а лбу, и натерли чернилами... Сам Баисхалан был тогда малолетен, и его не тронули». Упоминавшаяся уже нами ойратская женщина, беседовавшая с женой И. Унковского, говорила, что из-за войны с Китаем у людей «сбирают добрых лошадей и всякой скот и туда ж (т. е. на фронт, в войска. — И. З.) посылают; для того они ныне в великой скудости пребывают... где ныне войска и много ли оных — про то она не знает, только де осьмой тому год (разговор происходил в 1723 г. — И. З.), как мы в великом страхе пребываем, а от кого — о том не объявила и притом сказала: имею де я язык и ум, а действовать оным не смею, понеже всем было заказано под смертью, чтоб с русскими людьми ни о чем не говорить... И наши де все люди радуются, что с русскими стала быть дружба по-прежнему, а пред сим де временем всегда ожидали, что нас по рукам разберут и в чужие страны развезут».
Приведенные нами рассказы двух рядовых членов ойратского общества рисуют тяжкую жизнь народных масс Джунгарского ханства, бесправных и закабаленных, за счет которых ойратские феодалы вели войны и обогащались.
В конце 1727 г. Цэван-Рабдан умер. Первые сведения об этом доставил в Тобольск 13 декабря сержант Д. Ильин, ездивший в Джунгарию по поручению губернатора для переговоров о возвращении в Россию пленных и имущества, захваченных ойратами в ямышевских боях 1716 г. Д. Ильин рассказывал, что наследник Цэван-Рабдана Галдан-Церен обвинил свою мачеху Сетерджаб — жену умершего хана — и прибывших в ханскую ставку послов Аюки в том, что они отравили его отца. Рассказ Д. Ильина подтверждается и дополняется многими архивными документами. Из них выясняется, что начало этой драмы восходит к 1723 г., когда Цэван-Рабдан направил на Волгу посла сватать свою дочь за сына Акжа-хана. Для продолжения начатых переговоров с Волги в Джунгарию в 1724 г. был послан зайсанг Ехе Абугай сватать дочерей Цэван-Рабдана в жены трем другим сыновьям Аюка-хана. Цэван-Рабдан тепло встретил калмыцкого посла и обещал «дочерей своих отправить, а за ними в приданое сто девок и для провожания послать восемь тысяч человек». В 1727 г. к нему прибыли с Волги новые послы, по приезде которых хан Джунгарии скоропостижно умер. Послы Аюка-хана были заподозрены в отравлении Цэван-Рабдана. Началась расправа. Галдан-Церен казнил четырех и отправил в ссылку двух членов калмыцкого посольства, заключил в тюрьму и держал год в заточении Ехе Абугая, а мачеху свою Сетерджаб и трех ее дочерей подверг мучительной казни. Ее сын Лоузан-Шоно, сводный брат Галдан-Церена, еще до этих событий бежал на Волгу и тем спасся от казни. Верховный лама Калмыцкого ханства Шохур-лама уже в феврале 1726 г. говорил майору Беклемишрял, что причиной бегства Лоузан-Шопо из Джунгарии было следующее: «Брат де его большей (т. е. Галдан-Церен. — И. З.)... собрав войско, хотел его воевать, отчего убоясь, к нам и прибежал. И ныне де его по должности еродничсскон (внук Аюки-хана. — И. З.) в чести содержат, а с ним де 8 человек приехали».
Сам Лоузан-Шопо объяснил свой приход на Волгу тем, что «он, Шуну, умершего Аюки-хана дочери его сын, и выехал в калмыцкие улусы за тем, что он как был в улусах отца своего, контайши, и его, Шунуя, все войско контайшиных улусов весьма любили и хотели по отце, Шунуя, учинить наследником. Чему завидуя, отца его, контайши, большой сын, а его, Шунуев, брат розноматерной на него, Шунуя, наговорил отцу их, контайши, умысли неподобные слова и учинил между ими, Шунуем и отцом его, вражду и ненависть, и отец их, контайша, хотел его, Шунуя, убить до смерти».
Иначе объяснял бегство и последовавшие за ним события новый хан Джунгарии Галдан-Церен. Его первый посол в Росси Боджир, прибывший в Тобольск 13 декабря 1727 г., а в Москву 1 февраля 1728 г. и принятый Петром II, вручил письмо своего хана, в котором тот писал: «Брат мой меньшой к калмыкам ушед и с владельцем Дондук-Омбою соединясь, к мачехе моей прислал отраву, чтобы ею меня отравить. И помянутая моя мачеха, убояся тою отравою меня стравливать, рассуждая, что ежели про оное сведает мой отец, то ей не без беды пробудет, вымыслила оною отравить отца моего, что она и учинила, от чего он, отец мой, и преставился».
Несмотря на обилие документов, так или иначе касающихся указанных событий, остается все же невыясненным, какие причины удерживали Ехе Абугая более двух лет в ставке джунгарского хана, с какой целью прибыли к Цэван-Рабдану новые послы с Волги в 1727 г., какую роль во всей этой истории играл яд, кому, кем и с какой целью он предназначался. Показания источников позволяют высказать предположение, что переговоры о брачных союзах были не единственной целью миссии Ехе Абугая и других представителей Калмыцкого ханства, что намечавшиеся брачные союзы сами служили средством для достижения каких-то более широких целей, возможно, связанных с планом возвращения с Волги в Джунгарию калмыцких владетельных князей. Выше, ссылаясь на документы, мы уже говорили о том, что в 20-х годах ХУШ в. некоторые влиятельные круги калмыцкого ханства энергично отстаивали мысль о возвращении в Джунгарию. Мы могли бы значительно увеличить перечень документов, подтверждающих сказанное, но полагаем, что углубляться в эту тему не входит в наши задачи. Отметим лишь, что такого рода план больше всех должен был устраивать самого Цэван-Рабдана, но его отстаивали и некоторые калмыцкие князья, недовольные действиями российских властей.
В отсталом феодальном обществе, подобном ойратскому, смена одного правителя другим почти всегда сопровождалась более или менее значительными внутренними осложнениями в среде господствующего класса. В основе их лежала борьба за право наследования. Острота противоречий, их длительность и глубина находились в прямой зависимости от соотношения сил боровшихся группировок. Победившая группировка, придя к власти, начинала свою деятельность с того, что расправлялась с соперниками.
Так было и в Джунгарском ханстве. Выше мы уже говорили об острой борьбе, развернувшейся в ханской ставке после смерти Цэван-Рабдана, о казнях, ссылках и других карах, обращенных Галдан-Цереком против лиц, заподозренных в заговоре и отравлении хана Джунгарии. Показания источников позволяют предполагать, что в основе этих событий лежала борьба за власть группировок Галдан-Церена и его брата (по отцу) Лоузан-Шоно. Победила группировка Галдан-Церена, а враждебные ему лица были либо уничтожены, либо обезврежены. Однако сам Лоузан-Шоно бежал на Волгу, откуда он, как не без основания и предполагал Галдан-Церен, мог возобновить борьбу за власть в ханстве. Вот почему последний стремился захватить бежавшего в Калмыцкое ханство соперника.
С этой целью Галдан-Церен отправил к правителю Калмыцкого ханства письмо, в котором, сообщив о раскрытом заговоре и о принятых им против заговорщиков мерах, писал: «А ныне, ежели памятуя предков наших... дружбу, от Орлюка и поныне, и быть чтоб в добром состоянии, то Шону и Дондук-Омбу (тесть и союзник Лоузан-Шоно. — И. З.) обоих, поймав, отдайте, а я недружбу взыщу». Галдан-Церен не раз обращался и к правительству России с требованием выдать Шоно, его жену и детей. Естественный конец этому делу был положен смертью Лоузан-Шоно, о чем в июле 1735 г. было официально сообщено послам джунгарского хана, явившимся для переговоров в Коллегию иностранных дел. «И оной Шуну, — было сказано послам, — ...предь давным уже временем умер, а детей после его смерти не осталось, а жена его... яко российская подданная... к отдаче им не надлежит».
Галдан-Церен в своей внутренней и внешней политике строго следовал линии Цэван-Рабдана. Подобно отцу, он заботился о развитии земледелия и всякого рода промыслов, которые при нем достигли сравнительно высокого уровня. Это подтверждают многочисленные показания очевидцев — русских послов, купцов и мастеровых, ездивших в Джунгарию или проживавших там. Так, переводчик М. Этыгеров, посланный в ) 729 г. из Сибири к хану Джунгарии, записал в своем путевом журнале, что в районе Талкинского перевала «имеетца пахоты контайшина владения бухарцов и калмыков», что он ехал «по правую сторону реки Цаган-Усуна мимо пашен бухарских», видел пашни в долинах рек Или и Эмель, а также в горах Тарбагатая.
Русский посол майор Угримов, находившийся во владениях Галдан-Церена в 1731 и 1732 гг., записал в своем дневнике много интересных сведений и наблюдений. По его данным, орошение пахотных угодий в долине Или у подножия Талкинского перевала производилось арыками, получавшими воду из р. Или; в долине р. Гурбульджин землю обрабатывали бухарцы, построившие для себя дома-«мазанки» и селившиеся, по-видимому, целыми поселками.
Возле ханской ставки располагался сад. «Был я во оном саду, писал Л. Угримов, — ...встретил нас один бухаретин... которой над теми садами имеет по указу своего владельца смотрение... В которых садах видно Пило довольно всяких дерев, и величиною оной сад, например, кругом будет версты три, которой огражден стеною из незженого кирпича выпитою выше сажени». По свидетельству Л. Угримова, таких садов в Джунгарии было довольно много. Они создавались и обслуживались руками «бухарцев», т. е. выходцев из Восточного Туркестана, но принадлежали эти сады джунгарскому хану и ойратской знати. Один сад Галдан-Церен дал во владение шведскому офицеру Ренату — участнику экспедиции Бухгольца, попавшему в 1716 г. в плен к ойратам, — который организовал в Джунгарии производство пушек и мортир. В сентябре 1732 г. Угримов посетил еще один сад, принадлежавший самому Галдан-Церену и располагавшийся в Илийской долине на берегу оз. Хашату-нор. Этот сад был огражден кирпичной стеной в окружности «верст на 5 или больше... где и прочего кирпишного строения имеется довольно, и птичные покои... А потом показывали оные сады, в которых довольно изобретено разных фруктов и овощей».
Мы не располагаем данными об общих размерах земледелия и садоводства в Джунгарском ханстве в годы правления Галдан-Церена, о степени удовлетворения потребностей ханства в земледельческой продукции за счет внутреннего производства. Но можно, не впадая в преувеличение, считать установленным, что при Галдан-Церене хлебопашество поощрялось так же, как и при его отце и деде, что земледелием занимались не только «бухарцы», но и ойраты, хотя число первых, вероятно, во много раз превосходило число вторых, что среди ойратской феодальной знати получило распространение культурное садоводство, обслуживавшееся трудом выходцев из Восточного Туркестана. Развитие земледелия среди коренного населения ханства сильнейшим образом тормозилось феодальными поборами и повинностями, забиравшими часто львиную долю трудовых затрат непосредственных производителей. Приведем для примера случай, сообщаемый нашими источниками. В конце 1744 г. один из ойратских подданных говорил русскому казаку Б. Поилову, что «приехал де в Канскую волость из землицы Зенгорской зайсан и по приказу Зенгорского владельца Галдан-Чирина во всех тех зенгорских волостях, также и в таутелеутах велено с каждой пяти десятки человек готовить по тридцать по три шубы». Особенно тяжело отражались на хозяйстве ханства воины. Для участия в них нередко привлекалось все трудоспособное мужское население, а в кочевьях оставались лишь древние старцы, женщины и малые дети. Майор Угримов 1 декабря 1732 г. писал сибирскому губернатору, что «сего лета и при урге у них людей оставалося токмо одни попы и бухарцы и несколько джиратов, с которыми их владелец всег