святых — говорят немые, прозревают слепые и «пляшут паралитики»; в житиях и pia fraus проповедников. А сколько моментов вульгарной мистики в повседневной религиозной жизни — в обетах, в sacramentalia и т. д.!
Если аскетизм общ одинаково и еретической, и ортодоксальной ветвям религиозной жизни эпохи, то мистика пока преобладает у ортодоксов. Еще у катаров есть некоторые моменты магии в их немногих таинствах, хотя центр тяжести лежит у них в доктрине и морали. У вальденсов, скорее, можно предполагать известные рационалистические тенденции: культ приносится ими в жертву жизни по Евангелию.
Но эта жизнь по Евангелию, видоизменение морального идеала, вновь сближает оба течения — еретическое и ортодоксальное. Уже Арнольд Брешианский ставил церкви в пример апостолов, и его ученики старались жить по Евангелию. Аналогичные стремления еще ранее заметны у каноников. Евангелием аргументировали и оправдывали свой образ жизни катары, и, может быть, они более многих содействовали расцвету этой идеи в массах. Апостольская жизнь и подражание Христу стали целями францисканцев, увлекли некоторые слои еремитов и отразились в литературе. В таких широких размерах, как мы видим, апостольство является характерной чертой религиозной жизни именно XII–XIII вв., отличающей их от предшествующих и последующих. До известной степени апостольство, евангелизм, видоизменяющие понимание морального идеала, могут быть противопоставлены аскезе и созерцанию, как более старым, традиционным формам религиозной жизни.
А с апостольством тесно связана идее пропаганды христианизации масс. Пропаганда из рук духовенства переходит ко всем считающим ее своим призванием — к еретикам, новым нищенствующим орденам и религиозным мирянам, вроде Раймунда Пальмария. Ничтожные результаты приносит запрещение мирянам рассуждать о вере. Для большинства задачей апостольской деятельности и проповеди, настоятельность которой чувствуется, как что-то непреодолимое, является подъем нравственности и религиозности (понятия, различаемые только нами) общества и церкви; для еретиков, главным образом для катаров, — также распространение основ их догмы. Проповедь незаметно переходит в более или менее постоянное воздействие на массы, идущие навстречу этому воздействию ищущие его. Религиозный подъем масс в сочетании с воздействием на них выдвинутых ими же представителей крайнего идеала способствует размножению и росту fraternitates мирян, формы которых уже подготовлены предшествующим развитием. И параллельно с этим ростом мирских ассоциаций от идеала апостольского ответвляется идеал возможно праведной жизни в миру, в котором с новыми идеями сливаются идеи старые и традиционные. У катаров этого мы еще не видим, или видим только в зачаточной форме. Различие перфекта от неполучившего consolamentum так велико, что не имеет никакого значения степень греховности «верующего». У катаров крайняя святость перфектов может уживаться с крайнею греховностью их «верующих». Тому же способствует и учение катаризма о предопределении. Но уже у вальденсов жизнь credentes обладает определенной самоценностью; у гумилиатов и терциариев этот процесс достигает высшего своего развития. Конечно, идеал жизни credentes варьируется в зависимости от характера руководящих слоев. «Верующие» катаров объединяются морально и начатками катарской доктрины. То же, но с преобладанием морали над доктриной у еретиков гумилиатов и вальденсов. Францисканские терциарии, как и самостоятельно возникшие fra terni ta tes, стремятся к возможно праведной жизни в рамках учения и культа церкви с примкновением к францисканскому идеалу или без оного. Наконец, братства, примыкающие к доминиканцам, отличаются боевым отношением своим к ереси, которым мало-помалу заражают другие организации, поддающиеся влиянию тех же настроений, которые обусловили воинственность доминиканцев.
Приблизительно к 20–30 годам XIII века становится заметным изменение в соотношении различных сторон религиозной жизни Италии. Со второй половины XII века вплоть до этого времени религиозный подъем окрашен еретическим цветом. Это выражается в росте ереси — усилении катаров, появлении и распространении вальденсов, не говоря уже о мелких разветвлениях ереси, борьба с которою лишена еще должной планомерности и отличается некоторою случайностью, не встречая достаточной поддержки в массах. В то же время религиозная жизнь отмечена преобладанием радикальных и нетерпимых течений, что так ясно выражено в характере катарских credentes. К 30-м положение несколько изменилось. Религиозный подъем обнаружился и в церкви. В ней оказалось возможным вести святую жизнь нового типа, какую вели доминиканцы, францисканцы и еремиты. Она, даже в лице Иннокентия III умевшая прощать и снисходить, открыла свои объятия для прежних еретиков, как Pauperes Catholici. Оставаясь в ней, можно было вести праведную жизнь в миру, вступая в какое-нибудь из многочисленных братств или создавая новые. С другой стороны, чрезвычайно важным является тот лежащий в основе этого явления факт, что религиозный подъем сильнее, чем прежде, отражается в ортодоксальных слоях и принимает менее радикальный оттенок. Гумилиаты, credentes вальденсов, францисканцев и пр. представляют собой более умеренный идеал. Но у ортодоксализма есть и своя оборотная сторона — нетерпимость к еретикам. Привязанность к церкви и нетерпимость, свивавшая себе гнездо в создавшихся уже организациях, вместе с создаваемою религиозным подъемом церкви моральною убедительностью ее нападок на еретиков обострили и усилили борьбу с ними. С этого времени с еретиками борется не одна правящая церковь, а и общество, организующееся на религиозной почве. Операционным базисом Рима сделались демократические и во всяком случае мирские слои, готовые с оружием в руках стать на защиту его прав и веры, поддержать своим сочувствием деятельность инквизитора. Одновременно и сама борьба ведется планомернее и систематичнее. Судьба ереси решена, и дальнейшие ее успехи находятся в зависимости от обстоятельств случайных и временных.
Чувство привязанности к церкви, крепкая связь с традиционной религиозной жизнью, с культом, со своим храмом и местным святым не проявились только теперь. Они существовали всегда и были сильнее и глубже, чем можно предполагать по первому впечатлению. Религия неразрывно сплеталась с политической и социальной жизнью. Мы имели случай наблюдать это на таком движении, как Аллилуйя. Религиозная жизнь сплеталась с бытом; миряне часто предпочитали молитву на могиле святого медикаментам докторов, прибегали к помощи священника для защиты своих полей, колдовали святою водой; роженицы ждали облегчения своих мук не от повитухи, а от молитвы священника. Чтобы понять и оценить все это, надо пойти в глубь бытовых отношений, представить себе церковный год в селе и городе, повседневную жизнь среднего человека… Эта-то традиционная религиозность была самым надежным оплотом церкви; о ее твердыню разбились все бури ереси, и на ней строили новое религиозные реформаторы, признанные церковью.
Но к повседневной жизни масс необходимо обратиться и с другой точки зрения. Мы обозрели религиозную жизнь Италии со второй половины XII века до половины XIII только по наиболее заметным, ярким ее проявлениям, всплывшим на поверхность. Лишь несколько раз удалось проникнуть в более глубокие слои. И результат очень скромен — он дает только общий рисунок, только схему. Для того чтобы оживить ее, наполнить ее содержанием, опять-таки необходимо обратиться к повседневной религиозной жизни, руководящие линии для исследования которой должен дать наш рисунок. Это исследование, может быть, его и изменит, внеся большую ясность и точность, но основа его, смею надеяться, останется тою же. Оно же, может быть, позволит проверить правильность напрашивающегося построения религиозной эволюции рассматриваемой эпохи, которое пока рисуется в следующих чертах.
Во второй половине XII века религиозный подъем носит ясно выраженный аскетический характер, переходящий в катаризме в дуалистическую теорию и во всяком случае приводящий многих к дуалистическому мирочувствованию. Другой стороной, не столько противоречащей первой, сколько ее видоизменяющей и дополняющей, является обращение к Евангелию и им обосновываемая идея апостольской жизни и деятельности. В связи с абсолютностью выдвигаемого эпохой морального идеала стоит нетерпимость движения — отрицание церкви и более или менее радикальный разрыв с ней. Поэтому-то так и сильны нападки на клир и столь пышен расцвет ереси. В массах мы можем заметить путем прямого наблюдения почти что только одну эту антицерковность, по крайней мере она более всего бросается в глаза. Но религиозный подъем масс выделяет более удобные для наблюдения течения, позволяющие заключать к состоянию масс. Такие «вторичные моменты» религиозной эволюции обратно воздействуют на первичные — еретики способствуют дальнейшему росту религиозной деятельности масс и пропагандируют новые чувствования и идеи. Но почти одновременно аналогичное движение усматривается и в самой церкви, и в оставшихся ей верными слоях, которые были многочисленнее увлеченных ересью. Ортодоксальное движение отличается от еретического главным образом своей связью с традициями культа и догмы и сопровождающим его расцветом традиционных форм религиозной жизни. В существе идеалов я различия не вижу. Тот же аскетизм, те же евангелизм и апостольство. Даже смягчение идеала для мирян, все более распространяющееся и оттесняющее крайний идеал, свойственно одинаково и еретикам, и ортодоксам. Захватывая широкие слои и частью вырастая в оппозиции к ереси, ортодоксальное движение с 20 —30-х годов вступает в планомерную и жестокую борьбу с еретическим, и торжествует к концу ХIII века, отвлекая массы от ереси и давая силы к организованному ее искоренению. Еретики оттесняются в горы, и вслед за этим мы встречаем только спорадические и слабые сравнительно вспышки ереси. Можно предполагать, что ее ослаблению содействовало и вообще ослабление напряженности религиозной жизни, особенно в крайних проявлениях. Религиозный подъем уже не столько выделяет из масс фанатиков веры, сколько религиозно организует массы. Но то же самое явление замечается и в самой церкви. И в ней религиозный подъем начинает сдавать (указанием на что может служить быстрое обмирщение нищенствующих орденов), а в то же время растет идеал терциарский.