Чтобы не повторять мотивов, которые были у предшественников, Эврипид лишь бегло отмечает их, но зато подробно развивает то новое, что сам вносит в сюжет. Так, например, в «Оресте» едва упоминается о суде Ареопага (1648 — 1652), но зато подробно рассказывается о суде над Орестом в Народном собрании (866 — 956), чего вовсе нет у других трагиков.
Из характерных приемов творчества Эврипида надо отметить своеобразное применение прологов и развязок.
В свободной тетралогии, где каждая пьеса представляла вполне законченное и самостоятельное целое, такая драма была естественно стеснена размерами. Из экономии места поэт, чтобы ярче изобразить главное, должен был возможно короче задерживаться на менее существенных частях. Кроме того, ему важно было сделать с самого начала все действие понятным для зрителя, тем более что часто он пользуется редкими вариантами мифов, как в «Электре», «Елене», «Финикиянках» и др. Это и побуждало его строить пролог так, чтобы в нем изложить все предварительные данные. В некоторых трагедиях пролог произносится кем-нибудь из богов, что дает возможность в общих чертах наметить содержание всей трагедии. Этот прием носит несколько механический характер и вызвал насмешки Аристофана в «Лягушках» (946). Еще более механический характер имеет у него форма окончания: когда все, что представлялось существенным, показано зрителям, поэт обрывает действие, заставляя появляться на специальной машине кого-нибудь из богов (deus ex machina), чтобы распутать создавшееся положение и предсказать дальнейшую судьбу героев. Этим приемом он пользуется в восьми трагедиях.
6. ОБРАЗЫ ТРАГЕДИЙ ЭВРИПИДА
Вследствие того что греческая трагедия замкнулась в кругу мифологических сюжетов, авторы часто допускали анахронизмы: героям мифологического прошлого приписывались мысли и чувства современников автора. Ни у кого это противоречие не выступает так резко, как у Эврипида. Поэтому образы его трагедий имеют двойственный характер: с одной стороны, это герои эпического склада, с другой — это его современники.
Софокл, как мы видели, противопоставлял себя Эврипиду, говоря, что он изображает людей такими, какими они должны быть, а Эврипид — такими, каковы они в действительности. Конечно, это определение нельзя понимать в узком смысле. Самый характер греческой трагедии, весь ее стиль предполагает известную идеализацию, возвышение героев над уровнем заурядных людей. Но Эврипид и в героях старался показать чисто человеческие, иногда весьма низменные свойства. Это снижение и упрощение героев было новшеством в греческой литературе и казалось грубым нарушением установившейся традиции. Аристофан в «Лягушках» выражал негодование на то, что Эврипид выводил героев как каких-то пустых болтунов, нищих, оборванцев (841 сл.).
Галерея образов Эврипида весьма богата. Из положительных героев, наиболее выражающих симпатии поэта, нужно прежде всего указать Ипполита в одноименной трагедии. Он — охотник и проводит жизнь на лоне природы. Он поклоняется девственной богине Артемиде, которая представляется не только как богиня охоты, но и как богиня природы. А в природе современные философы видели свой высший идеал. Из этого ясно, что основная концепция образа подсказана поэту современной философией. Ипполит один имеет возможность общаться с богиней, слушать ее голос, хотя и не видит ее. Он часто проводит время на заветном лугу ее, куда не ступает нога обыкновенных людей; из цветов он свивает венки для богини. Кроме того, он посвящен в Элевсинские и Орфические мистерии, не ест мясной пищи, ведет строгий образ жизни и, естественно, при таких условиях чуждается плотской любви. Он ненавидит женщин и ту страсть, которая чужда его идеалу и представляется в лице Афродиты (сама Артемида считает ее своим злейшим врагом). Стыдливость — его прирожденное свойство. Он лучше говорит в небольшом кругу избранных, чем перед толпой. Он — ученый. Философа, каким представляется Ипполит, не могут увлечь ни власть, ни почести, ни слава. При этом надо отметить и его непреклонную твердость в соблюдении клятвы, хотя и неосторожно данной: за нее он платится своей жизнью. В пылу негодования он бросил слова: «Язык мой клялся, сердце ж не клялось» (612). Но клятве своей он верен, и если Аристофан истолковывает эти слова как образец двурушничества[178], то это явная несправедливость. Общей строгостью характера объясняется и его отношение к Федре, его грозная обличительная речь и проклятие женщинам (616-668).
Все это создает перед нами цельный, характерный образ философа-созерцателя, тип «мудреца», какой намечался в некоторых учениях софистов, близкий по духу самому поэту. Он не раз повторяется и в других его произведениях, хотя не в столь ярко выраженной форме, — в лице Иона в начальной части трагедии, носящей его имя (особенно 629 — 647), в облике Ахилла в «Ифигении в Авлиде» (919 — 927), в лице Амфиона в не дошедшей до нас трагедии «Антиопа» и других, а позднее возрождается в учениях школы стоиков.
Противоположностью Ипполиту является образ сильной личности, которая выше всего ставит свое личное «я», попирает все общепринятые законы и хочет подчинить своей воле остальных людей. Горгий, Фрасимах, Калликл и некоторые другие в своих философских сочинениях дали идеал «сверхчеловека», проповедующего эгоизм. И Эврипид выводит людей такого рода, но наделяет их явно отрицательными чертами. Особенно выразителен образ Этеокла в «Финикиянках». В своей речи он с циничной откровенностью заявляет о стремлении к власти (503 — 510):
Скажу, я, мать, и ничего не скрою:
Готов я ввысь лететь к восходу солнца
Иль в глубь земли, — когда б возможно было, —
Чтоб высшую богиню — власть иметь.
И блага этого я не хочу
Другому уступить, возьму себе.
Ведь малодушье будет, если кто,
Имея большее, откажется
И меньшее возьмет.
В карикатурном преувеличении эти черты крайнего эгоизма, алчности, самоуверенности и жестокости собраны в образе гомеровского людоеда Полифема, который своим богом провозглашает собственный желудок и богатство и отвергает всех общепризнанных богов («Киклоп», 316 — 346).
К категории эгоистов и честолюбцев, но более мелкого пошиба принадлежит и Ясон в «Медее». Ничтожный сам по себе, он является типом карьериста. Совершивший подвиги и спасшийся только благодаря жене, он легко бросает ее ради царской дочери, когда видит, что с помощью жены он больше ничего не может добиться. При этом он еще лицемерит перед Медеей, доказывая, что в новый брак вступает ради нее и ради детей; он, как софист, в вульгарном смысле этого слова, утверждает, будто облагодетельствовал ее, привезя из варварской земли в Грецию, в культурную страну. Его слабое место — дети. Но и здесь он остается эгоистом, так как думает не о судьбе детей, а только о продолжении рода. Медея и поражает его в это чувствительное место. В результате он остается уничтоженным, одиноким, без всяких надежд на будущее.
Чрезвычайно жизненно обрисован Агамемнон в «Ифигении в Авлиде». Честолюбивый царь, который для достижения верховной власти готов пожертвовать даже самыми близкими ему, действует порой как настоящий демагог — на это ему указывает Менелай (335 — 348). Он с завистью смотрит на простого раба, который не знает мук честолюбия и счастлив в своем низком положении. Поэт весьма тонко изображает колебания и переживания Агамемнона. Его честолюбивые планы сталкиваются с естественным чувством отца: ради своих планов он должен принести в жертву свою собственную дочь. Агамемнон отказывается от своего намерения и пишет письмо домой; но Менелай расстраивает все дело. Вестник сообщает о приезде Ифигении с матерью и о том, что все войско узнало о жертвоприношении и ждет его. Тут-то во всем ужасе представляется ему его положение. Сам Менелай отступается от своего требования. Но Агамемнон в конце концов видит безнадежность своего положения, так как его все равно заставят отдать дочь. Он лицемерит перед женой и дочерью, разыгрывая роль нежного отца, но это плохо ему удается, и он не может удержать на глазах слез. Наконец, его изобличают. После этого скрывать ему уже нечего; он признается в принятом решении, но пытается оправдать его высокими патриотическими чувствами и заражает подлинным самопожертвованием юное сердце Ифигении. Так, этот мифологический герой предстает в чисто человеческом облике политического деятеля времени Пелопоннесской войны.
Типом благодушного эгоиста представлен Адмет в «Алкестиде». Своим благочестием он снискал расположение Аполлона, который некогда, отбывая наказание по воле богов, служил у него батраком. Аполлон и дал ему возможность отсрочить смерть, если он найдет кого-нибудь, кто согласится умереть вместо него. Согласилась на это только жена его Алкестида. Придя в опустевший дом, он испытывает глубокую скорбь и жалеет, что принял эту жертву. Адмет несколько искупает свой эгоизм гостеприимством: когда приходит Геракл, Адмет не говорит ему ни слова о своем горе, чтобы не омрачать его веселого настроения, и Геракл, узнав обо всем, вознаграждает его за это тем, что приводит к нему спасенную Алкестиду.
В трагедиях Эврипида надо особо остановиться на образах женщин. Аристофан установил за ним репутацию женоненавистника, указывая на выведенные им типы развратниц, вроде Федры и Сфенебеи. Однако справедливость требует сказать, что наряду с женщинами-преступницами у него есть идеально прекрасные женские образы. Вообще он показал себя удивительным мастером в изображении женской психологии. Чрезвычайно важно то, что, рисуя эти образы, он поставил вопрос о социальных условиях, в которых слагаются такие образы. Замечательна в этом отношении речь Медеи (230 — 237):
Да, между тех, кто дышит и кто мыслит,
Нас, женщин, нет несчастней. За мужей
Мы платим и недешево. А купишь,
Так он тебе хозяин, а не раб.
И первого второе горе больше.