щение братьев друг с другом было по возможности сужено, в лучшем случае сводясь к редким и кратким вечерним беседам, к совместному участию в богослужении и капитулах. Один аббат объединял собой всех братьев, да близость их келий друг к другу давала видимость общежития.
Под бдительным надзором аббата каждый еремит на свой собственный страх и счет стремился к спасению. Institutiones создавали единообразные, до мелочей разработанные нормы, при осуществлении которых лучше всего могла быть достигнута эта цель. Устав и традиция данного еремитория вырабатывали незыблемые и застывшие формы жизни; ими регламентировалось все: количество пищи, для чего в каждой келье были особые весы, количество необходимых псалмодий и т. д. Даже добровольные аскетические упражнения выливались в традиционные формы. Все было направлено к одной цели — умерщвлению плоти. Отсюда строжайший пост: хлеб, соль и вода. Отсюда metanoae, palmatae и т. д. Еремиты достигали редкой виртуозности в исполнении своего устава и традиционных упражнений. Один брат ежедневно прочитывал 25 раз по 12 псалмов, без перерыва и не опуская распростертых наподобие креста рук. Другой прочитывал с поднятыми руками всю псалтырь. Третий часто «творил покаяние на сто лет» и т. д. Конечно, рядом с этим существовало и могло достигать большого развития столь ценимое эпохой созерцание, могла быть искреннею и горячею молитва, могли болезненно переживаться страдания Спасителя, но в аскетической стороне жизни, занимающей такое видное место, заключается возможность своеобразной аберрации первичных идеалов еремитория. Регулировались и развивались внешние средства и условия спасения. Но за ними забывалась основная цель, ради которой шли в пустыню, — духовное самоусовершенствование, жизнь во Христе. Доминик Веригоносец, который, как показывает подсчет Дамиани, мог совершить покаяние на 100 лет дня в три, а то и менее, конечно, не мог во время своих аскетически спортивных упражнений должным образом предаваться созерцанию и молитве. Самобичевание действительно становится видом спорта. Это видно из того, что говорит о нем Дамиани, и особенно из следующего переданного им же рассказа. Один раз Доминик пришел к Дамиани (последний был аббатом еремитория, в котором находился Доминик) и сказал: «Учитель, сегодня я сделал то, о чем не запомню, чтобы делал это прежде. В сутки я окончил пение восьми псалтырей». И ниже Дамиани говорит: «По-братски иногда жаловался он мне, что, часто совершая пение девяти псалтырей, он никогда не мог исполнить десяти». Впрочем, позже Доминик «исполнил» даже двенадцать, что равняется покаянию на шестьдесят лет. Таких примеров и выражений можно привести очень много. Достаточно указать на тот факт, что Доминик Веригоносец был причислен к лику святых, чтобы понять значение буйной аскезы в умах современников. Достаточно прочитать его житие, чтобы получить представление о том, какое значение в жизни еремита играл внешний эффект аскезы. Часто кажется, что он покрывал собой все, что за ним не видели ничего другого, что религия превратилась в какое-то дикое самоистязание, в какую-то уплату Богу за свои грехи внимательно считаемыми ударами плетей. И не только это. Доминик бил себя не ради усмирения плоти: она уже давно была усмирена; не ради спасения души: он о ней, может быть, и не думал: а просто потому, что втянулся в самобичевание и увлекся чисто спортивною борьбою со своим телом. Ведь сама атмосфера еремитория, детальное регулирование каждого движения, каждой молитвы отнимали почти все силы. Аскетические упражнения, по идее своей имеющие значение чисто вспомогательное, захватывали своей сложностью и многочисленностью, направляли внимание в сторону наилучшего их исполнения и усложнения. Самоусовершенствование еремита заключалось в усовершенствовании этой гимнастики. Роковое значение имело то, что, тогда как внешняя аскеза регулировалась строжайшим образом, contemplatio и устремление к Богу предписывались в самых общих чертах. Обет молчания замыкал уста еремита: он не мог религиозно воспитывать своих братьев и сам религиозно воспитываться. Специфическая форма аскезы увлекала таких людей, как Дамиани, тем более — простых, средних еремитов. Для них в условиях жизни еремитория она могла сделаться и часто делалась единственною целью. И современники видели в еремитизме главным образом эту «воинственную» его сторону. Им не казалось странным дикое самоистязание, напротив, оно создавало еремитам ореол святости, производя на массы, может быть, большее впечатление, чем молчаливое, никому неведомое созерцание Божества. Именно в аскетических излишествах своих пустынножительство отражает религиозные искания эпохи. И потомству передается в назидание как раз неслыханная суровость жизни еремита, беспощадная борьба святых со своей плотью. Для XII–XIII вв. в сочинениях Дамиани, в «Vitae Patrum», в жизни рассеянных по Италии еремиториев был не истекший еще источник развитой и продуманной системы спасения и покаяния. Ее догматизм был не отталкивающим, а привлекающим моментом. Он, как и вся vita eremitica, освящался незабытыми святыми. Может быть, немногим был известен Доминик Веригоносец, может быть, только местное значение имел Джованни ГЬальберто, но таких местных еремитов было много, а Ромуальд, Дамиани или Доминик из Фолиньо были известны и в более широких слоях. Святые еремиты оставили мир, но они звали его к себе в пустыню; удары их плетей звучали еще долго после их смерти и тяжелые вериги носили следы крови, когда сам святой уже лежал в могиле. И мир звал к себе еремитов. — Дамиани спасал церковь, борясь за ее чистоту, Нил дерзал напоминать о законе Господнем самому императору, Ромуальд, да и не он один, а всякий более или менее популярный еремит, успокаивал социальные распри. Все это связывало еремитов с миром тысячью нитей, тянувшихся от дикой пустыни в населенные места… Традиция, переданная последующим эпохам временем расцвета еремитизма, была двояка. С одной стороны, влекли определенные сложившиеся уже еремитории, с другой стороны, сам идеал пустынножительства в более или менее свободной от традиционных форме рисовался как единственно верный путь к спасению. Он был только выводом, подсказанным традицией, выводом простым и понятным — так тяжело физически, но так просто и уверенно можно было достигнуть спасения — выводом, окруженным очарованием легенд. У нас мало источников, чтобы установить связь между эпохою Ромуальда и XII веком, но она существует. Ромуальд — Дамиани — Радульф — Вильгельм Великий — только одна из нитей, связующих еремитизм ранний с еремитизмом поздним. Трудно установить связь между формами еремитства эпохи Ромуальда и XII–XIII веков, но общий остов тот же, потому что традиция уже сложилась; сложилась еще до Ромуальда. В нем, в Дамиани и в других она только индивидуализировалась, но через них и помимо их передалась более поздним векам. И рядом с нею жила другая — традиция анахоретства, наиболее свободного от традиционных форм выражения аскетизма.
В XII–XIII вв. те же аскетические настроения, которые способствовали распространению катаризма, направляли мысль возжаждавшего спасения и напутанного «днем гнева» человека на борьбу с миром и плотью. И всякий знал, что святые люди уходили и уходят в пустыню, что там лучшее убежище от суеты мира. Жадная мечта вслушивалась в легенды и жития еремитов, воссоздавала себе образ их жизни, училась на них. Так появлялись анахореты, так собирающиеся около них ученики соединялись в традиционную форму еремитория.
3. Рассеянные в источниках указания сообщают нам об еремитах и анахоретах XII–XIII вв. «В то время в разных странах было много верующих людей, могучих добродетелью и сильных мощью. Взирая на Бога, стремясь к небу, страшась ада и содрогаясь при мысли о последнем судилище, удалялись они от общей жизни других». К таким анахоретам в поисках пути спасения своей души направился Вильгельм. Автор его жития упоминает двух отшельников, но позволяет предполагать, что их было больше. Леса Апулии, Абруццы, Тоскана, Марка Анконская и Романья — испытанные убежища анахоретов, туда, в уединенные места, стремились бегущие от мира для того ли, чтобы примкнуть к уже известным и славным отшельникам и начать под их руководством жизнь покаяния, для того ли, чтобы вступить в борьбу с диаволом, положившись лишь на собственные свои силы. Даже аббаты, как когда-то Ромуальд, покидали монастырь для жизни анахорета.
В половине XII в. Вильгельм Великий — оживший идол Ваала, второй Немврод, могучий охотник — оставил мир, продал и роздал бедным свое имущество. «Возлюбив бедность, рассеял его и роздал бедным, сам в скором времени не только друг бедных, но и их подражатель». Около 1153 г. поселился он в лесу недалеко от Пизы, в Лупокавио, где нашел себе приют в одной «ужасной пещере» — spelunca horribilis. Здесь предался он дикому аскетизму, и скоро слава его святости привлекла к нему товарищей. Образовался маленький еремиторий, около которого братья воздвигли даже «hospitale ad Dei venerationem et pauperum Christi refectionem»{166}. Последнее, как и отношение биографа к бедности, характерно для еремиториев XII–XIII вв., более близких к миру, чем еремитории эпохи Дамиани. Но скоро строгость жизни в Лупокавио начала падать, и Вильгельм решил оставить его. Он удалился в Monte Pruno, около городка Буркано. В густом лесу выстроил он себе маленький шалаш, и вновь началась для него жизнь одинокого пустынника. «Добровольно приняв строжайшую жизнь, предается он созерцанию и деятельной жизни»: разбивает около шалаша маленький садик, разводит виноградник. Но вновь, привлеченные его святостью, собираются около него ученики. И опять строгость его идеалов оказывается тяжелою для них. Святой покидает их. Он ищет нового убежища, бродя по миру, останавливаясь ненадолго у верующих мирян или священников и, наконец с помощью пресвитера Гвидона «in vallem, quae dicitur — Stabulum Rodis ad habitandum est introductus». Это «была совершенно невозделанная и очень страшная пустыня». В ней провел Вильгельм полтора года «бедной и суровой жизни». Сюда же пришел к нему юноша Альберт, вместе с бывшим доктором Рейнальдом хранитель традиции Вильгельма.