«Иногда в кипящую воду кладут камушки, и спорящие стороны должны вытаскивать их [голыми руками]. [Считается], что рука виновного будет обварена. Иногда в кувшин запускают змею, и обвиняемому велят вытащить ее. Если он виновен, змея укусит его» (Китайская хроника «Суй-шу» о людях Ва).
Подобное испытание в VIII в. было уже невозможно, равно как была еще невозможна и чисто «литературная» полемика, обращающаяся к рационалистическим доводам. Способом верификации прошлого стала церемония освящения текста, что означало в данном случае соблюдение традиционной процедуры устного порождения текста, т. е. следование определенным ритуальным нормам. В нашем случае это означает, что в обществах с устной традицией передачи сакральной информации сам текст может адекватно функционировать и получает статус священного, лишь будучи транслируем через привычный канал передачи сакральной информации, т. е. сказителя.
Сам Хиэда-но Арэ принадлежал к «цеху» сказителей (катарибэ), которые осуществляли устную передачу сакральной информации.
Повествование «Кодзики» представляет собой рассказ о последовательном появлении на свет божеств (их потомки в мире людей также вносятся в текст памятника), их деяний (анализ содержательной стороны японского мифа см. в главе «Картина мира»). Затем, во втором и третьем свитках, следует описание правлений «императоров» (квазиистория и история), включающее в себя их генеалогию и деяния как их самих, так и основных царедворцев, получающих право на включение в текст лишь в связи с вовлеченностью их в силовое поле истории правящего дома.
Текст «Кодзики» имеет ясно выраженную идеологическую направленность: он призван обосновать легитимность правящей династии («императоры» как прямые потомки богини солнца Аматэрасу), а также справедливость того положения, которое занимали в то время главы других влиятельных родов (в зависимости от того, какую роль играли их божественные предки в обустройстве земли Японии в мифологические времена). Иными словами, задача состояла в том, чтобы создать такую модель прошлого, которая была бы изоморфна социальной структуре настоящего.
Хотя давление развитой китайской исторической традиции заставило составителей «Кодзики» прибегнуть к датировке некоторых событий по общему для Дальнего Востока 60-летнему циклу, обилие генеалогической информации в этом памятнике свидетельствует о том, что японцев того времени более всего заботил счет по поколениям, а не по годам.
Именно «поколение» является в японской традиционной культуре основным квантом времени, причем поколение представляется не столько разъединяющим, сколько объединяющим элементом. В отличие, скажем, от греческой мифологии, где между различными поколениями божеств возникают постоянные конфликты (проблема «отцов и детей» в современном западном обществе), в японской мифологии понятие «поколение» символизирует прежде всего преемственность.
Культ предков в результате наполнился историческим содержанием, позволяя передаваться во времени максимуму возможной информации: время воспринималось прежде всего как процесс преемственности. Оттого и идея революционных преобразований, неизбежно связанных с волевым разрывом связи времен, т. е. поколений, никогда не пользовалась в Японии сколько-нибудь широкой популярностью, отчего японские реформаторы всегда облекали свои новаторские идеи в одежды традиционности, возврата к прошлому. «Обновление Мэйдзи» служит тому наилучшим подтверждением — перевод страны на рельсы современного («западного») экономико-технологического развития принял форму возврата к прошлому, реставрации власти «императора», отодвинутого на второй план при военных правителях — сёгунах.
Хронология первых правителей носит в «Кодзики» полулегендарный характер. Только с середины V в. немногочисленные датировки «Кодзики» начинают более корректно соотноситься с данными корейских и китайских источников и с «Нихон сёки».
Несмотря на большую и заслуженную известность «Кодзики» как в современной Японии, так и на Западе в качестве «первого» нарративного памятника, следует иметь в виду, что в древней и средневековой Японии он практически не был известен. Его открытие связано с активной филологической деятельностью ученых школы «национального учения» (кокугаку) XVII–XVIII вв., явившихся первыми комментаторами «Кодзики». До этого времени памятник был выведен из сферы реального интеллектуального и религиозного опыта. Самый ранний список свода датируется 1373 г., до этого времени его название не упоминается и в других источниках. Таким образом, приходится признать, что, хотя текст «Кодзики» отражает многие реалии картины мира древних японцев, непосредственное влияние его на последующую традицию оказалось в лучшем случае ограниченным. Поэтому вопрос о практическом функционировании памятника является чрезвычайно сложным.
Ответ на вопрос о причинах такой культурной «забывчивости» следует, видимо, искать в двух направлениях.
Во-первых, свод мог служить в качестве родовой эзотерической хроники правящего дома. Во-вторых (и нам такое предположение кажется наиболее перспективным), он мог представлять собой забракованный культурой вариант истории Японии.
Это связано как с чересчур архаической формой порождения текста (все последующие хроники являются продуктом целиком письменного творчества), так и с самим его содержанием.
Текст «Кодзики», по всей вероятности, слабо учитывал реальное соотношение сил внутри правящих кругов и не отражал возросшего влияния тех родов, которые проникли в структуру родоплеменной аристократии сравнительно недавно. Самым ярким примером может послужить род Фудзивара, отпочковавшийся от синтоистского жреческого рода Накатоми. К началу VIII в. он приобрел значительное влияние при дворе, однако «Кодзики» не упоминает о нем. Не содержится там и никаких сведений относительно буддизма, который в момент составления «Кодзики» стал выполнять роль составной части общегосударственной идеологии. Ориентация на культуру Китая, явленная в VIII в. с предельной степенью ясности, также не нашла адекватного отражения.
Таким образом, ценностные установки составителей «Кодзики» были продиктованы той частью правящей элиты, которая в наибольшей степени была заинтересована в максимальной консервации протогосударственных идеологических и социальных структур Ямато.
Однако реальное развитие событий (прежде всего оформление государственности по китайскому образцу) диктовало потребность в создании совсем другого текста исторического содержания. Этой задаче и должен был отвечать второй мифологическо-летописный свод — «Нихон сёки» («Анналы Японии»), составление которого было закончено в 720 г.
Судя по правильности использования в памятнике литературного китайского языка (вэньянь), он с самого начала создавался как текст письменный. В отличие от «Кодзики» текст «Нихон сёки» предназначался для реального чтения — зафиксированы факты его публичного, т. е. ритуально-церемониального, чтения при дворе.
Несмотря на определенное сходство целей обоих текстов (обоснование легитимности правящего рода путем возведения его происхождения к богине солнца Аматэрасу и описания деяний непрерываемой череды правителей), между ними существуют и отличия, которые объясняют, почему два однонаправленных памятника были созданы с таким небольшим хронологическим разрывом. Наиболее существенные различия сводятся к следующим пунктам.
1. Если повествование «Кодзики» воспроизводит только раннюю политическую структуру, для которой характерно превалирование древних родов (Оотомо, Мононобэ и др.), то «Нихон сёки» отражает возвышение рода Фудзивара и придает одновременно большее значение служилой знати (в частности выходцам с материка).
2. По сравнению с «Кодзики» (3 свитка) содержание «Нихон сёки» (30 свитков) намного богаче: приводится несколько вариантов одних и тех же мифов, преданий и сообщений, деяния правителей охарактеризованы значительно подробнее, повествование доводится до 697 г. (в «Кодзики» оно обрывается правлением Суйко — 628 г.).
3. Если представить себе количественную сторону информации, сообщаемой хрониками, в виде пирамиды, то в «Кодзики» она будет иметь основанием далекое прошлое (описание последних по времени правлений представляет собой лишь генеалогическое древо правящего дома), а в «Нихон сёки» — близкое прошлое: хронология событий последнего времени имеет явственную тенденцию к детализации и охвату более широкого круга явлений.
4. Будучи ориентирован на сугубо синтоистские ценности, текст «Кодзики» совершенно не отражает не только процесс распространения буддизма — один из основных объектов описания «Нихон сёки», но и весь процесс реформ (так называемые «реформы Тайка», начатые в середине VII в.), призванных поставить Ямато в один ряд с другими «цивилизованными» государствами Дальнего Востока (прежде всего — с Китаем).
5. «Кодзики» не является памятником государственной мысли как таковой — субъект порождения текста квалифицируется там как «Двор», в то время как в «Нихон сёки» термин «Япония» (Ямато) употребляется регулярно, что было связано с ориентацией на систему терминологии и установок китайской государственно-политической мысли.
Получается, что текст «Кодзики» слабо учитывал реалии современного общества, расстановку сил внутри правящей элиты, что, видимо, и послужило основанием для составления «Нихон сёки». Необходимо также помнить, что сама идея писаной истории пришла в Японию с материка. Поэтому и соответствие местного исторического творчества континентальным (прежде всего китайским) образцам должно было служить важным параметром, по которому оценивалось «качество» летописания. И, конечно же, с этой точки зрения «Нихон сёки» находится к ним намного ближе, чем «Кодзики».
В связи с отмеченными особенностями летописно-мифологический свод «Кодзики» не находился в реальном информационном обороте, и представленная в нем версия прошлого была отвергнута культурой. Что до «Нихон сёки», то его «историческая» часть («эпоха императоров») заложила основы официального летописания, а мифологическая — явилась основным «работающим» вариантом письменно зафиксированного канона синтоизма.