«Стань моим супругом, и я уступлю тебе трон.
Ты станешь повелителем всей земли!
Ты познаешь все премудрости мира!»[185]
Кротость влюбленной в него женщины обезоружила Нергала, и он поцелуем дал понять, что согласен разделить трон с возлюбленной из мира теней и мрака. Вот какая весьма символическая история смертельной любви, необычайно похожая на мифы, вдохновившие Вагнера на написание опер. Понятен смысл этой истории: мир живых тесно связан с миром мертвых, а богиня преисподней значительно могущественнее небесных божеств. Любая живая материя обречена на распад и гниение. Смерть и Зло предстают в женском облике. Образ Эрешкигаль несет в себе зачатки понятия Первородного греха, и поскольку все древние религии, восходящие к эпохе патриархата, пропитаны женоненавистничеством, то сексуальность в них возведена в ранг вселенского Греха, и Эрешкигаль предстает в мифе одновременно как великая соблазнительница Ева и как первая жена Адама Лилит.
В самом деле, главным в религии Месопотамии является то, что она основана на понятии Греха и Зла, как неотъемлемой части любого Существа.
Второй миф повествует о сотворении человека из крови страшного чудовища Кингу, приговоренного к смерти по приказу бога Мардука за то, что стал виновником хаоса в космосе. Будучи демоном, Кингу олицетворяет Зло точно так же, как наш дьявол; он не способен творить добро, как боги, например в египетской мифологии, когда Ра получил помощь от злобного бога пустыни и песчаных бурь Сетха. И это означает лишь одно: человек, рожденный из крови Кингу, по своей природе существо злобное и демоническое; Зло вошло в его плоть[186].
Ни поэзия, ни юмор не спасают мифологию Месопотамии от столь мрачного взгляда на мир и человеческую природу. И все же легенды искрятся юмором, хотя иногда и черным, начиная с рассказа о сотворении мира, чей текст был найден — о, ирония судьбы! — в развалинах дворца последнего могущественного ассирийского царя Ашшурбанапала. Верховному богу Солнца Мардуку пришлось вступить в бой с женщиной-драконом Тиамат, приходившейся супругой предвечного божества Алсу и являвшейся прародительницей всего сущего на земле и одновременно богиней морской стихии. В самом деле, Тиамат и Алсу породили богов, отличавшихся в юности буйным нравом. Как-то раз Апсу пожаловался супруге: «Поведение детей просто несносно. Ни днем ни ночью нет от них покоя. Их следовало бы прибить, чтобы они успокоились. Только тогда наступит наконец тишина, и я смогу отдохнуть!»[187]
Однажды они поссорились: подобно провинциалам, которые выведены из себя гвалтом, устроенным их отпрысками в субботний вечер, отец с матерью не сошлись во мнении, как им лучше избавиться от надоевших детишек, чем и навлекли на себя гнев богов. Мардук[188] отправляется в путь в своей колеснице, чтобы в рукопашном бою по воле небесных сил сразиться и наказать Тиамат. Одиннадцать подручных свирепого чудовища спасаются бегством, едва завидев Мардука, который набрасывает на своего противника сеть из солнечного света, вгоняет в пасть восемь мятущихся ветров и пронзает копьем. Увидев, что чудище мертво, он расчленяет тело и бросает вверх чешуйчатую спину, сотворяя небесный свод. Затем он опускает все, что осталось от чудища, вниз, создавая тем самым земную твердь и океаны.
Эту кровавую космогонию, замешанную на матереубийстве, весь ужас которого едва ли может прикрыть мужская доблесть, любители искать во всем символический смысл безусловно истолкуют как борьбу мужского и женского начал. В народе бытует мнение, что всякая женщина — зло. И, если хотите, можно говорить о несостоятельности теории «эдипова» комплекса, определяющего внутренний мир мужчины[189].
Чувство юмора проявляется гораздо больше в другой космогонической истории, повествующей о сотворении людей. Бог водной стихии Энки, который, как вы уже знаете, станет отцом Мардука, однажды был разбужен своей матерью Намму[190] — богиней морской пучины. Она пожаловалась на трудности, которые она испытывает при выполнении божественных обязанностей. Энки предложил сотворить кукол-марионеток, которые выполняли бы работу богов, но оставались бы при этом смертными. «Прежде всего, — произнес он, — мне нужна глина из мест, расположенных между землей и морем». Из глины, извлеченной из тела Намму, были вылеплены сердца кукол. Восемь других богов создали тела марионеток. Так была сотворена человеческая раса.
Однако на этом дело не закончилось. Энки решил отпраздновать удачную мысль. За столом было выпито много пива. Жена Энки Нинмах явно хватила лишку. Она не поверила в успешное претворение в жизнь идеи мужа, ибо воскликнула: «Человеческое тело? Что тут особенного? Да я могу вылепить сколько угодно людей!» — «Попробуй, — ответил Энки, принимая вызов пьяной богини, — обещаю определить им место на земле». Нинмах тут же принялась за дело и вылепила евнуха, бесплодную женщину и четырех калек. А Энки придумал, что они будут делать на земле. Евнуха он сделал государственным чиновником, бесплодную женщину — сожительницей, а калек — безработными. Затем, увлекшись, «он уговорил Нинмах продолжить игру, но предложил поменяться ролями. Теперь ему предстояло вылепить самых причудливых человечков, а ей найти им место на земле. Нинмах согласилась. Энки создал вначале мужчину, «кто родится нескоро», и это был первый старик на Земле. Когда он предстал перед Нинмах, она протянула кусок хлеба, но у старика не было ни зубов, чтобы жевать, ни сил, чтобы взять хлеб. Нинмах не знала, что ей делать с этим несчастным. Энки решил закрепить свою победу, и, выпив еще один стаканчик пива, озадачил богиню-супругу, вылепив пять уродливых женщин и мужчин. Нинмах так и не смогла придумать, что они будут делать на Земле. И вечер закончился большой сварой[191].
Можно подумать, что жители Месопотамии, так же как греки или кельты, почитали своих богов без особого рвения. Однако это не так. Сотворение человека закончилось игрой, затеянной жестокими богами под хмельком. Что же касается людей, то они становятся слугами богов, если только не порождены Злом.
Надо заметить, что ассириец чувствует себя постоянно униженным, если не облечен властью, о чем свидетельствует следующий отрывок, воспроизводящий диалог между хозяином и слугой и предвосхищающий, похоже, Мольера (или Брехта). Впрочем, он носит название «Диалог пессимиста»:
«— Эй! Слуга, послушай!
— Да, мой господин, да!
— Я полюблю женщину.
— Да, люби, мой господин, люби. Мужчина, любящий женщину, забывает про скуку и тоску.
— Нет, слуга, я не полюблю женщину.
— Не люби, мой господин, не люби. Женщина — это капкан и очень острый кинжал на горле мужчины»[192].
Эти строки не имеют ничего общего ни с религией, ни с культурой греков, почитающих превыше всего свободу, что и неудивительно, ибо о ней первыми узнали их предки — греческие философы. Литургия шумеров предвосхищала не только иудейские и христианские богослужения, но и самые темные проявления страха у восточных народов перед бытием, проявляющегося в ритуалах византийской церкви, и заключалась в бесконечном одноголосом восхвалении богов, ershemmas, в частности Энлиля, под звуки флейты, прерываемые песнопением, kishubs, поверженных ниц верующих. Литургия велась постоянно: и когда боги одевались, и когда обедали, и когда сочетались браком (статуи богов в богатом убранстве переносились в «комнату для новобрачных, чтобы они могли бок о бок провести ночь»[193].
Церковники времен последней династии Ура, а также цари Ларса и Исин разработали весьма сложные обряды, в которых сочетание ershemmas и kishubs служило выражением главных теологических тем «самого мрачного и заунывного характера»[194]. Каждое богослужение включало гимн «Гневному слову» бога, к которому адресовалась молитва (в ней без труда можно узнать нашу Dies irae), а также заунывное перечисление богов шумерского пантеона. Покаянная молитва завершала душераздирающую церемонию Святой пятницы[195]. Кроме того, существовало великое множество разрешительных, но еще больше запретительных предписаний. «Нельзя было давать клятву, не обмыв поднимавшуюся при молитве вверх руку, ни упоминать божественного имени, работая мотыгой, ни пить из кружки из необожженной глины, ни вырывать кустарник в степи или ломать тростинку в камышовых зарослях...»[196].
И вот мы почти в Византии, ибо модель литургического календаря уже составлена, и остается только принять: ежемесячно совершались богослужения, посвященные тому или другому событию, проходили регулярные службы, иногда сопровождавшиеся песнопениями или galas. Бывало, что в отдельные дни шло несколько служб. Литургии проводились по решению жрецов и предназначались для предотвращения последствий дурных предзнаменований. Здесь уже присутствует элемент экуменизма[197], ибо впервые в истории религий мы встречаемся с богослужениями, имеющими своей целью предотвратить неприятности, угрожающие «всему человечеству», и упросить богов сменить гнев на милость. Но «в этих благозвучных службах нет ничего от апостольского в магическом смысле», уточняет Encyclopaedia Britannica[198], то есть отсутствуют магические заклинания, чей мрачный характер допускал бы беспросветную заунывность: «Это были суровые гимны во славу богов, которые прерывались пессимистическими песнопениями, повествовавшими о человечески