Чем более упорной была борьба за престол, тем более длительным был разрыв между временным и постоянным захоронениями (средним минимальным сроком нахождения останков покойного правителя в могари-но мия было 18 месяцев). Особенно показательными в этом смысле являются события, связанные со смертью Бидацу (разрыв составляет 5 лет и 8 месяцев). Открытое противостояние между предводителями родов Сога и Мононобэ проявляется именно в тот момент, когда оплакивают Бидацу, находящегося во временной усыпальнице. «Нихон сёки» сообщает; «Сога-но Умако обнажил меч и произнес прощальное слово. Мононобэ-но Мория рассмеялся и сказал: „Он словно воробей, проткнутый стрелой“. Затем Мононобэ-но Мория с трясущимися руками и ногами произнес прощальное слово. Сога-но Умако засмеялся и сказал; „Нужно на него колокольчик повесить“. С этого времени стала расти вражда между двумя министрами». Кроме того, после смерти Бидацу объявился «незаконный» претендент на престол в лице принца Анахобэ. Местом его «преступной» деятельности также становится могари-но мия. Хроника приписывает ему попытку силой проникнуть во временную усыпальницу и овладеть вдовой государя. Таким образом, временная усыпальница была тесно связана с событиями политической истории.
Особенным размахом отличались, естественно, ритуалы, приуроченные к смерти правителя. Сама ритуальная процедура в могари-но мия проводилась в несколько этапов. Ритуал состоял из четырех основных компонентов: возглашение плачей, совершение приношений пищей (приготовлялась на отдельном очаге), возглашение превозносящих достоинства покойного «эпитафий», исполнение ритуальных песен и танцев. Наиболее общий социально-политический смысл этих обрядов, в отправлении которых участвовали представители основных социальных групп, состоял в проявлении верности и лояльности по отношению как к прежнему правителю, так и к вновь избранному.
Поэтическая антология «Манъё:сю» (вторая половина VIII в.) донесла до нас немало образцов плачей. По этим поздним плачам можно составить определенное представление и о характере более ранних образцов. Вот, например, принадлежащий прославленному придворному поэту Какиномото Хитомаро (вторая половина VII в.) плач по принцу Хинамиси (букв. «Ставший в ряд с солнцем», старший сын Тэмму и Дзито:, умер в 689 г.), сочиненный в то время, когда тело принца находилось во временной усыпальнице. «В начале Неба и Земли в долине реки небесной восемь сот, тысяча целая богов собрались, собрались-расселись, божественно решая, решили: небоосвещающая богиня-солнце пусть правит Небом; страною тростниковых зарослей и тучных колосьев до тех пор, пока не соединятся Небо и Земля, пусть правит дитя божеств [принц Хинамиси]. Раздвинув-растолкав восемь слоев небесных облаков, сын солнца, сияющего высоко, спустился божественно во дворец Киёмихара в Асука, в расстеленную [перед правителем] страну, которой божественно-грузно правила государыня [Дзито:]. Но раскрылись двери пещеры небесной, и поднялся [Хинамиси] к божествам, поднялся-успокоился. Если бы наш господин, кровный принц повелевал Поднебесной, весенние цветы зацвели, полная луна засверкала, люди четырех сторон уповали на тебя, как на большой корабль, просили-ждали дождя с небес. Отчего же ты, почему пребываешь на холме Маюми во дворце-усыпальнице, высоко поднявшемся? Каждое утро ожидаем приказа, но напрасно — уже столько дней-ночей прошло… А потому люди твоего дворца не знают, куда им идти».
В этом плаче в сублимированной форме излагается содержание некоторых основных синтоистских мифов, связанных с основанием правящей династии (подробнее см. главу «Картина мира»).
2) Постоянное захоронение в кургане. Прежде всего следует отметить, что обычай повторного захоронения не является принадлежностью только японской культуры и был широко распространен в Юго-Восточной Азии (например, у даяков Борнео), хотя постоянное захоронение совершалось там в могиле, без возведения кургана.
Конкретных сведений о характере этой процедуры в Ямато почти не имеется. Какое-то представление хотя бы о ее масштабах могут дать записи VIII в. (716 г.) в хронике «Сёку нихонги», которые говорят о процессии (численностью более чем в тысячу человек), направляющейся ночью к месту постоянного захоронения принца крови Сики. В самом общем виде процедура переноса останков в курган означала переселение в иной мир. Поскольку смерть государя или же члена государевой семьи осмыслялась как «поднятие к божествам» или «божественное поднятие» (камуагару), то архитектоника кругло-квадратного курганного сооружения получает космологическое объяснение. Поскольку вслед за китайской космологической традицией японцы мыслили землю квадратной, а небо — круглым, то сам акт захоронения в круглой части кургана должен был символизировать переселение на небо. Знаменитый исследователь японской древности Хори Итиро подсчитал, что подавляющее большинство упоминаний о пути покойного в иной мир связано, согласно «Манъё:сю», с верхом (сокрытие в горах, облаках, подъем на небо). Что касается мифологической части сводов «Кодзики» и «Нихон сёки», несущих в себе очень древние пласты религиозных представлений, то там покойный зачастую отправляется за море, скрывается на острове. Такое изменение в картине мира (вытеснение горизонтальной разметки вертикальной) объясняется постепенным вытеснением представлений автохтонных обитателей архипелага (потомков австронезийцев с их «морской» горизонтальной разметкой мира) представлениями потомков переселенцев с Корейского полуострова (вертикальная разметка мира). В первую очередь это касается письменной культуры, фиксирующей прежде всего реалии господствующей культуры (культуры политической элиты).
По всей вероятности, погребальная камера моделировала страну мертвых (ёмоцукуни), фигурирующую в заключительной части мифа об Идзанаги и Идзанами — творцах островов Японского архипелага. На эту мысль наталкивают, в частности, находки в курганах косточек персика. Дело в том, что когда Идзанами скрылась в стране мертвых, то Идзанаги нарушил ритуальный запрет смотреть на нее, и тогда его стали преследовать змеи-громовники. Он смог спастись, бросив в них плоды персика. Поскольку персик известен в даосизме как чудесный плод, который, в частности, способен оборонить от злых духов, то резонно заключить, что и синтоистский миф, и устройство курганов испытали на себе его сильное влияние.
Вместе с усилением китайского влияния и иерархическим упорядочиванием государственной жизни усиливается регламентация и единообразие похоронного обряда, в результате чего начиная с VI в. умершему правителю, в соответствии с китайской практикой, присваивается посмертное имя. Сначала это было многосоставное «имя японского типа», начиная с периода Нара — китайского (состоит из двух иероглифов). Кроме этого, вводятся керамические гробы китайского образца, проведение могари запрещается (за исключением самого правителя и принцев крови, что может считаться подтверждением возрастающего влияния правящего рода, поднимающего свой престиж за счет монополизации определенной процедуры погребального обряда). Регламентируются также размеры погребений и количество дней, необходимых для их постройки (эти ограничения не касаются гробниц самих правителей): так, гробница принца должна была быть построена за 7 дней (при количестве работников в 1000 человек).
В исторической перспективе в японском погребальном обряде преобладающим становится все-таки буддийский ритуал трупосожжения. Следует, однако, иметь в виду, что буддизм накладывается на уже сформировавшиеся представления о пути покойного. Поэтому и вертикальный дым погребального костра однозначно истолковывается как путь души наверх — на небо, в горы, к местообитанию божеств и предков.
Династийная хроника «Вэй-чжи» обычно считается самым надежным из всех китайских источников относительно древних обитателей Японского архипелага. Она была составлена около 297 г. и охватывает период с 220 до 265 г. Несмотря на краткость (около 2000 иероглифов) и идеологическую ангажированность, ее сообщение о людях Ва (японцах), помещенное в главе о «восточных варварах», практически всегда используется для реконструкции социальной и политической ситуации на архипелаге. Однако, как нам представляется, в условиях полного отсутствия других письменных свидетельств это скорее напоминает акт историографического отчаяния, чем исследовательской стратегии. Данные «Вэй-чжи» не могут быть перепроверены по другим источникам, а некорректность тех ее сообщений, которая ясна из соображений общего характера, заставляет сомневаться и в достоверности остальных. Мы не утверждаем, что вся информация «Вэй-чжи» относительно протояпонцев является фикцией, но считаем, что в настоящее время мы лишены сколько-нибудь надежных доказательств ее достоверности.
Так, в частности, непрекращающиеся попытки отследить описываемый «Вэй-чжи» маршрут на Японские острова не приносят никакого положительного результата (хроника определяет расстояние от Корейского полуострова до страны Ва в 3000 ли, что соответствует более чем 1300 км.; фактическое расстояние составляет менее 200 км.). Сомнительно также утверждение хроники об обычае людей Ва татуироваться, поскольку ко времени, когда мы обладаем более достоверными сведениями, нет никаких намеков на существование такого обычая (поскольку татуировка считалась в Китае атрибутом «варварских» народов, то «Вэй-чжи» с легкостью приписывает Ва этот обычай). Этой же цели отвечает утверждение об обычае есть руками и ходить босиком. Более чем странным выглядит сообщение о существовании «рынков», которые контролируются государством (государственный контроль над рынками был свойством китайской жизни; люди Ва еще не достигли к этому времени такой степени организации общества). Аналогичным образом следует трактовать сообщение о человеческих жертвах, приносимых во время ритуала погребения правителя (в Китае такой обычай действительно существовал, в Японии — никогда). Таким же фантастическим является утверждение о том, что многие люди Ва живут более ста лет.