т свое удивление остроумию и логичности выводов древнего путешественника в его рассуждениях о том же предмете. Неизбежные в заключениях Геродота ошибки, да и то несущественные, он объясняет не личной неспособностью древнего писателя, но недостаточностью знаний того времени вообще. Бенеке, известный Сэйсу автор статей о млекопитающих в Геродотовой истории, о ботанических и минералогических замечаниях древнего историка, приходит к заключению о необыкновенной любознательности Геродота и удивительной для того времени точности его наблюдений. К тем же выводам в других областях приходят Масперо, Овелак, Брюль, называемые Сэйсом в числе источников при составлении «Предисловия».
Таким образом, известия Геродота о странах Востока имеют цену не для одних только собирателей и исследователей простонародных рассказов (folklore), ходивших в среде обитателей средиземноморского побережья, как то утверждает Сэйс, но и для историков в точном значении этого слова, преимущественно для историков быта восточных народов. Ибо в труде Геродота содержится немало фактов, частью наблюденных самим автором, частью полученных от надежных свидетелей, рядом с множеством легенд, народных сказаний и рассказов, также имеющих большую важность для этнографа и вообще для историка культуры.
В заключение необходимо сказать несколько слов о преемственной связи труда Сэйса с трудами других ученых, занимавшихся Геродотом. Ошибочно было бы думать, что Сэйс со своим крайним скептицизмом стоит в европейской литературе последнего времени одиноко. Необходимость строго критического отношения к известиям древнего повествователя, в частности к известиям географическим, признана была уже знаменитым Нибуром в его «Kleine Schriften» (1828). В немецкой литературе можно указать несколько исследований, направленных к доказательству лишь относительной достоверности Геродотовых известий о событиях и личностях древней Эллады. Такова прежде всего монография Н. Веклейна: «Über die Tradition der Perserkriege», потом статья Нича «Über Herodots Quellen für die Geschichte der Perserkriege»; наконец, немало замечаний в этом смысле заключается в немецком комментарии упомянутого уже издателя Геродота Г. Штейна. Однако более непосредственно Сэйс примыкает по воззрениям на Геродота к соотечественнику своему, также упомянутому нами Блексли; от него он заимствует самое сближение «отца истории» с Марко Поло и даже с поэтом Дефо; он верно следует за ним и тогда, когда жестоко укоряет Геродота за умолчание о Гекатее при описании крокодила, гиппопотама и феникса (II, 68–73), при описании, составляющем «плагиат хвастливого компилятора»; наконец, Блексли же высказал мысль, столь старательно развиваемую его последователем, что Геродот принадлежал к числу писателей, которые нисколько не заботились о точности своих известий, заносили в свой труд лишь такие варианты сказаний, какие, по их мнению, могли произвести наибольший эффект на читателя и стяжать популярность автору, подобные писатели обыкновенно выдавали известия, получаемые из вторых рук, за свои личные наблюдения. Следовательно, общая оценка Геродота, сделанная Сэйсом и разобранная нами выше, не представляет чего-либо оригинального и есть, в сущности, только повторение мнений Блексли, причем позднейшему издателю и комментатору принадлежит разве особенная настойчивость в квалификации «отца истории» как писателя недобросовестного.
Критику, столь щепетильному к плагиатам древнего писателя, не лишне было бы яснее и точнее указать читателю на зависимость собственного труда от литературного пособия одного из предшественников, тем более что в наше время литературные нравы в этом отношении гораздо строже тех, какие были господствующими за четыре с лишним века до Р. X. Ближайшим по времени предшественником Сэйса в оценке реального содержания Геродотовой истории был известный историк классической литературы эллинов Дж. Магаффи, труд которого переведен и на русский язык («История классического периода греческой литературы»). От решительного приговора в том или другом смысле Магаффи воздерживается, но отвергает как совершенно несправедливое сближение Геродота с Дефо и полагает, что с помощью вещественных памятников и устного расследования традиций ближайших к нему эпох Геродот достиг значительной точности и ясности относительно раннего периода собственно эллинской истории. «Мелкие подробности, над которыми смеется Фукидид, только доказывают, насколько историк был свободен от серьезных промахов в этой части своего труда, и мы можем с уверенностью сказать, что при всей его любви к чудесному и слабости к россказням он сообщил нам больше и лучше того, что сумели рассказать его критические последователи, грешившие краткостью и пропусками многих интересных подробностей». За пределами эллинского мира достоверность Геродотовых известий заметно умаляется, особенно в исторической части; «но даже и в этих «случаях», – заключает Магаффи, – древний историк большей частью прав; добросовестному исследователю трудно не добраться в его рассказе до значительной доли правды». К тому же, в сущности, заключению приводит читателя и критический комментарий Сэйса, если освободить его от резкостей полемического тона в нескольких местах и исключить некоторые пока сомнительные пункты разногласия древнего историка с показаниями науки.
«Отец истории» может спокойно ждать систематической проверки своих показаний еще с одной стороны, именно со стороны первобытной этнографии. Едва ли позволительно сомневаться, что комментарий к Геродоту, составленный для задач этого последнего отдела знаний, решит вопрос о достоверности и доброкачественности в пользу, а не против нашего автора; до сих пор по крайней мере отдельные показания его в этом направлении пользовались, говоря вообще, решительным признанием науки, что еще раз бесспорно свидетельствует о широте личного опыта Геродота и о его авторской добросовестности.
Однако все сказанное нисколько не освобождает современного исследователя, обращающегося к Геродоту в какой бы то ни было области знания, от обязательства критической поверки его известий. Это обязательство тем безусловнее, что занесенные в «Истории» заметки далеко не везде разграничены Геродотом по тем источникам, которые он сам находит нужным различать, и действительно есть случаи, когда известие, заимствованное от свидетеля или взятое из вторых рук, из литературного источника, сообщается как результат непосредственного наблюдения автора. О другой книге Сэйса мы не говорили потому, что она представляет собственно перепечатку пяти «приложений» к изданию текста в первой книге, некоторые отличия имеются во «введении» к позднейшей книге, сводящиеся главным образом к смягчению упреков, направленных автором раньше против Геродота: по крайней мере признан тот факт, что неупоминание источников составляет общую черту писателей эллинской древности.
Выводы Сэйса, как и следовало ожидать, встретили энергический отпор со стороны специалистов. Нам известны отзывы в «Philologischer Anzeiger» (1885) и в «Jahresbericht» (1887) Бурсиана. Кроме того, в «Wochenschrift für klassische Philologie» за нынешний год (1888) мы находим заметку, что в заседании парижской Академии надписей и литературы (Academie des Inscriptions et Belles-Lettres) Круазе прочитал обстоятельный реферат в защиту достоверности Геродота, причем доказывал, что нет оснований сомневаться в путешествиях древнего историка. Присутствовавший в заседании Опперт, глубокий знаток восточных древностей, между прочим, автор капитальнейшего сочинения «Expedition en Mesopotamie», подтвердил заключения Круазе относительно Месопотамии.
Но вскоре по выходе в свет труда Сэйса появилось в Германии исследование Гуго Панофского об источниках Геродотовой истории («De historiae Herodoteae fontibus», 1884), в котором автор силится доказать, что большинство известий, передаваемых «отцом истории» под видом результатов личного наблюдения или расспросов свидетелей, заимствовано из письменных источников или даже сочинено самим историком помимо каких бы то ни было свидетелей, устных или письменных. Подробную оценку этого исследования мы старались дать в другом месте («Журнал Министерства народного просвещения», 1888); здесь же отметим только, что критик заходит в своих заключениях слишком далеко, гораздо дальше, чем позволяют сделанные им же наблюдения. Так, нельзя не согласиться с Панофским, что Геродот был близко знаком с трудами своих предшественников и что он заимствовал из них больше, чем можно судить по его изложению и чем предполагается обыкновенно. Такие выражения, как «говорят» (λεγουσι, ψασι), «слышу», «узнаю из расспросов» (ακούω, πυνύανομκι) и т. п., не всегда обозначают известия, полученные путем расспросов, но и такие, которые историк заимствовал из письменных источников Гекатеев, Ферекидов, Харонов и других прозаиков, хотя явных признаков заимствования и не имеется в изложении Геродота. Против такого положения, пока оно высказывается в общей форме, трудно спорить, потому что и у Фукидида мы имеем несомненные примеры передачи чужих известий, устных ли то или письменных, от лица автора, а не со слов свидетеля. Выражения «говорят», «слышал» и т. п. действительно имеют в некоторых случаях такое же значение, как наше «говорить» в ссылке на писателя. Но Панофский решительно не прав, когда чуть не все подобные выражения за немногими лишь исключениями толкует в смысле указаний на письменные источники и тем сильно сокращает поле личных наблюдений и непосредственных расспросов Геродота. Доводы критика малоубедительны. Важнейший из них – существование в литературе догеродотовской множества известий о тех самых предметах, которые входят в историю Геродота; но дело в том, что от предшественников нашего историка остались или весьма скудные отрывки, или же одни названия сочинений, в которых могли иметь место и некоторые из тех известий, какие мы находим в сочинении Геродота. Но что же отсюда следует при недостатке данных у критика? Эпоха Геродота была тем временем, когда известия и предания о старине и современных памятниках собирались многими любознательными эллинами, в ряду коих «отец истории» занимает первенствующее место по обстоятельности сведений и по степени литературной обработки их. Об одних и тех же предметах различные собиратели могли получать от своих свидетелей одинаковые или сходные известия совершенно независимо друг от друга; следовательно, самое сходство, например между Ферекидом и Геродотом, в известиях о родословной Мильтиада или каких-нибудь других не может еще свидетельствовать о литературной зависимости одного из них от другого; хранители исторических и мифологических преданий легко могли передавать Геродоту и Ферекиду одинаковые известия. Да и как же возможно иначе? Неужели каждый последующий изыскатель или путешественник должен был об одних и тех же предметах сообщать все новые и новые, до тех пор никому не ведомые данные?