и Т. Манлия, которого все знали как человека сурового, энергичного и непоколебимо-мужественного. Обоих их избрали консулами на 340 г., в котором ожидали начала войны.
Прежде чем взяться за оружие, латиняне попытались добиться своей цели путем переговоров и миролюбивого соглашения. Они отправили десять своих старейших сенаторов и обоих преторов (т. е. высших должностных лиц государства) в Рим, где депутаты предъявили требование, чтобы Рим и Лациум составили отныне одно государство, чтобы половина сената состояла из латинян и чтобы один из консулов каждый раз избирался также из жителей Лациума. Римские сенаторы с негодованием отвергли это требование, а консул Манлий объявил, что если республика малодушно и трусливо уступит такому наглому притязанию, то он придет в курию с оружием и положит на месте первого латинянина, какой попадется ему на глаза. После этого он обратился к статуе Юпитера и призвал этого бога в свидетели законности прежних договоров; сенаторы энергично вторили ему, но предводитель латинского посольства, претор Л. Анний из Сетии, презрительно отвечал, что ему нет никакого дела до римского Юпитера. Не успел он произнести эти слова, как бог страшным громом и ливнем обнаружил свое присутствие и засвидетельствовал нарушение всех дружественных связей. Анний немедленно понес кару за свое богохульство. В ту минуту как он, вне себя от гнева, сбегал со ступеней храма, в котором происходило совещание, его поразил удар, и он покатился вниз безжизненным трупом. Увидя это, Торкват воскликнул громко, так что его могли услышать народ и сенаторы: «Все идет отлично! Сами боги положили начало нашей справедливой войне. Ты жив еще, великий Юпитер! Не напрасно, значит, мы посвятили тебе, отцу богов и людей, это священное место! И вы, квириты, еще колеблетесь взяться за оружие, когда боги сами подали вам пример? Знайте, что я повергну в прах латинские легионы так, как Юпитер поверг здесь их посланника!»
При начале войны латинские легионы стояли в Кампании, около Капуи, – потому ли, что они остались здесь после недавно окончившейся Самнитской войны, или потому, что намеревались предпринять вместе с кампанцами общий поход против Самниума. Римляне составили и привели в исполнение такой стратегический план, который, по мнению Нибура, принадлежит к самым смелым и глубокомысленным, какие когда-либо прославили полководца. Две консульские армии – четыре легиона – были назначены в поход, а легионы городские и резерв из пожилых людей остались в Риме и перед Римом под начальством Л. Папирия, возведенного в сан диктатора. Оба консула прошли ускоренным маршем через земли дружных с Римом сабинян, марсов и педигнов в Самниум, а оттуда, после соединения с самнитянами и герниками, – в Кампанию, где скоро очутились в соседстве неприятельского войска. Этот смелый маневр мог одним или немногими ударами дать в короткое время решительный исход войне; между тем если бы римляне, вместо того чтобы действовать таким образом, стали, пользуясь отсутствием латинской армии, завладевать поодиночке латинскими городами, эта война, затянулась бы надолго, и самнитяне, после удаления латинских войск в Лациум для защиты своих городов, завоевали бы Кампанию и Капую, от господства над которыми Рим вовсе не желал отказываться.
Объединенное войско римлян и самнитян расположилось лагерем вблизи Капуи, против лагеря неприятелей. Римские полководцы нашли нужным в эту войну особенно усилить военную дисциплину, так как язык, обычаи и способ вооружения были совершенно одинаковы у римлян и латинян и так как солдаты и офицеры с той и другой стороны были знакомы между собой по прежним кампаниям, вследствие чего легко могли происходить недоразумения и столкновения. Вступать в поединки с латинянами на форпостах было запрещено под страхом смертной казни. Но вот однажды случилось, что из числа многих эскадронных командиров, посланных на рекогносцировку, сын консула, Тит Манлий, наткнулся со своим отрядом на неприятельский пост, состоявший из тускуланской конницы, предводителем которой был Гемин Меций, человек знатного рода и пользовавшийся уважением. Он знал сына консула и тотчас же принялся дразнить его. «Так вот что! – закричал он. – С одним эскадроном вы хотите вести войну против латинян и их союзников? Ну а оба консула и их армии чем намерены заняться?» – «Они явятся, когда наступит время, – отвечал Манлий, – и с ними придет Юпитер, свидетель нарушенного вами союза. Если уже у Регильского озера вам досталось от нас порядком, то здесь мы надеемся окончательно отбить у вас охоту драться с нами». Гемин подъехал ближе и сказал: «А не желаешь ли ты, пока еще не наступил этот день, сразиться здесь со мной, чтобы, не откладывая в долгий ящик, можно было решить, насколько латинский всадник сильнее и искуснее римского?» Юноша не мог остаться равнодушным к этому вызову и, вопреки запрещению отца, схватился за оружие. Противники наскочили друг на друга с опущенными копьями. Манлий ударил копьем в шлем неприятеля, Меций оцарапал шею его лошади. После этого они сдвинули коней, и Манлий воткнул острие копья между ушами лошади латинянина. Животное поднялось на дыбы и сбросило с себя всадника; в ту самую минуту, как он, опершись на копье и щит, хотел подняться, Манлий вонзил в него копье так глубоко, что оно прошло насквозь и пригвоздило его к земле. Сняв с убитого вооружение, победитель вернулся к своему отряду и при восторженных ликованиях солдат поспешил в лагерь, прямо к палатке отца, не соображая, что он сделал и что ожидало его за этот проступок, «Отец! – сказал юноша. – Для того чтобы свет справедливо признавал меня порождением твоей крови, я приношу тебе эту добычу, снятую мной с убитого врага, вызвавшего меня на бой».
Услышав эти слова, консул немедленно велел трубить сбор и, когда все войско сошлось, сказал: «Тит Манлий! Попреки приказанию консула и без уважения к почетному сану твоего отца, ты сразился с неприятелем вне фронта и таким образом нарушил военную дисциплину, благодаря которой Рим оставался великим и могущественным до сих пор. Этим поступком ты поставил меня в необходимость или пренебречь интересами государства, или принести в жертву себя; но пусть кара за наше преступление обрушится лучше на нас самих, чем на государство. Мы дадим юношеству печальный, но спасительный для будущего пример. Правда, я слышу в себе голос отцовской любви, и этот образчик твоей храбрости порадовал меня, но так как твоя смерть укрепит силу консульских постановлений, а твоя безнаказанность навсегда подорвала бы их действительность, то я полагаю, что ты сам, если в тебе течет еще хоть капля моей крови, не откажешься восстановить своей смертью дисциплину, ниспровергнутую твоим проступком. Ликтор, веди его на плаху!»
Войско онемело от ужаса, услышав это страшное приказание. Но когда голова несчастного юноши покатилась и кровь его хлынула неудержимым потоком, воздух огласился воплями скорби и негодования. С рыданиями и проклятиями унесли товарищи труп и сожгли его, бросив в то же время в огонь и те печальные доказательства победы, которые, будь они добыты в дозволенном бою, украшали бы мужественного юношу при триумфальном возвращении его отца в Рим. С тех пор «Манлиевы дисциплинарные постановления» (Мапliапа imperia) вошли в пословицу и, по свидетельству Ливия, вселяли ужас и отвращение не только в современников, но и в потомков. А между тем, если обдумать это дело внимательнее, надо согласиться, что консул Манлий не мог поступить иначе, если не хотел уничтожить в своей армии всякую дисциплину.
Вскоре после этого происшествия между обеими сторонами произошло кровопролитное сражение у подножия Везувия. Римские писатели говорят, что римляне в этой битве дрались одни, а самнитяне оставались только праздными свидетелями. Но такое известие противоречит воинственному духу этого народа; скорее должно принять, что самнитяне и герники дрались с союзниками латинян, между тем как римляне справлялись с самими латинянами.
Ход этой битвы побуждает нас сказать здесь несколько слов о тогдашнем способе ведения войны у римлян, способе, который был в употреблении и у латинян, прежних союзников Рима. В древнее время римское войско было устроено по образцу македонской фаланги. Вся армия составляла сплошную линию, в которой четыре ряда тесно следовали друг за другом и которая подавляла неприятеля именно своей массой. Главным оружием было длинное копье, высовывавшееся далеко вперед из боевой линии. Но незадолго до времени, о котором мы рассказываем, было сделано важное нововведение: сплошную армию разбили на небольшие отряды и солдат расставили на таком расстоянии одного от другого, что каждый из них мог свобод но двигаться и, главное, без стеснения действовать мечом. Таким образом, теперь успех битвы был поставлен в зависимость от личной ловкости и опытности каждого отдельного воина. Легион разделили на три линии тяжеловооруженных, поставленные на довольно значительном расстоянии одна от другой; каждой из них командовали два трибуна, помещавшихся на обоих флангах. Переднюю линию составляли hastati, вторую – principes, третью – triarii. Все эти линии подразделялись, в свою очередь, на 15 отделов, или манипулов, каждый в 60 человек; манипул распадался на две центурии, находившиеся под начальством центурионов. Оружием для обороны служил четырехугольный щит, имевший три фута в ширину и четыре в высоту; для нападения употреблялись пилум – приспособленное к метанию и удару копье в 6 футов длиной, и короткий испанский меч, которым рубили и били. Длинное копье осталось только у триариев. Сражение начинали hastati; как только они уставали, их сменяли principes. Когда усилия и этих последних оказывались безуспешными, обе первые линии отступали к тому месту, где до этого момента скрывались триарии, стоя на одном колене и держа перед собой щит. По команде полководца «Вставайте, триарии!» (Surgite, triarii!) они кидались в битву, возобновляя ее со свежими силами, между тем как неприятель уже начинал ослабевать от усталости. Впрочем, сражение обыкновенно заканчивали уже две первые линии; когда, рассказывая о какой-нибудь битве, историк говорит, что дел