Городу понадобилось три месяца, чтобы превратиться в «пыльный котел». Мулы и лошади вьпципали все до травинки, солнце иссушило землю, и налетевшие ветра подняли ее в воздух. Шутили, что в воздухе носится недвижимость. Солдаты утрамбовывали сапогами пыль на немощеных улицах. Лафеты орудий дробили булыжник под колесами. У мух никогда еще не было такой поживы, как в то лето: животные, телеги с фуражом и нечистоты от четверти миллиона человек, по большей части стекавшие в озеро позади Белого дома. Все. что не шевелилось, было густо засижено мухами.
Шесть месяцев спустя Вашингтон превратился в болото. Улицы стали черными и вязкими от грязи. Озеро с нечистотами вышло из берегов. Зарядили дожди и вымыли землю с пустых полей. Башмаки и копыта взрыли почву. В дни. когда стояла сплошная облачность, в воздухе носилась рыжая копоть от тысяч каминов и плит, отапливавшихся мягким виргинским углем, а под дощатыми настилами чавкало и булькало. Идущие по ним люди шатались, как пьяные, пытаясь добраться от одного поручня до другого и иногда хватаясь друг за друга в поисках точки опоры. Им приходилось пересекать улицы по колено в трясине, оставляя в ней свою обувь и самообладание.
Война сделала Вашингтон отвратительным местом.
НЕБОЛЬШИЕ гладкие десятицентовые купюры, хрустящие доллары. пачки десяток в бумажнике, подобные простыням на свежезаправленной постели:
деньги федерального правительства убедительно смотрелись на стойке бара, над которой висела надпись: «солдатам алкоголь не продается»: складывались в тугой узел, чтобы поместиться в нагрудном кармане мундира артиллериста, обещая своему обладателю новый костюм, крепкую выпивку или возобновление кредита на Ма Эпплбаум; нашептывали видения, улаживали ссоры. За все это следовало благодарить Спенсера Мортона Кларка — инженера, обязанностью которого было изготовление новых денежных знаков Казначейства, надзор за нарезкой и обрезкой готовых банкнот, поставляемых частными типографиями в виде огромных листов.
Ему было пятьдесят два, может пятьдесят три года, он жил вместе с миссис Кларк в невысоком обшитом досками доме в третьем квартале: спал на втором этаже, в спальне с окнами, выходившими на задний двор, и держал темнокожего слугу. Каждый день он неторопливо совершал прогулку вдоль Уай-стрит: блестящий новенький цилиндр, чиновничье пальто, щегольские ботинки, бакенбарды. Мистер Кларк говорил в нос, и его акцент не был виргинским, но он пробыл в Вашингтоне достаточно долго, чтобы помнить то время, когда все булыжники на Пенсильвания-авеню еще находились на своих местах, а по обе стороны улицы лежали зеленые поля. Два года. Теперь вдоль проспекта стояли многоквартирные дома и деревянные лачуги, булыжный камень лежал вкривь и вкось, утопая в грязи там, где прошла колея. Вокруг него по дороге кружился людской поток: люди в синих мундирах: офицер конфедератов в белых перчатках: встревоженный гражданский, спрашивавший дорогу к госпиталю; вереницы покрытых копотью и перевязанных инвалидов, с трудом ковылявших к своему месту на постой; идущий босиком негр. Щелканье хлыста и грохот, по улице пробивается артиллерийский обоз, предупредительные крики возниц тонут в скрипе колес.
За Уай-стрит Кларк проходит через небольшой палаточный городок, разбитый на плацу прибывшими на побывку солдатами шестнадцатого пехотного полка. Они копают выгребные ямы или сидят, вытянув ноги, на отворотах своих палаток, починяя обувь, пришивая пуговицы или разбирая и собирая вновь свои винтовки Мартини. Все они уже знают имена своих командиров, генералов и президента. Некоторые слышали о Сэлмоне Чейзе, министре финансов Линкольна. Но имя человека, который кормит их, обеспечивает постоем и дает средства, которые можно понемногу отправлять домой семьям, им неизвестно. В реальности они даже не обращают внимания на Кларка, технаря и дельца, который по новому делу идет к мерцающей светом громаде здания Казначейства США.
Зато его видит привратник. Он прикладывает руку к своей шляпе и приветливо говорит: «Доброе утро, мистер Кларк». Кларк пристально на него смотрит и бурчит ответное приветствие, продолжая свой путь сквозь обитые медью ворота, и убыстряющимся шагом, стуча каблуками по мозаичному каменному полу, преодолевает путь до лестницы.
Это одно из самых крупных зданий в Соединенных Штатах, увитый колоннами четырехсотфутовый фасад которого полностью занимает одну из сторон 15-й улицы между Пенсильвания-авеню и Джи-стрит. Оно расположено таким образом, что закрывает вид на Капитолий из Белого дома[94]. Три его лучших портика окнами выходят на президентский огород. Кларку нравится сюда ходить. Он добирается до Бюро денежных знаков по лестнице, которая, чем дальше, тем становится более скромной.
По пути в кабинет он заглядывает в зал сортировки, где семьдесят девушек напряженно трудятся за нарезкой листов отпечатанных долларов. Сначала они изучают листы на предмет возможных ошибок и отклонений, затем нарезают и складывают купюры в пачки. Когда в пачке набирается 1000 долларов, ее отдают на брошюровку в парусиновых мешках. Благодаря Спенсеру Мортону Кларку, это первые женщины, нанятые в Америке на государственную службу. Кларк говорит, что они работают аккуратнее мужчин и не так шумят. Столетие спустя о нем будут вспоминать как об эмансипаторе.
Мистер Кларк торжественно шествует мимо рядов из столов для резки. Миссис Браун что-то напевает себе под нос. Одна из новеньких будто спросонья. Ножницы кромсают и кромсают. Хорошенькая Элла потягивается, сцепив пальцы за головой. Она замечает Кларка, и ее глаза округляются. Мистер Кларк улыбается в ответ.
СОЮЗ ВСТуПИЛ в войну с двумя сотнями тысяч долларов в казне, но министр финансов Сэлмон П. Чейз сохранял невозмутимость вплоть до того, как битва при Булл-Ран в июле 1862 года опрокинула надежды на легкую победу над Югом. Армии теперь предстояла долгая кампания, а солдатам нужно было платить. Чейз занял средства у банков Севера, продал облигации военных займов патриотически настроенным инвесторам и с глубоким прискорбием (поскольку он был сторонником металлических денег) обратился к варианту запустить печатный станок. В апреле 1862 года выпустили 150 млн долларов в счет долга Соединенных Штатов. Пять месяцев спустя Чейз распорядился напечатать еще 150 млн, затем еще столько же — в следующем году. Вторым решением стали однодолларовые купюры, впервые выпущенные в обращение правительством. Они были совсем непохожи на те долларовые купюры, к которым успели привыкнуть американцы, с их картинками, изображавшими «индейцев, пароходы, поезда, поселенцев, пионеров Запада, бизонов, Свободу, Справедливость и исторических персонажей, подобных Вашингтону и Джефферсону». На них красовался портрет Сэлмона П. Чейза собственной персоной: на лицевой стороне они были отпечатаны черной краской, на обороте — зеленой.
Как и революционные «континенталки». гринбеки были обеспечены лишь обещаниями. Прочность обещания измерялась падением их стоимости. Когда Союз одерживал победы, курс гринбеков рос относительно золота — в августе 1863 года, после побед при Геттисберге и Виксберге, их стоимость превысила 82 цента за 1 доллар. Но к июню следующего года 1 гринбек оценивался в 35 центов. После появления памфлета под названием «Предупреждение народу: бумажный пузырь», описывавшего рост цен термином «инфляция», в употребление вошло новое слово. К маю 1865 года курс гринбеков вернулся к 78 центам.
К этому времени портрет Сэлмона П. Чейза красовался на банкнотах достоинством в 10 000 долларов — яркий пример инфляции, и сам Чейз имел весьма раздутое представление о собственной значимости. В качестве губернатора Огайо в 1860 году он оспаривал с Линкольном лидерство в Республиканской партии. Линкольн одержал верх и включил его в состав своего правительства, где Чейз прославился тем, что расставил свои креатуры на все посты, потенциально находившиеся в его юрисдикции, а также на ряд тех, которые находились за ее пределами. Всякий раз, когда казалось, что президент ему противодействует, Чейз высокопарно подавал прошение об отставке. В период между 1861-м и 3 января 1864 года Линкольну пришлось четырнадцать раз упрашивать своего министра финансов остаться на посту, несмотря на вопиющее превышение тем своих полномочий и нескрываемое желание получить должность самого Линкольна. После таких бесед Линкольн обычно ложился на кровать и гримасничал.
Чейз также был глубоко верующим человеком и естественным образом рассматривал себя как прямого выразителя воли Всевышнего, поэтому был тронут полученным в начале войны письмом от преподобного М. Р. Ваткинсона из городка Ридливиль в Пенсильвании. «Вы, верно, христианин. — писал преподобный. — Что, если бы наша нация сейчас пала во прахе? Разве антиквары последующих столетий не пришли бы к верному выводу о том. что мы были нацией язычников?» Преподобный говорил о монетах: его болезненная фантазия рисовала картину того, как в будущем набожные археологи установят сей факт на основании того, что монеты Соединенных Штатов «в постыдном язычестве» прославляли только богиню свободы. Чтобы дать им верное представление, он предложил собственный эскиз, изображавший флаги, всевидящее око, звезды, кольца единства и слова «Бог, свобода, закон».
Чейз инстинктивно ухватился за эту идею: к тому времени на смену жесткому рационализму авторов Конституции минувшего столетия пришло более приземленное осознание, что еще никто не терял голоса избирателей, взывая к имени Господа.
«Ни одна нация не может быть сильной иначе как силой Господа или оберегаться иначе как Им, — писал Чейз директору Монетного двора в Филадельфии. — Наша национальная валюта должна возвещать о том, что наш народ уповает на Господа». Монетный двор поспешил подчиниться и предложил выбить: «Наша страна — наш Бог» и «Боже, на тебя надеемся». Но Чейз настоял на своем окончательном варианте девиза. С 1864 года слова «На Бога уповаем» должны были чеканиться на всех монетах, где могли поместиться.