предметов божеских», повторяет он (II, 65). В том месте, на которое указывает Сэйс, как на обличающее хитрость невежественного автора (II, 86), Геродот говорит, что «считает неприличным наименование божества по такому поводу» (επι τοιουτω πρηγματι;), именно при описании способов бальзамирования покойников тот же самый оборот речи употреблен им и в других местах (II, 132, 270). Каждый читатель Геродота и теперь и тогда легко угадывает, имя какого божества не употреблено всуе автором, так как в других случаях автор не стесняется называть Осириса по имени. Напротив, трудно не верить Геродоту, что он знал мистерии Осириса в подробностях (II, 171), а некоторые полагают, что он был сам посвящен в эти таинства. Наконец, Геродот стесняется говорить не только об Осирисе и египетских божествах, которые представлялись ему гораздо внушительнее и величественнее родных, человекоподобных богов, по его мнению ведших свое происхождение от Гомера и Гесиода, но точно так же и о Геракле. Упомянув о герое кратко, Геродот спешит остановиться и прибавляет: «Да простят нам боги и герои за то, что мы столько наговорили о них» (II, 45). Или же и в этом случае следует приписать Геродоту какой-нибудь недобросовестный расчет относительно читателя? Или и здесь «отец истории» только скрывал свое незнание Гераклова культа?! Наконец, в последней книге истории (IX, 65) мы находим выражение: «Предполагаю, если позволительно что-либо предполагать о предметах божеских». Итак, нам нет нужды сокращать рукописную традицию текста, нет и основания уличать «отца истории» в намеренной лжи или в старании обманывать публику. Если один раз он называет Осириса по имени (II, 42, 47, 48, 123, 144, 145, 156), другой раз умалчивает о нем, хотя ясно дает понять читателю, о каком божестве идет речь, то это происходит единственно оттого, что поименование божества он находит безгрешным и пристойным далеко не при всех обстоятельствах. Допускать здесь уловку писателя и желание во что бы то ни стало скрыть незнание дела мы не можем, потому что в труде Геродота содержится немало очевидных доказательств его литературной скромности и готовности признать свое неведение открыто. Или эти признания также не более, как уловки?..
Что касается замечаний критика относительно известий Геродота о колхах, сличаемых с египтянами (II, 104–105), то помещенные во введении и распространенные в подстрочных комментариях замечания могут служить красноречивейшим образчиком лицеприятной критики английского ученого вообще. Так, прежде всего читатель Сэйса может подумать, что Геродот уподобляет язык египтян чириканью птиц. На самом деле историк высказывает предположение, что древние додонцы потому назвали фиванскую женщину голубкой, что не понимали чужого языка этой женщины, который поэтому и казался им чириканьем птицы (II, 57). При чем же здесь сам Геродот как наблюдатель? Потом, Сэйс отвергает, как ложное, уверение «отца истории», что египтяне имеют кожу черного цвета и курчавые волосы, и на этом основании утверждает, что Геродот вовсе не был в Колхиде, а о египтянах составил себе понятие по чернокожим и курчавым рабам их; наблюдать же волосы собственно египтян Геродоту было-де трудно, так как египтяне брили себе бороду. Со своей стороны мы не можем даже вообразить, каким образом мало-мальски рассудительный путешественник, проживший хотя бы самое короткое время в Египте, встречавшийся с египтянами и в Азии, и в Элладе, не сумел бы отличить господ от рабов и по цвету кожи и волосам сих последних заключал бы об этнических признаках первых! К тому же выражение Геродота μελαγχροες нет необходимости понимать в буквальном смысле «чернокожие», хотя такими же называет их и Эсхил; в настоящем месте μελαγχροες имеет значение темнокожие «suffusculi» Аммиана Марцеллина; в таком же значении слово это употреблено Плутархом (Arat, 20), а темнокожими называют египтян и Геерен, и Блуменбах и др. Темнокожими изображаются египтяне и на туземных памятниках. Равным образом ничто не вынуждает нас разуметь под эпитетом ο υλο τρίχες курчавоволосых негров, а не людей с кудрявыми или волнистыми волосами. Египетские мумии имеют то короткие и кудрявые волосы, то длинные и прямые. Что касается бороды египтян, то мнение Сэйса должно быть сильно ограничено: египтяне брили себе бороду, но не все; иные жрецы носили короткую бородку, а фараоны отличались от своих подданных длинной бородой, которая иногда заплеталась в косу. Впрочем, у самого же Сэйса в другом месте находим следующее выражение: «Природные египтяне обыкновенно брились, хотя не всегда». Мы решительно недоумеваем, как на основании подобных соображений можно заподозрить правдивость категорического заявления Геродота о посещении Колхиды и о личных расспросах ее обитателей. Какой из кавказских народцев разумеется «отцом истории» под колхами, мы определять не решаемся; но отвергать, как это делает Сэйс, в массе кавказских народцев существование в V веке до Р. X. Геродотовых колхов с отмеченными им признаками значит брать на себя слишком большую ответственность в малоизвестном деле. Как ни странно, но только полемическим увлечением можно объяснить себе забывчивость критика в собственных комментариях. Дело в том, что критику небезызвестны судьбы Кавказа в древнее время, служившего для многих народцев или остатков народов последним убежищем или переходным пунктом. Подданные Митридата говорили на двадцати четырех языках; по словам Плиния, в Колхиде жило более трехсот племен, говоривших на разных языках, и римлянам для сношений с ними требовалось не менее ста тридцати переводчиков (Nat. Hist., VI, 5). Страбон со слов других свидетелей передает, что в одной Диоскуриаде соединено было семьдесят народностей, говоривших на разных языках (XI, 2, 16). Языки нынешнего разноплеменного населения Кавказа распадаются на несколько групп, которые не состоят в родственной связи ни между собой, ни с прочими известными языками, за исключением осетинского: в русской литературе выяснению этого последнего много содействовали изыскания В. Ф. Миллера. Все это следовало критику принять в серьезное внимание прежде, чем предостерегать читателя против доверия Геродоту в области антропологических данных.
Последовательно применяя способ аргументации Сэйса, мы должны были бы отвергнуть чуть не все путешествия Геродота не только по странам Востока и Скифии, но и в собственной Элладе. Как может в том убедиться читатель из нашего указателя к Геродоту, в различных частях «историй», относящихся к Элладе, встречаются немаловажные погрешности, топографические и метрические, отправляясь от них и руководствуясь правилом Сэйса, пришлось бы все подобные промахи считать уликами намеренной лживости писателя и доказательствами того, что он знал Элладу и острова Эгейского моря только по книгам своих предшественников. В частности, относительно колхов заметим, что доводы историка в пользу родства их с египтянами нисколько не убедительны и для нас; тем не менее трактующие об этом предмете главы Геродотовой истории представляются поучительным примером раннего, весьма старательного приложения сравнительного метода к вопросам этнографии. Ошибка в выводе произошла не по вине автора, а по недостаточности фактического материала для удовлетворительного разрешения подобных задач.
Далее читателю Сэйса может показаться также, что Геродот и в самом деле надевает на себя личину замечательного лингвиста, прекрасного знатока языков тех народов, которых перечисляет Сэйс. Ничего подобного нет; ни одним словом древний писатель не обмолвился в этом смысле. Желающих удостовериться в том мы отсылаем к тем самым местам истории, которые называет и критик: II, 44, 104; III, 108; IV, 43; I, 171–172, 181–183; IV, 5, 24, 103, равно как и к другим, Сэйсом не упоминаемым: I, 57, 105, 110, 139, 187, 192; II, 2, 30, 46, 69, 77, 79, 94, 96, 98, 106, 112, 125, 136, 141, 143; III, 88; IV, 27, 59, 67, 110, 155, 192; V, 9; VI, 119; VIII, 85, 98; IX, 110. Относительно египтян мы находим ясное, не скрытое Геродотом указание, что в Египте существовал особый класс переводчиков, или проводников (ερμηνείς), услугами которых и пользовался путешественник по Египту (II, 124, 154). Но Сэйс умалчивает об этой подробности, как умолчал он и о тех выражениях историка, в которых сей последний сам говорит лишь об относительной достоверности едва ли не большинства своих известий.
Но все эти «вопиющие примеры недобросовестности» (flagrant example of dishonesty) нужны критику для того, чтобы подорвать господствующее представление об обширности путешествий Геродота. Вслед за Бенбери он сомневается, чтобы историк доходил до Суз, а некоторые трудности в восстановлении пути от Сард до столицы Персии критик находит возможным объяснить себе только тем, что описание это (V, 52) взято автором из других рук, что, наконец, «всякий, кто переходил действительно реку Гинд, не мог бы подумать, что воды ее были отведены Киром в 360 каналов, как говорит об этом Геродот (I, 189–190)»; в подстрочном примечании критик готов отрицать самое существование такой реки. В ответ на это заметим только, что Дж. Роулинсон, посетивший эти места с Геродотом в руках, признавал – а за ним и другие – в Гинде теперешнюю реку Диалу, приток Тигра, и находил совершенно естественным, что громадные гидравлические сооружения в бассейне этой реки могли подать повод к басне о наказании реки Киром.
Еще решительнее критик утверждает, что Геродот никогда не посещал Ассирии и Вавилонии. «Это обстоятельство, – замечает он, – может объяснить сравнительное молчание его о столь важных и интересных странах, как Сирия и собственно Ассирия». Тем не менее историк старается производить такое впечатление, как будто он посетил Вавилонию и там беседовал с халдейскими жрецами; старание его настолько увенчалось успехом, что большинство комментаторов попало в обман. Действительно, то место (I, 183), в котором он желает показать, что не видал золотого кумира Бела в Вавилоне, потому что он был похищен Ксерксом, есть столь поразительный пример уловки (flagrant a piece of prevarication), как и уверение его относительно 341 статуи, виденных в Египте. Правда, он нигде положительно не заверяет, что был в Вавилонии, но это следует само собой из его слов. Уловка его могла бы вернее остаться незамеченной, если б он сказал, что не видал как самого храма, так и находившейся в нем статуи, потому что храм разрушен был Ксерксом в то самое время, как и похищен кумир (Арриан, VII, 17). Но к несчастью, Геродот не знал этого и потому пространно описывает самый храм, предоставляя читателю думать, что он лично старательно осматривал его. Впрочем, это критическое замечание Сэйс тут же берет назад, так как, говорит он, выражение «как говорят халдеи» вовсе не обязывает читателя понимать это место в том смысле, будто автор сообщает подробности о храме со слов халдеев на месте. Однако, продолжает он, нам незачем ходить далеко, чтобы доказать, что Геродот не был в Вавилонии. «Оставляя в стороне исторические ошибки, писатель, который говорит об огромных камнях в Вавилонии, который не знает действительного положения Опиды и описывает вымышленные каналы подле Ардерикки, местности, вероятно, (?) совершенно вымышленной, писатель, который уверяет, что стены Вавилона разрушены были Дарием, и сочиняет, что в этой стране редко идет дождь, не оставляет сомнения в том, что он никогда не видел местности, за описание которой взялся. Ни один очевидец не называл бы Вавилонии Ассирией, не смешал бы вави