Родовой принцип и связанная с ним родовая солидарность представляются особенно необходимыми в битвах, и соответственно этому Нестор советует Агамемнону построить войско, ведя его в бой:
Войско по филам поставь и по фратриям, царь Агамемнон:
Фратрия фратрии пусть помогает, а фила пусть филе.
(«Илиада», II, 362 сл.)
Родовой строй по самой своей сущности предполагает сотрудничество равноправных членов и отсутствие эксплуатации одного другим — первобытную демократию, а в военных условиях «Илиады» — военную демократию. Но в этом устройстве таились предпосылки дальнейших изменений. Племя (фила), фратрия и род возглавлялись старейшинами, которые постепенно становились родовой аристократией. В поэмах они именуются «басилевсами», т. е. «царями» — но, конечно, не в таком смысле, какой придается этому слову в настоящее время. У феакийцев на острове Схерии их двенадцать, а во главе их тринадцатый — Алкиной, которому уделяется немало внимания в «Одиссее» (VI — XIII). Одиссей «царствует» на острове Итаке, Нестор — в Пилосе, Агамемнон — в Микенах и Аргосе, Менелай — в Спарте и т. д. Отправляясь в большой военный поход, они выбирают из своей среды верховного вождя — главного басилевса, каким в «Илиаде» представлен «владыка мужей» Агамемнон. Такие «цари» — родовые и племенные вожди — занимаются грабежами и войнами, хозяйничают в отдельных областях. В «Илиаде» представлено, как Агамемнон уже нарушает условия первобытного равенства и в личных корыстных целях злоупотребляет своей властью. Защитником старых принципов родового строя выступает Ахилл.
Типичной чертой родовых отношений является кровная месть: члены рода обязаны мстить за убитого сородича, потому убийца, хотя бы невольный, спешит покинуть страну, где он совершил убийство, как, например, друг Ахилла Патрокл («Илиада», XXIII, 86 сл.). Правда, в быту уже намечалась новая возможность разрешения спора — уплата пени («Илиада», XVIII, 498 — 501). Интересно в этом отношении окончание «Одиссеи». Одиссей по возвращении на родину перебил многих женихов Пенелопы из местной и окрестной знати, которые, добиваясь руки Пенелопы, расположились в его доме, буйствуя и расхищая его достояние. Когда распространилась весть об этом, родичи убитых подняли восстание против Одиссея (XXIV). Одиссей предвидел это, считая это вполне естественным. По представлениям гомеровского времени, человек только тогда может иметь какое-нибудь значение, когда пользуется поддержкой рода; утратить ее — это значит оказаться в положении самого несчастного, отверженного человека; такая участь ожидает того, кто «фратрии чужд, вне закона живет, к очагу непричастный» («Илиада», IX, 63).
В основе гомеровских поэм лежит богатое народное творчество. Однако аэды, связанные условиями своего положения (им приходилось выступать при дворах властителей и перед собраниями родовой знати), должны были приспосабливаться к взглядам слушателей и придавать своему изложению соответствующую окраску. Вот почему прославляются «цари», а народ представляется большей частью как беспорядочная и безликая масса. Исход войны решают только герои, а народ нестройно кричит, мечется в страхе и падает грудами тел под могучими ударами героев. Так, например, обрисован Ахилл («Илиада», XX, 490 — 500). Редко из общей массы выделяется какая-нибудь индивидуально обрисованная личность. По существу, ни ахейское, ни троянское войско не заинтересованы в войне: она ведется из-за личных, семейных расчетов вождей.
Эта идеология правящих кругов нашла самое четкое выражение в словах Одиссея, которыми он останавливает пораженчески настроенных воинов:
Глупый, спокойно сиди и внимай лишь других ты советам,
Воинов лучших, чем ты, — невоинственный ты и нехрабрый.
Ни на войне, ни в совете значения ты не имеешь.
Всем нам, ахейцам, конечно, царями здесь быть невозможно,
Нехорошо многовластье: один пусть властителем будет,
Царствуй один, кому дал это сын хитроумного Крона.
(«Илиада», II, 200 — 205)
Точка зрения «царей» наглядно выступает в столкновении с робкой попыткой протеста против их насильственных действий. Во II песни «Илиады» рассказывается, как царь Агамемнон, собираясь повести войско в бой, решил прежде испытать его настроение и на собрании притворно предложил вернуться на родину. Он рассчитывал, что воины сами запротестуют против этого, так как вернуться, не добившись победы, — позор, и тогда они возьмут на себя всю ответственность за продолжение войны. Но дело обернулось иначе. Едва он заговорил о возвращении, как все воины, не дожидаясь дальнейшего обсуждения, бросились к кораблям, чтобы немедленно спустить их на воду. Тогда пришлось вождям, и особенно Одиссею, останавливать бегущих. Почтительной речью он уговаривал знатных, грубыми окриками (см. приведенные выше слова) и ударами жезла гнал простых воинов. Когда, наконец, порядок был восстановлен и воины заняли свои места, заговорил простой воин Ферсит. Он обвинял Агамемнона в своекорыстии, а все войско в трусости и малодушии («ахеянки мы, не ахейцы», II, 235) и предлагал оставить Агамемнона воевать одного, самим же вернуться на родину. Но к нему подошел Одиссей и после грозной речи побил его жезлом.
Нас поражает в этой сцене отношение всего войска к Ферситу. В своей речи он отстаивал права и интересы простых воинов, указывая, как эксплуатируют их «цари»: война ведется силами всего войска; на долю простых воинов падают все труды и лишения, они завоевывают города, берут добычу и пленников, но все это достается «царям». Ферсит, казалось бы, должен был заслужить одобрение простых воинов; но он не только не встречает сочувствия с их стороны, а подвергается самым грубым насмешкам: «все над ним от души посмеялись» (II, 270). «Подвиг» Одиссея воины ставят выше всех его прежних деяний (II, 272 — 277). Довершается описание этого случая характеристикой внешнего вида Ферсита:
Только один лишь Ферсит продолжал все кричать празднословный.
Много речей непристойных в уме он хранил постоянно,
Глупых и наглости полных, затем лишь, чтоб спорить с царями
Или такое сказать, чтобы смех возбудить у аргивян.
Самый он был безобразный из всех к Илиону пришедших.
Был кривоног и одною ногою хромал; его плечи
Гнулись горбом и сходились на грудь, голова же над ними
Кверху сужалась и редким была только пухом покрыта.
Злейшим врагом Ахиллесу он был и еще Одиссею,
Часто бранил их обоих...
(«Илиада», II, 212 — 221)
Кривоногий, хромой и горбатый, с головой в форме редьки, покрытой не волосами, а редким пухом, — это не реальный образ, а карикатура. Все в этой сцене носит явно тенденциозный характер. В этом сказывается определенный налет аристократической идеологии, который проступает в народной основе поэзии Гомера и других певцов его времени. Но такой подход не мешает поэту наделять глубоко симпатичными чертами и некоторых людей низшего круга, даже рабов — «божественного» свинопаса Эвмея и нянюшку Эвриклею. Правда, в этих образах более всего отмечается их беззаветная преданность господину: рабство, хотя еще и патриархальное, уже создавало свою определенную идеологию.
Поэмы Гомера, как мы видели, отражают позднюю ступень патриархального общества и переход к государственному строю. В описании экономической жизни наряду с развитием ремесел и торговли мы находим немало явлений, типичных для скотоводческого быта. Так, «цари» часто называются в воспоминаниях об этом времени «пастырями народов». Особенно же это бросается в глаза в определении ценностей, которые измеряются «быками». Так, сравнивая качество щитов Диомеда и Главка, поэт оценивает один в девять быков, другой в сто («Илиада», VI, 235 сл.); за рабыню-нянюшку Эвриклею Лаэрт, отец Одиссея, дал двадцать быков («Одиссея», I, 430 сл.); простая рабыня ценилась в четыре быка («Илиада», XXIII, 704 сл.); большой бронзовый треножник — в двенадцать быков («Илиада», XXIII, 702 сл.) и т. д. Во многих местах поэм описывается и земледельческое хозяйство. Так, в «Одиссее» говорится об усадьбе, в которой трудится вместе с преданными рабами отец Одиссея Лаэрт (XXIV, 205 — 225), описывается плодовый сад царя Алкиноя (VII, 112—128), на щите Ахилла изображены сцены пашни, жатвы и сбора винограда («Илиада», XVIII, 541 — 572) и т. д., а много отдельных черт сельскохозяйственной жизни запечатлено в многочисленных и красочных сравнениях. Отмечается мимоходом, что самой тяжелой является жизнь батрака, работающего у земледельца и не имеющего своего надела («Одиссея», XI, 489 сл.).
Естественно, что жизнь человека гомеровской эпохи была тесно связана с представлениями о богах. Но нельзя не заметить, что наряду с общими широко распространенными мифологическими образами богов и грубыми первобытными верованиями, которые в пережитках сохранялись до конца античного мира, у Гомера мы нередко встречаем ироническое отношение к богам, черты некоторого религиозного вольнодумства, что было типично для аристократической верхушки.
Боги стоят над миром людей, но, по существу, отличаются от них только бессмертием, большим ростом и силой. Высшее могущество их воплощается в образе Зевса, восседающего на Олимпе. От его грозного слова содрогается вся гора:
Молвил Кронион, и темные брови свои в подтвержденье
Вскинул; нетленные кудри в движенье пришли у владыки,
Вея с бессмертной главы, и Олимп всколебал он великий.
(«Илиада», I, 528 — 530)
Такое представление о Зевсе стало типичным для всего античного мира, и его, как известно, передал Фидий в своей знаменитой статуе (Страбон, VIII, 30, р. 354). Позднейшие писатели (Ксенофан и Геродот) даже считали Гомера создателем греческой мифологии. Однако нередко боги у Гомера играют механическую роль, только мотивируя действия героев. Особенно это видно в «Одиссее.».
Изображая богов в образе людей со всеми их пороками и страстями, поэт допускает при описании их жизни много юмора, шутки и иронии. Сам властелин богов и людей Зевс представляется вроде патриарха, окруженного многочисленной семьей, которая не всегда подчиняется своему владыке. Выше мы уже указывали, что песнь Демодока о любовном приключении Ареса с Афродитой полна иронии. Комическое впечатление оставляет рассказ о том, как Арес, поверженный на землю Афиной, занимает пространство в семь плефров, т. е. несколько более шести тысяч квадратных метров («Илиада», XXI, 407). Он же, раненный Диомедом, испускает такой крик, как девять или десять тысяч воинов вместе («Илиада», V, 860 сл.). Гера бьет по щекам Артемиду («Илиада», XXI, 489 — 496) и т. д. Особенно курьезно, что, когда Афродита и Арес, раненные Диомедом, жалуются на него Зевсу, тот смеется над Афродитой и гонит от себя Ареса («Илиада», V, 42 6 — 430; 888, 898). Во всем этом не видно уже почтения к богам.