Семен Маркович ДубновИстория евреев в Европе от начала их поселения до конца XVIII векаТом 4Новое время (XVII-XVIII век): переходная эпоха до французской революции 1789 г.
ОБЩИЙ ОБЗОР ЭПОХИ 1648 — 1789
Полуторавековая эпоха, расположенная в общей истории Европы между Вестфальским миром 1648-го и французской революцией 1789 года, имеет в еврейской истории свои особые межевые знаки. Два события знаменуют начало этой эпохи: крестовый поход против евреев в русской части Польши во время восстания Хмельницкого и великое мессианское движение, связанное с именем Саббатая Цеви. Два события знаменуют конец эпохи: начавшийся раздел Польши между Россией, Австрией и Пруссией и просветительное движение в Западной Европе. Между этими политическими и духовными полюсами вращается история гегемонических центров еврейства в это переходное время между новой и новейшей историей.
Медленная эволюция совершается в политической и хозяйственной жизни евреев Западной Европы. Еврей все еще стоит вне гражданского общества и носит тяжелое иго бесправия, но носит его не везде так покорно, как прежде. В этот век меркантилизма торговля и индустрия поднимают многих евреев в верхние ряды капиталистического общества, что не соответствовало их низкому гражданскому положению. Отсюда неустойчивость репрессивной политики по отношению к евреям и выделение привилегированных групп из общей бесправной массы. Здесь также замечается различие между началом и концом эпохи: в 1670 году император-клерикал Леопольд I изгоняет евреев из Вены и Нижней Австрии и через несколько лет вынужден возвратить группу капиталистов, а в 1781 г. представитель просвещенного абсолютизма Иосиф II издает свой «эдикт терпимости», направленный к улучшению еврейского быта путем коренных реформ. В Бранденбурге и Пруссии «великий курфюрст» Фридрих-Вильгельм дает приют австрийским изгнанникам и создает для них систему оплачиваемого «покровительства»; эта система развивается и достигает совершенства в «регламенте» Фридриха Великого от 1750 года, где евреи делятся на разряды «покровительствуемых» и «терпимых», в зависимости от их экономического положения. Власть проводит грань между крупным купечеством и массой мелких торговцев и ремесленников, углубляя классовое неравенство правовым. Христианское общество постепенно поддается свободному духу XVIII века. В начале века в Германии имеет еще шумный успех юдофобский памфлет Эйзенменгера «Разоблаченное Иудейство», а к концу века часть общества уже приветствует гуманизм Лессинга в его драме «Натан Мудрый».
Знамением времени является реставрация двух еврейских центров, разрушенных фанатизмом Средних веков: во Франции и в Англии. До середины XVII века Франция не принимала евреев, кроме тех, которые проникли на юг страны под маской «новохристиан», но Вестфальский мир 1648 года отдал во власть французских королей германскую провинцию Эльзас, густо населенную евреями, и с тех пор в стране возник «еврейский вопрос», который будет разрешен уже за гранью нашей эпохи, в годы Великой французской революции. В Англии, после допущения горсти евреев при Кромвеле, медленно реставрировался еврейский центр, и в 1753 г. в парламенте был уже принят билль о «натурализации», т. е. гражданском равноправии евреев, который, однако, скоро был отменен.
Иная картина наблюдается в Восточной Европе. В то время как на Западе за «веком разума» чувствуется близость века свободы, на Востоке совершается обратный процесс: возвращение к Средневековью. Русская часть «Речи Посполитой», обширная Украина с ее «вольным» казачеством, открывает эру крестовых походов, а коренная Польша все больше пропитывается духом католической реакции и воскрешает худшие моменты темных веков с их инквизицией ритуальных обвинений. Таким образом, здесь начинается движение, обратное тому, которое происходило несколькими веками раньше: после средневековых крестовых походов на Западе еврейские массы уходили из Германии в спокойную Польшу, а с 1648 года многие бегут из Польши в Германию и другие страны Запада, где почти прекратились массовые погромы. Страна иммиграции превращается в страну эмиграции. Ашкеназский странник из Польши становится в Европе таким же обычным гостем, как раньше сефардский странник из Пиренейского полуострова. Правда, автономный центр в Польше, как самый большой в диаспоре, все еще сохраняет свой национальную гегемонию в еврейском мире; разветвленная кагальная организация проявляет еще максимум энергии в борьбе с общественной разрухой, и центральные ваады регулируют эту борьбу до момента их упразднения (1764); но постепенный развал еврейства был связан с общим социальным разложением Польши и распадом ее государственного организма. Новый взрыв украинской гайдаматчины в середине XVIII века, окончившийся «уманской резней», предвещает приближение русского господства. Первый раздел Польши (1772) вводит в состав русской империи большие массы людей того племени, которого раньше не терпели там даже в малых дозах. Следующие разделы введут в Россию сотни тысяч польско-литовских евреев, которые с течением времени превратятся в миллионы.
Во внутренней жизни еврейства описываемой здесь эпохи контрасты были еще более резки, чем во внешней. Саббатай Цеви на одном конце эпохи и Моисей Мендельсон на другом уже характеризуют умственную эволюцию. И здесь она неодинакова на Западе и на Востоке. Антиподом германского Мендельсона является его польский современник Бешт, основатель хасидизма. Как ни различны все эти движения, в основе их лежала глубокая потребность обновления. Во второй половине XVII века измученная диаспора, не видя конца страданиям, захотела верить в близость избавления и отдалась во власть мессианских фантомов. Саббатай Цеви был продуктом этого страстного порыва нации к новой жизни на древней исторической родине; даже крушение этого сильнейшего из всех мессианских движений не сразу отрезвило верующих, не желавших разувериться. Долго еще после крушения политического мессианства бродит в народе призрак мистического мессии, тень блеснувшей и угасшей надежды. Народ судорожно цеплялся за эту тень надежды, ибо душа его боялась пустоты, образовавшейся после напрасной затраты энергии. Опасность опустошения душ была велика, и результаты уже начали сказываться в ряде уродливых явлений (тайное саббатианство, франкизм в Польше). И тут с двух сторон подоспела помощь усталому путнику. В Германии одряхлевшие раввинизм и мистицизм, истощенные взаимной борьбой, стали уступать место новому просвещению, интеллектуальному гуманизму и рационализму. Жажда умственного и культурного обновления охватила верхние слои общества, предвещая близкий переворот. Как в начале эпохи верили в освобождение нации путем установления царства мессии в Палестине, так теперь стали верить в возможность свободной жизни в диаспоре путем приобщения еврейства к общечеловеческому прогрессу. Общим лозунгом на Западе стало, что духовная эмансипация евреев в духе европейского просвещения должна предшествовать их гражданской эмансйпации. Противоположный призыв раздался с Востока: спасет нас не внешнее, а внутреннее обновление, переход от религии обряда к религии экстаза, религиозный индивидуализм вместо мессианского национализма, духовное обособление от окружающей среды. Каждый из этих лозунгов имел своих приверженцев, и две армии — Мендельсона и Бешта — стояли во всеоружии друг против друга к концу XVIII века.
Таким образом, к самому концу рассматриваемой эпохи ашкеназская, или германско-польская, культурная гегемония раздвоилась: германское еврейство стало во главе передовой части народа, устремившейся к просвещению, гражданской эмансипации и сближению с окружающими народами, а польско-русское еврейство замыкалось в своем духовном гетто, где формировалась новая духовная армия на старый лад: армия слепо верующих хасидов под главенством цадиков-чудотворцев, которые согревали сердца, но затемняли умы.
Сообразно этим движениям распределен материал в настоящем томе. Он разделен на две неравные части: в первой, обнимающей столетие от 1648 до 1750 года, изложена история двух гегемонических центров и их периферии при господстве старого порядка; во второй же части, обнимающей короткое переходное время от 1750 до 1789 года, изображается динамика, выражающаяся на Западе в росте идей просвещения и либерализма, а на Востоке в политическом распаде и духовном расколе внутри еще не изжитых старых форм культуры.
ОТДЕЛ ПЕРВЫЙ. ОТ СЕРЕДИНЫ XVII ДО СЕРЕДИНЫ XVIII ВЕКА
ГЛАВА I. КАТАСТРОФА В ПОЛЬШЕ И МЕССИАНСКОЕ ДВИЖЕНИЕ (1648 — 1676)
§ 1. Экономический и национальный антагонизм в Украине
Середина XVII века открыла для евреев Восточной Европы такую же эру крестовых походов, как конец XI века в Западной Европе. Гражданская война, вызванная восстанием русских крестьян на Украине, потрясла организм разноплеменного польского государства, а сопровождавший ее крестовый поход против евреев фатально отразился на судьбе наибольшего центра диаспоры.
В центральных областях Польши, как мы видели, положение евреев регулировалось соперничеством сословных и хозяйственных групп. Если короли и крупная шляхта, ради своих фискальных и помещичьих выгод, поддерживали торгово-промышленную деятельность евреев, то городские сословия, ремесленные и купеческие союзы, из соображений конкуренции препятствовали ей, а всесильное католическое духовенство стремилось вообще к угнетению «неверных». Против социального гнета евреи могли бороться путем воздействия на правящие круги и твердой организации своего самоуправления. Эта борьба была гораздо труднее на южных окраинах Польши, на обширных пространствах Украины, ибо здесь в борьбу вмешался третий элемент, чуждый и полякам, и евреям: русское православное население, преимущественно крестьянское.
Обширный край, омываемый бассейнами Днепра и Днестра, с Киевом в центре, Волынью и Подолией на западе, Черниговщиной и Полтавщиной на востоке до степей позднейшей Новороссии, находился под политической властью польских королей и экономическим господством крупных польских землевладельцев. После Люблинской унии 1569 года связь этого края с Короной стала теснее, так как область Киева и Волыни, ранее административно связанная с Великим Княжеством Литовским, вошла теперь в состав польских коронных земель. С той поры крупная польская шляхта стала усиленно эксплуатировать сельское хозяйство в Украине. Огромные поместья со множеством деревень, населенных русскими, крестьянами, находились здесь в руках богатых польских магнатов, пользовавшихся всеми правами феодальных владетелей. Крепостные мужики, или «хлопы», были чужды своим господам и по религии, и по народности. Православие было для католиков, особенно для духовенства, «хлопской верою»; ее старались искоренить путем насильственных церковных уний. На русских людей поляки смотрели как на низшую расу, стоящую ближе к Азии, чем к Европе. При таких обстоятельствах, когда между феодалом и крепостным не было и смягчающих отношений родства по нации и религии, экономический гнет становился нестерпимым. Кроме обыкновенной тяжелой «панщины», то есть даровой обработки панских земель, крестьяне были обременены множеством поборов и платежей: за пастбища, мельницы и т. п. Польские магнаты обыкновенно жили вдали от своих украинских владений, предоставляя заведование ими управляющим и арендаторам. Среди сельских арендаторов было много евреев, которых гнала из города в деревню ненависть мещанства. Они брали в аренду корчмы и продажу спиртных напитков («пропинация»), молочное хозяйство, мельницы, а иногда и сбор налогов с крестьян в пользу помещиков. Вместе с арендой к евреям переходила часть тех прав над крепостными, которые принадлежали панам-помещикам. Арендатор старался извлечь побольше доходов из панского имения, что было связано с эксплуатацией крестьянского труда. Презрение, с которым шляхта и католические ксендзы относились к «холопской вере», и попытки окатоличить православных посредством церковной унии придавали экономическому антагонизму яркую религиозную окраску. Угнетенное крестьянство отвечало на этот гнет зловещим ропотом и аграрными волнениями в разных местах. Украинский мужик ненавидел польского пана как помещика, католика и ляха, но еще больше ненавидел еврейского арендатора как панского управителя и чужака-«нехристя». Еврей очутился таким образом между молотом и наковальней: между паном и холопом, между католиком и православным, между поляком и русским. Три класса, три религии и три национальности столкнулись на почве, таившей в своих недрах много вулканических сил, — и взрыв был неизбежен.
Русское население Украины вовсе не было тем терпеливым «быдлом», рабочим скотом, каким его стремилась сделать польская шляхта. Многие обстоятельства развили в этом населении воинственный дух. Близость степей, тянувшихся до Крымского ханства, откуда толпы татар часто совершали хищнические набеги на восточные окраины Польши, заставляла украинских жителей соединяться в боевые дружины для отражения таких набегов, а польское правительство через местных начальников, или «старост», содействовало образованию таких дружин, охранявших границы государства. Так образовалось украинское «казачество»[1], полувоенное, полукрестьянское сословие, имевшее свое автономное устройство с особым «гетманом» во главе. Кроме украинских казаков, которые в мирное время занимались земледелием и работали на панов наравне со всеми крестьянами, существовали еще вольные казацкие дружины на юго-восточной границе государства, за порогами Днепра, в степях, примыкающих к татарскому ханству в Крыму. Эти «запорожские» казаки совершали набеги на владения турок и татар или отражали нападения с их стороны. Они образовали примитивную военную республику под названием «Сечь» (Сичь), где во главе дружин стояли «атаманы», подчиненные верховному начальнику, гетману запорожскому. В эту степную республику часто уходили русские крестьяне из внутренних областей Украины, предпочитавшие вольное житье крепостному труду. Крестьянское население Украины с гордостью и надеждой взирало на свою национальную гвардию, которая в нужный момент должна явиться, чтобы освободить русский народ от власти «ляхов и жидов».
Так накоплялся на восточных границах Польши горючий материал, грозивший взорвать все государство. Еврейское население могло уже по некоторым признакам предвидеть грядущую катастрофу. Первое предостережение было дано в 1637 году, когда казацкий предводитель Павлюк нагрянул из Запорожья в Полтавщину и поднял там крестьян против панов и евреев. Восставшие разрушили католические церкви и синагоги в городах Лубны и Лохвица, убили ксендзов и около 200 евреев. Бунт был подавлен польскими войсками, и Павлюк подвергся жестокой казни. Права и вольности казаков были ограничены. Решением сейма 1638 года все украинские казаки, не записанные в особый реестр пограничной армии, были признаны обыкновенными «хлопами», крестьянами, прикрепленными к земле и обязанными работать на польских помещиков. Эти репрессии еще более озлобили крестьян и казаков. В их сердцах горела жажда мести, местами направленная против евреев-арендаторов больше, чем против панов-помещиков, ибо пан жил далеко от своего имения, а его арендатор или управляющий имели непосредственно дело с крестьянами.
Отголоски этих буйных страстей слышатся в украинских народных песнях, или «думах», сочиненных, вероятно, позже для оправдания кровавой расправы: «Опечалилась, захлопоталась бедная вдова, а то не бедная вдова — то королевская земля. Ибо жиды стали большой откуп (арендную плату) давать и становили одну аренду (корчму, заезжий дом) возле другой на каждую милю. Идет украинский казак, минуя корчму, а жид выбегает и хватает его за чуб: казачок, а чем же я буду ляхам рату (срочный взнос арендной платы) платить, если ты мимо корчмы идешь и туда не заходишь? И он забирает все оружие у украинского казака. А на Украине казак за жидом ухаживает, вельможным паном его называет. А жид жидовке своей говорит: хозяйка моя, Рейзя, как я славно зажил на Украине! Ведь казак украинский меня вельможным паном называет. Еще не довольно было жидам, что они три речки в откуп взяли, так что идет человек на речку рыбу половить, еще до берега не дошел, а уже должен обещать жиду все лучшее (из улова); не довольно еще было жидам, что они большую реку забрали, — они на ней мосты в откуп взяли: от верхового за два шага брали (мостовой сбор), от пешого за каждый шаг, а от бедного старца пшено и яйца, что он выпросил». В одной украинской хронике говорится, что польские помещики отдавали евреям в аренду также православные сельские церкви, так что русские люди должны были просить у арендаторов дозволения крестить детей, венчать новобрачных и отпевать покойников. То же повторяется и в одной казацкой песне[2]. Конечно, встречались и строгие еврейские арендаторы, которые по распоряжению пана-владельца наказывали крестьян, что вызывало крайнюю ненависть к евреям вообще. Один еврейский летописец, описывая, как казаки мстили евреям во время восстания на Украине, рисует такую страшную сцену. Толстому еврейскому арендатору казаки распороли живот, вынули жир и совали ему в рот, говоря: на, ешь жир, который ты нагулял от наших трудов; затем отрезывали полосы кожи со спины, приговаривая: это тебе за то, что ты велел сечь нас ремневыми полосами за безделие! Во всех этих сказаниях и описаниях современников еврей представляется как собиратель доходов для польского пана и как простое орудие его в деле угнетения крестьян. И тем не менее, когда разыграется народная стихия, еврей пострадает больше, чем пан, и пострадает не только еврей-арендатор, а вся огромная масса евреев городов и сел, которая к арендаторству никакого отношения не имела. В еврейскую историю вступает новая фатальная сила, украинская «гайдаматчина». Она проложит там кровавый след, который «красной нитью» будет проходить на протяжении почти трех столетий...
§ 2. Страшный год: украинская резня (1648)
Тот самый год, который принес мир Западной Европе после Тридцатилетней войны (Вестфальский мир), принес меч в Восточную Европу. Весной 1648 года, когда еще царствовал король Владислав IV, казацкий сотник в Чигирине Богдан Хмельницкий (Хмель) поднял знамя восстания в Запорожье и на Украине. Возмущенный общим гнетом польских властей и личной обидой (чигиринский староста отнял хутор Хмельницкого, надругался над его семьей и некоторое время держал его самого в тюрьме), стал призывать родных украинцев к священной войне за веру православную и вольность казацкую, против польских панов и евреев[3]. Прибыв в Запорожскую Сечь, Хмельницкий организовал там боевые дружины и заключил союз с крымским ханом, который обязался послать на помощь восставшим большие отряды татар. В апреле 1648 г. соединенные казацко-татарские войска двинулись из Запорожья к пределам Украины. При Желтых Водах и у Корсуня они нанесли сильное поражение польским войскам Потоцкого и Калиновского (6 — 15 мая), и это послужило сигналом к восстанию во всей области Восточного Приднепровья. Русские крестьяне и горожане покидали свои жилища, собирались в шайки, или «загоны», разоряли панские усадьбы, убивали их владельцев, управителей и евреев-арендаторов, а затем бросались на города. В городах Полтавской области (Переяслав, Пирятин, Лохвица, Лубны) были бесчеловечно перебиты тысячи евреев, а имущество их уничтожено или разграблено. Мятежники даровали жизнь только тем, которые принимали православную веру. Правдивый еврейский летописец того времени (Натан Гановер) изображает варварские мучительства казаков, превосходившие все жестокости былых крестовых походов: «С одних казаки сдирали кожу, а мясо кидали собакам; другим наносили тяжелые раны, но не добивали, а бросали их на улицу, чтобы они медленно умирали; многих же закапывали живьем. Грудных младенцев зарезывали на руках матерей, а многих разрывали как рыбу. Беременным женщинам распарывали животы, вынимали ребенка и хлестали им по лицу матери, а иным вкладывали в живот живую кошку, зашивали живот и обрубали несчастным руки, чтобы они не могли вытащить кошку. Детей вешали на грудях матерей. Иных детей прокалывали пикой, жарили на огне и подносили матерям, чтобы они отведали их мяса. Иногда сваливали кучи еврейских детей и делали из них переправы через речки для проезда... Татары же брали евреев в плен; их жен они насиловали на глазах мужей, а красивых забирали себе в качестве слуг или наложниц. Подобные жестокости казаки творили повсюду, также над поляками, в особенности над их священниками».
С восточного берега Днепра восстание перекинулось в центр Украины, в область Киева. Некоторые города (Погребище, Животов и др.) были обложены с одной стороны казаками, а с другой татарами, и евреи решили отдаться добровольно в плен татарам, прежде чем придут казаки и всех перережут. Около 3000 евреев с женами и детьми отправились в татарский лагерь. Когда они пришли туда, «хазан» (кантор синагоги) по имени Гирш выступил вперед и запел заупокойную молитву («Эль моле рахамим») таким жалобным тоном, что все разразились громким плачем, Татары сжалились над несчастными и забрали их в плен, обещая доставить их в Турцию, где большие еврейские общины обыкновенно выкупали из неволи привозимых туда пленных соплеменников. Действительно, невольники были вскоре отвезены в Константинополь и выкуплены богатыми членами тамошней общины. Для выкупа других пленных, которых в то лето татары привозили целыми партиями из Польши, был устроен сбор денег в Салониках и других городах Турции, а также в итальянских портовых городах Венеции и Ливорно; деньги отсылались в Константинополь и там употреблялись по назначению.
Вскоре после начала восстания умер внезапно польский король Владислав IV, и в стране водворилась смута междуцарствия, продолжавшаяся полгода. Пламя мятежа охватило всю Западную Украину, Волынь и Подолию. Отряды из казаков и русских крестьян, под предводительством буйных запорожцев, рассыпались по селам и городам и с остервенением истребляли поляков и евреев. Боясь оставаться в деревнях и местечках, большинство населения убегало в укрепленные города; но печальна была участь таких беглецов. Узнав, что в подольском городе Немирове укрепилось несколько тысяч евреев, Хмельницкий отправил туда казацкий отряд под начальством запорожца Гани. Казаки подошли к Немирову с польскими знаменами и просили отворить им ворота. Евреи, думая, что это отряд польского войска, идущий к ним на выручку, впустили их в город. Тут казаки, соединившись с местными русскими жителями, принялись убивать евреев: женщин насиловали, детей бросали кучами в колодцы живьем (20 Сивана, 10 июля 1648). Многие евреи бросались в реку, чтобы переплыть на другой берег, но их расстреливали в воде, которая окрасилась кровью. Немировский раввин и «рош-иешива» Иехиель-Михель, призывавший народ умирать за веру и не спасаться притворным крещением, сам пал мучеником за веру. Он скрывался со своей матерью на кладбище, желая по крайней мере быть погребенным после смерти; тут их настиг один русский сапожник и стал наносить дубиною удары раввину. Престарелая мать раввина умоляла убийцу умертвить ее вместо сына; но сапожник убил раньше раввина, а потом и старуху. Молодых евреек часто оставляли в живых: казаки крестили их и брали себе в жены. Одна красивая девушка, похищенная с этой целью казаком, уверила его, будто она умеет заговаривать пули, и просила выстрелить в нее, чтобы убедиться, что пуля от нее отскочит, не причинив ей вреда; казак выстрелил, и девушка упала, сраженная насмерть, но довольная, что не досталась врагу. Другая еврейская девушка, с которой казак решил обвенчаться, просила его устроить венчание в церкви за рекой; когда свадебная процессия направилась через мост на другой беper, она быстро бросилась в воду и утонула. Число убитых в Немирове определялось в несколько тысяч человек (по одной летописи 6000, по другой 3000). Остались в живых только те, которые приняли крещение. Имущество евреев было разграблено пришлыми и местными бандами.
Другое скопление еврейских беглецов образовалось в подольском городе Тульчине, имевшем сильную крепость. Туда сбежалось около 1500 евреев и 600 поляков. К Тульчину подошел многочисленный отряд казаков и крестьян под начальством атамана Кривоноса, человека-зверя с отвратительной наружностью. Осажденные поляки и евреи поклялись друг другу вместе оборонять город против общего врага. Евреи не уступали в энергии обороны опытным военным из панов: они стреляли с городской стены и даже бросались в атаку, преследуя отступавшего врага. После долгой осады казаки задумали разъединить оборонявшихся союзников. Они известили поляков, находившихся в крепости, что пощадят их, если получат в виде выкупа имущество евреев. Польские паны, во главе которых стоял князь Четвертинский, забыли о своей клятве и решили пожертвовать евреями ради собственного спасения. Узнав об этом предательском намерении, евреи хотели немедленно расправиться с поляками, которых они превосходили численностью. Но тульчинский «рош-иешива» рабби Арон умолял их не трогать панов, так как это может навлечь на евреев повсюду ненависть польского населения. «Лучше погибнем, — воскликнул он, — как погибли наши Немировские братья, но не подвергнем наших братьев опасности во всех местах их рассеяния». Евреи покорились: они сдали все свое имущество Четвертинскому, прося его отдать это казакам в виде выкупа, с тем чтобы те пощадили их жизнь. Вступив в город, казаки сначала забрали имущество евреев, а затем загнали их в один сад, водрузили там знамя и объявили: «Кто хочет принять крещение, пусть станет под это знамя и останется жив!» Никто не согласился на измену, и полторы тысячи евреев были перебиты самыми бесчеловечными способами. В живых были оставлены десять раввинов, которые содержались под стражей как заложники, до получения выкупа за них от соседних общин; в их числе был и р. Арон. Не спаслись, однако, и вероломные поляки. Другой казацкий отряд, подошедший к Тульчину, перебил там всех католиков; в числе их погиб и князь Четвертинский, его жена и две дочери были изнасилованы на его глазах. С тех пор, говорит еврейский летописец, паны уже держались союза с евреями, временными братьями по страданию, и не изменяли им. В крепости города Бар дружно оборонялись поляки и евреи и вместе погибали, когда казаки путем подкопа проникли в город.
В укрепленном волынском городе Полонное скопилось наибольшее количество беглецов, среди которых было около 12 000 евреев. Защита двойной стены города против обложивших его казаков и татар велась энергично и евреями, и поляками, но погубила дело измена панских слуг, русских «гайдуков», которые перебежали к казакам и перетянули к ним местных русских жителей. Многие поляки успели спастись бегством на быстрых конях, обезоруженные же евреи были перебиты. Уцелели только принявшие крещение и взятые татарами в плен. В числе погибших был и уважаемый народом каббалист Самсон из Острополя. Этот каббалист и с ним триста благочестивых обывателей оделись в саваны для мертвецов и молились в синагоге, ожидая смерти на священном месте. Здесь злодеи перебили их до единого.
Примеры Немирова, Тульчина и Полонного показали, что бегство в укрепленные города не спасает от гибели, если на помощь осажденным не приходит на выручку польское войско. А регулярная польская армия после первых поражений была совершенно деморализована. Во главе народного ополчения (pospolite ruszenie) стояли престарелый воевода, князь Доминик Заславский, ученый Остророг и молодой Конецпольский, которым Хмельницкий в насмешку дал прозвища: «Перина» (изнеженный), «Латина» (ученый) и «Детина» (младенец). Действовал энергично только князь Иеремия Вишневецкий, владелец обширных поместий на Украине, который со своими отрядами носился по всей стране, истребляя в разных местах шайки погромщиков. Евреи часто бежали под защиту этих войск, и Вишневецкий охотно принимал несчастных в свой обоз и заботился о них «как отец о детях» (выражение еврейского летописца). Заняв город Немиров, он велел казнить виновников местного погрома, но он один был не в силах потушить пожар казацкого восстания, и ему самому неоднократно приходилось отступать перед превосходными силами инсургентов. Лишенные защиты, евреи в безумной панике метались по всей Волыни и Подолии, перебегая с места на место при приближении казаков. Летописец Натан Гановер, живший в Заславе в те дни, когда близлежащий город Полонное был разгромлен казаками, описывает эту панику, пережитую им и его близкими:
«В Заславе мы узнали, что татары и русские (автор называет последних везде «яваним», греки, т. е. люди греко-православной веры) осаждают Полонное. Так как Заслав находится на расстоянии шести миль от Полонного, то мы все, кто только мог, пустились бежать, бросив дома с имуществом, товаром, книгами и всяким добром, лишь бы спасти нашу жизнь. Часть отправилась в город Острог, где находилась большая еврейская община со множеством ученых; я с семейством своим и тестя бежали в Межерич, близ Острога. В обоих этих городах скопилось больше десяти тысяч семейств. Там мы сидели и дожидались вестей о положении дел в Полонном. Кто-то принес известие, что начальник польской армии Доминик Заславский идет с большим войском на соединение с Вишневецким, чтобы выручить Полонное, и мы обрадовались... Но вечером, с наступлением субботы, получились страшные вести о падении Полонного, об истреблении там всех панов и евреев, о движении врагов на Заслав, об отступлении Вишневецкого к городу Константинову, и о том, что казаки с татарами преследуют его, направляясь в Острог и Межерич. Тогда встревожились князья Эдома (польские паны) и великий страх напал на евреев... Начальники общин в Остроге объявили, чтобы ни один еврей не оставался в этом городе и в Межериче, ибо враг был только в двух милях от нас, а у нас не было уверенности, что на нас не нападут местные православные жители. И вот опять началось бегство. Кто имел лошадь и повозку уезжал, а не имевший брал жену и детей и убегал пешком, бросая дом с имуществом. Даже имевшие повозку сбрасывали по пути, в ночлегах, лишние вещи, чтобы поехать налегке. В тот Шаббат-хазон (суббота перед постом 9 Ава) шли по три ряда лошадей с повозками по всей дороге от Острога до города Дубно, на протяжении семи миль... По пути нас нагнали трое верховых, еврей Моше Цореф из Острога и двое панов, и сказали: «Что же вы тащитесь так медленно? Ведь враги догоняют нас, сейчас они в Межериче, откуда мы едва спаслись». Тогда началась небывалая паника среди наших братьев: каждый бросал с повозки серебряные и золотые вещи, одежду, книги, перины и подушки, чтобы скорее бежать и спасти жизнь; многие женщины и мужчины, с детьми на руках, растеряли их в суматохе и убегали в леса и пещеры».
Благодаря своевременному бегству, казацкие банды, вступившие в Острог и Заслав, могли устроить резню лишь в малых размерах: они убили в каждом городе по нескольку сот евреев, оставшихся там по болезни или спрятавшихся у русских соседей. Большая резня произошла в волынском городе Константинове, где скопилось много евреев и поляков в надежде на храбрость Вишневецкого, который устроил там свою главную квартиру, а затем вынужден был отступить перед соединенными силами казаков и татар.
В то время как главные силы союзников под начальством Хмельницкого и крымского мурзы Тогай-Бея опустошали Волынь и Подолию, направляясь к Галиции, отдельные банды казаков и взбунтовавшихся крестьян или «гайдамаков» проникали в те города Литвы и Белоруссии, где преобладало русское население. Разбойничьи шайки ворвались в Пинск и Брест, откуда евреи заблаговременно бежали, и разорили их дома. Были разгромлены еврейские общины в Чернигове и Стародубе. Оттуда один гайдамацкий отряд отправился в белорусский город Гомель (июль). Современник так описывает гомельскую резню:
«Бунтовщики дали подкуп начальнику города, и он выдал им евреев. Окружили их русские с обнаженными мечами, кинжалами и пиками и сказали: «Зачем вы верите в вашего Бога, который не жалеет своего бедствующего народа и не спасает его от наших рук? Отвергните вашего Бога — и вы будете господами! Вы все погибнете, если будете держаться веры отцов, как погибли от наших рук ваши братья в Украине, Покутье и Литве». Тогда воскликнул рабби Элиезер, учитель наш, председатель (раввинского) суда: «Братья, вспомните смерть наших братьев, погибших за святость нашего Бога! Протянем и мы нашу шею к мечу врага; смотрите на меня и так поступайте!» И тотчас тысячи отреклись от своей жизни, презрели сей мир и освятили имя Божие. Рош-иешива первый отдал свое тело как жертву всесожжения... Старики и юноши, мальчики и девочки видели мучения и раны учителя, который не переставал призывать их, чтобы и они приняли муки во имя Того, кто призвал к бытию поколения земнородных. Все как один человек откликнулись: «Простим друг другу личные обиды, отдадим нашу душу Богу, а тела дикой стихии, врагам нашим, отродью греческому!..» Услышав это, враги совершили страшное избиение; били несчастных кольями, чтобы медленно умирали. Кучами падали мужья, жены, дети. И не было им погребения, и псы и свиньи поедали валявшиеся трупы».
По официальным донесениям, присланным из Могилева и Смоленска в Москву, в Гомеле «было побито жидов с женами и детьми больше двух тысяч, а ляхов с 600 человек; из белорусов же никого не побили и не грабили».
В сентябре сам Хмельницкий во главе казацкого войска, в сопровождении союзников-татар, подступил к стенам Львова, столицы Восточной Галиции, покинутой трусливыми начальниками польской армии. Ворвавшись в предместье Львова, казаки держали в осаде запертое в центре города население и морили его голодом. Хмельницкий изъявил согласие снять осаду, если ему выдадут польских панов и евреев с женами и детьми, ибо «евреи были причиной настоящей войны и давали деньги на поход против запорожцев». Городской магистрат ответил Хмельницкому, что военных начальников в городе нет, а евреев город не может выдавать по двум причинам: во-первых, они подлежат не власти магистрата, а короля и правительства; во-вторых, они несут наравне с христианами все тяготы и бедствия войны и вместе защищают город от нападения. После долгих переговоров Хмельницкий согласился на получение большой контрибуции со всего населения города. У евреев не хватило денег для внесения своей доли контрибуции, и им пришлось продать для этого серебро и ценную утварь своих синагог. Из Львова Хмельницкий с войском направился к Замостью и Люблину. Шайки казаков под предводительством различных атаманов рассыпались по этому коренному польскому краю и уничтожали целые еврейские общины (Народ, Томашев, Щебрешин и др.). Сам же Хмельницкий двигался дальше к Варшаве, где в то время решался вопрос об избрании польского короля. Избранным оказался брат Владислава IV, примас Гнезненский и кардинал Ян-Казимир (1648 — 1668). Новый король вступил в мирные переговоры с вождем восстания Хмельницким как признанным гетманом Украины, и с ноября 1648 года гражданская война приостановилась. Действовали там и сям только партизанские отряды, т. е. разбойничьи банды.
§ 3. Московско-шведское нашествие и разгром общин в Центральной Польше (1654 — 1656)
Долго тянулись мирные переговоры между королем Яном-Казимиром и гетманом Хмельницким. Казаки требовали больших вольностей и льгот для русского населения и православной церкви, король и сейм неохотно шли на уступки, и летом 1649 г. возгорелась новая война. На границе Волыни и Галиции стояли друг против друга огромные армии, польская и украинско-татарская. Победа уже клонилась на сторону казаков, которые под Зборовом окружили армию Яна-Казимира и едва не забрали в плен самого короля; но измена татарского хана, перешедшего на сторону поляков, спасла их. Хмельницкий был вынужден заключить мир менее выгодный, чем предполагал. По Зборовскому договору (август 1649) три украинские воеводства: Киевское, Черниговское и Брацлавское (часть Подолии) — были признаны автономными: они состоят под охраной казацкого войска и управляются православными чиновниками; иезуиты и евреи не могут проживать на этой территории. Скоро, однако, выяснилось, что мирным договором недовольны обе стороны. В 1650 году произошли новые столкновения, от которых вторично пострадали еврейские общины Волыни, где шли сражения; но в конце концов победили поляки, разбившие казаков в битве при волынском селении Берестечко. Заключенный после этой победы мирный договор в Белой Церкви (октябрь 1651) значительно сократил вольности казаков; был отменен и пункт, запрещавший евреям жительство в казачьих областях («Жиды, как прежде были жителями и арендаторами в имениях королевских и шляхетских, так и ныне должны быть»). Тогда взоры Хмельницкого и всего казачества обратились в сторону Москвы. Созрело решение соединить казацкую Украину с единоверной Московской Русью. В 1654 г. были закончены переговоры Хмельницкого с царем Алексеем Михайловичем и по договору в Переяславе вся Украина на восточном, или левом, берегу Днепра была объявлена автономной провинцией Московского государства. На судьбу еврейства стала влиять новая враждебная сила, скоро вторгшаяся в пределы Польши. Несчастная страна опять сделалась ареной кровавой борьбы.
Пятилетний промежуток между одной катастрофой и другой дал еврейским общинам передышку слишком короткую для того, чтобы они могли залечить свои раны. Король Ян-Казимир разрешил евреям, принявшим православие под угрозой смерти, перейти в свою прежнюю веру. Насильно окрещенные еврейки массами убегали от своих мужей-казаков и возвращались в свои семейства. Многих женщин и детей выкупали на волю разные кагалы. «Ваад четырех областей», заседавший в Люблине зимой 1650 г., выработал ряд мер для восстановления порядка в семейной и общинной жизни. Литовский ваад обязал все подвластные ему кагалы заботиться о призрении попавших в Литву беженцев из Украины. В знак траура по мученикам ваад запретил в течение трех лет носить шелковую, бархатную или шитую золотом одежду. Во всех общинах Польши и Литвы был установлен ежегодный пост с торжественным траурным богослужением в день Немировской резни — 20 Сивана, совпавший с давно установленным постом в память мучеников крестовых походов. Многие раввины, уцелевшие от украинской резни, сочинили потрясающие «кинот», молитвы плача, которые в эту годовщину читались в синагогах вместе с заупокойными молитвами в память «убиенных за святое имя Божие»... Но не успели еще евреи оправиться от пережитых потрясений, как над ними разразилась новая катастрофа. Еврейские общины Литвы и коренной Польши, сравнительно мало пострадавшие в год казацкого восстания, сделались жертвой военного террора спустя пять лет, во время нашествия московских и шведских войск, грозившего самому существованию польского государства. Московские пришельцы расправлялись с евреями в Белоруссии и Литве, а с евреями Великой Польши расправлялись вожди самой польской армии, подозревавшие их в сочувствии шведам.
Взяв под свое покровительство казацкую часть Украины, или Малороссию, царь Алексей Михайлович заявил притязания на близкие к Москве территории Белоруссии и Литвы. В момент слабости Польши Москва хотела ей отомстить за унижения «Смутного времени», когда поляки хозяйничали в столице святой Руси. Летом 1654 года в Белоруссию ворвалось союзное московско-казацкое войско с лозунгом борьбы за православие и русскую народность. Быстро сдавались им Могилев на Днепре, Мстиславль, Быхов, Гомель, Витебск и другие города Белоруссии вместе с пограничным Смоленском. Южные и северные скифы расправлялись с евреями в занятых городах по-своему: казаки избивали евреев, московские полководцы изгоняли их. После сдачи Могилева местные русские жители просили московского царя выселить из города всех евреев, своих давних конкурентов, и просьба была охотно исполнена. Алексей Михайлович повелел половину еврейских домов отдать городскому управлению, а другую — в распоряжение русских властей; в особой грамоте он обещал мещанам, что евреям будет навсегда запрещено жительство в городе («А жидам в Могилеве не быти и жития никакого не имети»). Евреи, однако, надеясь на перемену военного счастья, не спешили выехать из Могилева. Они ожидали спасения от польских войск, которые приближались к городу под начальством литовского гетмана Радзивилла. Но и оккупанты зорко следили за передвижением войск и приняли свои меры. Начальник русского отряда полковник Поклонский, узнав о движении Радзивилла к Могилеву и о поддержке, оказываемой ему по пути евреями, счел опасным оставить их братьев в городе, готовившемся к осаде. Он приказал евреям выйти за городскую стену и обещал дать им проводников, которые доставят их, как польских подданных, в Литву. Но когда выходцы собрались за городом, Поклонский велел своим казакам перебить их как изменников, готовых перебежать к неприятелю. Были убиты все: мужчины, женщины и дети (осень 1655). В отнятом имуществе оказалось много денег и драгоценностей, спрятанных внутри печеного хлеба и в заплетенных косах девиц. Спаслись только те, которые не успели выбраться из города; они заявили о своей готовности принять крещение, и их оставили в живых. Вскоре оказалось, что казнивший евреев за измену Поклонский, бывший польский шляхтич, сам изменил царю и перешел на сторону Радзивилла.
В Витебске евреи принимали энергичное участие в обороне города от осаждавших его московских войск: копали рвы вокруг укрепленного замка, укрепляли стены, доставляли воинам оружие, порох и лошадей, ходили на разведки; за то они, по взятии города московским боярином Шереметьевым, были совершенно ограблены казаками, а многие из них были взяты в плен и насильно окрещены или вместе с военнопленными поляками отправлены в ссылку в Псков, Новгород и Казань.
Немало пострадали евреи и при погроме, постигшем столицу Литвы, Вильно, занятую московско-казацкими войсками в августе 1655 г. Большая часть виленской еврейской общины спаслась бегством; оставшиеся были перебиты. Бежавший тогда из Вильны раввин Моисей Ривкес (автор комментария «Беер га’гола» к «Шулхан-аруху») рассказывает следующее: «Шайки русских и казаков рассыпались тогда по всей Литве, завоевали Полоцк, Витебск и Минск и разоряли города. Казаки истребляли евреев массами во всех занятых ими местах и грабили их имущество. Когда страшное войско подошло к воротам Вильны, воевода Радзивилл бежал оттуда с своими отрядами, а вслед за ним ушли многие жители. В среду, 24 Тамуза 5415 года (август 1655) бежала оттуда почти вся еврейская община, одни на лошадях и повозках, другие пешком, нося малых детей на плечах. Далеко разносились вопли плачущих, и из моих глаз слезы текли ручьем».
Осенью 1655 года орды Хмельницкого вторично показались под стенами Львова, который откупился от них в 1648 году. Захватив предместья города и предав дома огню, казаки не могли утолить свою жажду крови на жителях, ибо все, кроме русских, бежали в укрепленный центр, достаточно снабженный продовольствием, и храбро защищались. Хмельницкий и на этот раз не решился взять Львов штурмом (говорили, будто он наметил этот главный город Червонной Руси для будущей столицы своего украинского государства и не хотел его разрушить). Он опять завел переговоры с магистратом о выдаче ему евреев и уплате контрибуции. «Евреи, — писал он магистрату (14 октября 1655), — как враги Христа и всех христиан, должны быть выданы нам со всем своим имуществом, с женами и детьми». Магистрат ответил, что деньги он готов платить, насколько позволит состояние обедневшего населения, но евреев не выдаст. И на этот раз торг окончился согласием Хмельницкого на выкуп: город уплатил ему 60 000 гульденов, из которых значительную часть уплатили евреи как деньгами, так и товарами. Не так легко отделался от казаков город Люблин, куда отряд этих хищников ворвался в тот же месяц, в канун праздника Суккот. Здесь они действовали по определенному плану: сначала ограбили евреев, а потом принялись за избиение. В еврейском квартале, откуда многие жители бежали в другие части города, было забрано все ценное имущество и нагружено на возы. Затем в праздничный вечер была подожжена синагога, в которой собралось много молящихся, и огонь в течение нескольких дней бушевал в еврейском квартале. В этой адской обстановке горящего города и безумно мечущихся людей казаки утоляли свою жажду крови. Несколько сот мучеников пало в эти дни. Очевидец, едва спасшийся от резни, раввин Самуил Авербах пишет: «Сказано (Псалмы 44, 23): «За тебя, Боже, нас избивают каждый день и режут как скот для убоя». Это вполне применимо к мученикам города Люблина. Каждый день над ними совершался убой, более мучительный, чем убой скота: скот зарезывают быстро, наших же святых злодеи резали медленно и жарили на огне по кусочкам. Одному святому, Аврааму бен-Иегуда, они воткнули в тело пику, и он почти целый день жил с воткнутым в тело острием».
Еще не окончилось московско-казацкое нашествие, как третий враг вторгся в Центральную Польшу: шведская армия с своим королем Карлом X Густавом, который имел свои династические счеты с родственным польским королевским домом. В течение одного полугодия (от осени 1655 до весны 1656) шведы заняли весь центр польского государства, Великую и Малую Польшу. Эти легкие победы были результатом анархии и политической деморализации страны. Предательство бывшего польского подканцлера Радзиевского привело шведскую армию в Польшу, а трусость или партийные интересы различных частей шляхты и бюргерства открыли перед неприятелем ворота Познани, Калиша, Варшавы и Кракова. На сторону Швеции переходили гонимые польские протестанты и реформаты, ждавшие спасения от единоверной северной страны, как украинцы ждали защиты православия от Москвы. Евреи не имели прямого интереса в измене родине, а только относились к шведам дружелюбно, поскольку те относились хорошо к ним. Шведы действительно были единственной из воюющих в Польше сил, которая не истребляла евреев, и поэтому еврейские общины во время шведской оккупации сохранили лояльность по отношению к новой власти, аккуратно уплачивая ей чрезвычайные военные налоги, которые она могла бы взять и путем реквизиции. Это ставилось евреям в вину с того момента, когда пробудившаяся в польском обществе патриотическая реакция выдвинула на сцену «освободителя» Польши, свирепого генерала Стефана Чарнецкого, вождя партизанских отрядов, объявившего священную войну врагам католической веры и польской народности. Летом 1656 года евреи Великой и Малой Польши переживали все ужасы гражданской войны. Отнимая у шведов один город за другим, опустошая весь край огнем и мечом, банды Чарнецкого совершали над еврейскими общинами те же дикие насилия, какие за восемь лет перед тем совершали на Украине банды Хмельницкого, Кривоноса и других казацких вождей. Польско-католический фанатизм точно копировал русско-православный. Вся накопившаяся злоба политически униженного народа вымещалась на беззащитном еврействе, стоявшем меж двух огней. Истреблялись целые общины под предлогом, что они сочувствовали или оказывали содействие шведам. За человечное отношение шведов полагалась бесчеловечная месть поляков, месть варварская, не щадившая женщин и младенцев. По казацкому способу людей убивали с истязаниями, обрубая отдельные части тела, оставляя недобитых корчиться в муках на глазах родных и близких. Женщин насиловали, детей убивали на руках родителей; часто оставленные в живых грудные младенцы медленно умирали от голода на трупах матерей. Улицы были покрыты трупами, которых некому было хоронить, и псы пожирали их. Спаслись только те, которые вовремя бежали; при паническом бегстве мужья разлучались с женами, родители с детьми, братья с сестрами.
Так были уничтожены еврейские общины в Бресте-Куявском (100 семейств), Гнезене, Лиссе или Лешно (300 семейств), Плоцке, Ленчице, Калише и других городах. Занятую немцами и шведами Ленчицу, где находилась многочисленная еврейская община, осаждал отряд под начальством самого короля Яна-Казимира. Это было во время осенних праздников. Когда в пост Йом-Киппур посреди богослужения в синагоге вдруг погасли восковые свечи, община увидела в этом недоброе знамение. Через несколько дней, во второй день праздника Суккот, город был взят штурмом. Незлобивый король хотел пощадить жизнь жителей, «но ожесточенные поляки — по свидетельству современной немецкой летописи, — стали варварским и нехристианским способом истреблять все, что уцелело от огня, в особенности евреев, которых погибло свыше тысячи душ, без различия возраста и пола». Польский очевидец пишет: «Сначала большой пожар в городе мешал нашим, и они в великой ярости против врагов бросали в огонь и уничтожали все, что попадалось им на глаза. В особенности не давали пощады евреям, которые помогали врагам при защите города. В суматохе убивали их жен и детей, а многие из них погибли в огне. Один рыцарь королевского двора, по имени Вульф, собрал всех еврейских детей, из которых многие были вытащены из огня полуобгорелыми, и велел их окрестить для спасения их душ». По данным еврейских летописей, в Ленчице погибло около 500 семейств, или 3000 человек. Многие сами бросались в огонь или в колодцы, чтобы избегнуть мучений от врагов. В городе Калише, колыбели средневекового польского еврейства, Чарнецкий устроил настоящую кровавую бойню: была уничтожена почти вся еврейская община, состоявшая из 600 семейств. Только столица великопольская Познань не была взята поляками из отрядов Чарнецкого; обыватели гетто спаслись от меча, но опустошительная война и ее спутники, голод и чума, косили людей, и от общины, насчитывавшей 2000 семейств, осталось едва 300 семейств. В меньшей степени пострадали общины Малой Польши, где не так свирепствовали банды Чарнецкого: общины Кракова, Пинчова и других значительных городов спаслись от резни, хотя не избавились от общих бедствий опустошительной войны.
Так на протяжении восьми лет дважды проносился над еврейством кровавый ураган. Казаки, московиты, шведы, наконец сами поляки — все упражнялись в истреблении народа, стоявшего между всеми этими разъяренными стихиями, занимая место то между молотом и наковальней, паном и «хлопом» на Украине, то меж двух огней, между шведами и поляками в собственной Польше. Острые страдания еврейства кончаются по мере того, как замешанные в этой бойне государства и народы выпутываются из нее. Умирает вождь казацкого восстания Хмельницкий (1657), и Украина распадается на две части: польскую на правом, или западном, берегу Днепра и русскую на левом, или восточном. Уходят из разоренной Польши и московский царь и шведский король, урвав каждый по куску пограничной польской территории. Еще несколько лет длятся переговоры, перемежающиеся военными столкновениями, но с 1657 года евреев оставляют в покое. Однако возможен ли был покой после стольких ужасов, потрясших душу еврейского народа? Душевное равновесие еврейства было утрачено надолго...
§ 4. От «предмессианских мук» к царству мессии
Страшны были потери, понесенные польским еврейством в роковое девятилетие 1648 — 1656. Показания еврейских летописей относительно числа погибших колеблются между ста и пятьюстами тысячами. Если взять среднюю цифру, то получится число жертв, превосходящее все результаты катастроф крестовых походов и «черной смерти» в Западной Европе. Около 700 еврейских общин подверглись тогда полному или частичному разгрому. В казачьей Восточной Украине не осталось ни одного еврея; уцелевшие от резни и бежавшие в другие края не могли туда вернуться, так как казаки объявили эту часть Украины запретной для всех нерусских. В Волыни и Подолии, где особенно свирепствовали воины Хмельницкого, уцелела приблизительно лишь одна десятая часть еврейского населения. Когда с 1649 года здесь составлялись податные переписи населения, то оказалось, что даже от больших еврейских общин уцелело лишь по нескольку семейств (Кременец, Острог, Полонное), а мелкие совсем исчезли; еврейские дома повсюду были большей частью разрушены, а уцелевшие стояли пустыми, ибо их прежние обитатели либо бежали, либо были убиты или взяты в плен татарами[4].
В Крым и оттуда в Константинополь, Салоники, Смирну и другие города Турции было увезено много тысяч пленных, проданных татарами в рабство туркам и затем выкупленных тамошними еврейскими общинами. Для выкупа пленных («pidion sevuim») в Константинополе образовался особый комитет, который собирал деньги как в Турции, так и в общинах Западной Европы, преимущественно в портовых городах, связанных с Левантом: Венеции, Ливорно, Амстердаме, Гамбурге. Еще несколько лет после катастрофы (1650 — 1652) по Италии и Голландии разъезжал агент комитета Давид Каркассони для сбора денег на выкуп скопившихся тогда в Константинополе трех тысяч пленных. В письмах, которыми его снабжали раввины различных городов, выражено чувство ужаса западного еврейства перед происшествиями на Востоке. «Такое бедствие не случилось с тех пор, как Израиль лишился своего государства», — пишет один итальянский раввин. Он видит в этих бедствиях «родовые муки», предшествующие пришествию мессии. «Это — свидетели, вестники приближения нашего машиаха, возвещающие нам избавление в момент, когда мы очутились у края могилы». Но едва только справились западные общины с делом помощи разгромленному украинскому еврейству, как они увидели в своей среде толпы беженцев из Литвы и коренной Польши, жертв террора московских завоевателей и польских «освободителей» из банд Чарнецкого. Раввины, ученые, именитые члены польских кагалов очутились на улицах Франкфурта, Гамбурга, Амстердама, Венеции, среди толп измученных беженцев, молящих о приюте и куске хлеба. Казалось, вся еврейская Польша была взорвана на воздух и осколки ее разлетелись по всему свету.
Живые свидетели катастрофы разносили повсюду горе и отчаяние. К устным рассказам прибавлялись описания пережитых бедствий, печатавшиеся в еврейских типографиях Венеции и Амстердама. В 1653 г. в Венеции появилось подробное описание, составленное вышеупомянутым Натаном Гановером, бежавшим из Заслава при приближении казаков (§ 2). Эта замечательная летопись, известная под именем «Иевен мецула» («Глубокий омут», с намеком на «иеваним» — казаков), возвышается порой до уровня научной историографии: в ней объективно объяснены политические и социальные причины казацкого восстания и обрисована внутренняя жизнь еврейских общин; это возбуждает доверие к правдивости его описаний ужасов 1648 года. Автор сознавал, что мученичество нации дошло до крайнего предела, и по ту сторону кровавой завесы прозревал близость чуда избавления. На заглавном листе его книги год издания обозначен символически словами: «в год пришествия мессии», а в предисловии указано, со слов убитого в Немирове раввина Иехиель-Михеля, что буквы имени Хмель (Хмельницкого) составляют инициалы слов: «Муки рождения мессии наступят в мире»[5]. Переживший ужасы волынской резни автор, очевидно, спасал свой дух тем упованием на близость мессианского времени, без которого в моменты таких катастроф вера поколебалась бы даже у самых религиозных людей. В конце своей книги Натан Гановер с чувством благодарности отмечает то братское участие, которое приняли евреи всего мира в судьбе украинских пленников, «привезенных татарами в Константинополь, Салоники и другие города Турции, Египта, Берберии», а также в судьбе «беженцев, попавших в Моравию, Австрию, Богемию, Германию, Италию, где их приютили, кормили, поили, одевали, в особенности же в Германии». И тут автор выражает надежду, что новое рассеяние евреев приведет наконец к «собиранию их с четырех концов земли через нашего праведного мессию».
Сильное впечатление производило тогда описание украинской резни в стихах (точнее, в рифмованной прозе), изданное в Кракове под названием «Бедствие времен» («Цок гаитим»)[6]. Возмущение зверствами казаков чувствуется здесь в каждой строфе и выражается часто в резких эпитетах: «злодеи, насильники, люди Содома и Гоморры, проклятые» и т. п. В том же духе написана иеремиада «Петах тешува» Гавриила Шусбурга из Ржешова в Галиции, напечатанная в 1651 г. в Амстердаме. Автор описывает казацкие зверства (между прочим, как казаки подбрасывали еврейского юношу на своих острых пиках в присутствии его отца, и когда кто-то заметил, что нельзя мучить сына на глазах отца, они выкололи старику глаза) и кончает аккордом страстной мессианской тоски: «Боже, когда же наконец наступит время последних чудес? Ты видишь: Твои сыновья и дочери отданы в руки чужого народа. Покажи же нам чудеса, как во дни нашего исхода из Египта!» В то же время в Амстердаме появилось послание литовского талмудиста Саббатая Когена (Шах, «Мегиллат Эйфа») в виде предисловия к сборнику молитв покаяния («Селихот»), читаемых в посты в синагогах. В послании кратко описаны подвиги «презренной нации разбойников и негодяев, греков (русских), именуемых казаками». Вообще, ноты ненависти и презрения к мучителям звучат в еврейских описаниях катастрофы 1648 года, как некогда в описаниях крестового похода 1096 года. Польские евреи той эпохи, как и их западные братья XII века, приняли этот первый серьезный удар со стороны враждебного мира не с той покорностью судьбе, с какой принимались следующие удары. Уже бедствия 1655 — 1656 годов в Литве и Польше не вызвали такого страстного отклика, как украинская резня, хотя деяния Чарнецкого и его банд часто напоминали подвиги казацких шаек. О погромах времен московско-шведского нашествия говорит только книжка «Тит га’явен» («Тина болотная», с обычным намеком на казаков; напечатана в Венеции около 1660 г.) некоего Самуила-Фебуса из Вены. Это сухой перечень мест, где были произведены погромы, с указанием числа убитых семейств. У народа после восьмилетнего плача как будто высохли слезы: он перестал оплакивать свои страдания, а только регистрировал их.
А слез было пролито на первых порах столько же, сколько крови, судя по многочисленным синагогальным элегиям, в которых народ изливал душу перед Богом. Написанные выдающимися раввинами того времени для чтения в синагогах в траурную годовщину 20 Сивана, эти молитвы плача и покаяния, «кинот» и «селихот», были страстными апелляциями в небесный суд на человеческую жестокость, на зверя в человеке. Краковский раввин Липман Геллер, переживший раньше в Праге тревоги Тридцатилетней войны, говорит в своей «селихе», что годы казацких войн были для еврейского народа наихудшим временем в течение всего «голуса»; он оплакивает сотни разрушенных общин, сотни тысяч жертв меча, голода и чумы и кончает свою элегию страстной мольбой о восстановлении Сиона. Познанский раввин Шефтель Горовиц, сын прославленного моралиста-мистика «Шело», бежавший в Вену от банд Чарнецкого, назвал украинско-польскую катастрофу «третьим хурбаном», третьим разрушением Храма. В своей молитве покаяния он вопрошает Бога: решил ли Он уничтожить свой избранный народ, нарочно ли Он допустил самую страшную резню в месяц Сиван, когда на Синае дана была Израилю та самая Тора, за которую их убивают? Он оправдывает суд Божий и призывает народ к покаянию, но молит также о суде над злодеями, губителями этого народа. Моисей Коген, из волынского города Пароль, занявший после гибели своей паствы место раввина во французском Меце, оплакивает разрушение духовного центра в Польше, где истреблены ученые и учащаяся молодежь и разрушены талмудические академии (1657). «Благородная (еврейская) Польша, шедшая впереди всех стран в Торе и благочестии, теперь она скитается, осиротевшая, одинокая! Кто будет ныне заниматься наукой, учить народ закону и праву?.. Где обитель львов, ученых в иешивах? Где писатель, исследователь, толкователь, ограждающий закон?» В Венеции читалась в синагогах «селиха» по поводу разрушения национального центра в «Полонии», бывшей «красою мира, обителью Торы, где опочил Бог» («Polonia» разложена на еврейские слова «po-lon-jah»: — ««здесь опочил Бог»).
В некоторых элегиях повторяется одна мысль, крепко засевшая в умах тогдашних духовных вождей: 5408 год от сотворения мира (1648-й христианской эры), который почему-то был намечен мистиками как начало «мессианских дней», стал годом величайшей катастрофы Израиля. «В 408-м году, который представлялся нам садом Божиим, временем возвращения всех на свою родину, и в следующем 409-м пролилась моя кровь», — плачет Липман Геллер. «В 408 году шестой тысячи, когда я надеялся выйти на свободу, злоумышленники решили искоренить Твой народ», — вторит ему Шефтель Горовиц. «В год, когда моему воображению рисовался первосвященник из потомков Аарона, входящий в святилище иерусалимского храма, моя радость превратилась в печаль, ибо жертву всесожжения принесли (собою) все: израильтяне (простые), левиты и священники», — жалуется Саббатай Коген. Какая это была мессианская надежда, приуроченная именно к роковому году? Источник этой надежды найден. В священной книге каббалы «Зогар», которая в ту эпоху читалась многими, даже не посвященными в «тайную науку», имелось следующее предсказание: «В шестое тысячелетие, по истечении 408 лет, все подземные обитатели воскреснут, ибо сказано: в этот юбилейный год каждый из вас вернется в свой удел»[7]. Многочисленные мистики того времени толковали это предсказание в смысле пришествия мессии в 1648 году. Смутные чаяния, связанные с этой датой, получили особенно яркую окраску от резкого контраста действительности: вместо освобождения — истребление нации в ее главном автономном центре.
Потрясение было слишком велико, но оно не ослабило мессианского настроения, а напротив — усилило его, повернув его только в другую сторону. Именно потому, рассуждали потрясенные умы, что предсказанный год оказался фатальным, он знаменует собой близость мессианского времени: ведь пришествию мессии, как известно, должны предшествовать великие катастрофы, мировое кровопролитие, нашествие варваров Гога и Магога, — все то, что в еврейской мистике называлось «родовыми муками мессии» («хевлэ машиах»). Один из составителей тогдашних элегий, переживший погром Чарнецкого в Великой Польше (врешенский раввин Эфраим), нашел даже, что численное значение слов «хевлэ машиах» точно соответствует 408 году. Немиров, Тульчин, вся украинская резня — это первый приступ родовых болей, начало катаклизма, из которого должен выйти очищенный, спасенный Израиль. Эта вера, или, точнее, потребность веры, была распространена по всему еврейскому миру, по которому разлилась волна беженцев и пленников из несчастной Украины. Приютившиеся в Турции сефарды, видевшие этих странников в Константинополе, Салониках, Смирне и других портах Леванта, общины Западной Европы, приютившие несчастных эмигрантов, чувствовали, что польская катастрофа 1648 года не уступает испанской катастрофе 1492 года и даже превосходит ее: там было бескровное изгнание, тут кровавое истребление. Два гегемонических центра нации разрушены. Устои диаспоры рушатся. Чего же еще ждать? Если обетования библейских пророков истинны — а в этом не может быть сомнения для верующего, — то именно теперь наступил момент для пришествия мессии. Практическая каббала давно уже подготовила почву для страстного мессианского порыва. Из турецкого Востока, особенно из Палестины, распространялись по всему еврейскому миру мистические грезы Ари и Виталя. Аскетические упражнения: пост, покаяние, подвиги очищения («тиккун») — были направлены не к личному спасению души, а к национальному искуплению с целью ускорения пришествия мессии. В Палестине набожные сефарды и ашкеназы молились на святых гробницах об избавлении Израиля. Вести из Польши усилили экстаз этих молитв, а живые реликвии разрушенных общин, заброшенные в города Леванта и в Святую Землю, прибавили немало елея к тем, которые в ночных бдениях («тиккун хацот») проливались тоскующими о Сионе.
Так созрел новый мессианский порыв, гораздо более сильный, чем все предшествовавшие ему со времени Бар-Кохбы. Через десять лет после украинско-польской катастрофы возникло в близкой Турции мессианское движение, всколыхнувшее весь еврейский мир и оставившее глубокие следы в истории народа.
§ 5. Саббатай Цеви и мессианское движение на Востоке
В Европейской Турции левантинская торговля той эпохи сосредоточивалась в трех портовых городах: Константинополе, Салониках, Смирне. Связанные морскими путями с Венецией, Ливорно, Амстердамом, Гамбургом и другими портами Европы, эти турецкие города являлись международными центрами: там жили дипломатические агенты, консулы иностранных держав и представители торговых фирм различных стран. Туземные евреи, романиоты и сефарды, которые вместе с греками держали в своих руках нити левантинской торговли, служили, таким образом, связующим звеном между еврейскими общинами Востока и Запада. Вот почему вышедшее отсюда мессианское движение с такой быстротой распространилось по всему еврейскому миру. Смирна была колыбелью мессии, Константинополь — ареной его деятельности, Салоники — последним убежищем его секты.
Саббатай Цеви (Шабтай, или Шабси-Цви по выговору сефардов и ашкеназов) родился в Смирне в 1626 году, в семье романиотского еврея из Морей, Мордехая Цеви. Одно политическое событие дало возможность этой семье мелкого торговца добиться благосостояния. Начавшаяся в 1640 г. война между Турцией и Венецианской республикой вынудила многих иностранных купцов в Константинополе перенести временно свои торговые дома в более спокойную Смирну, и Мордехаю Цеви удалось пристроиться в качестве агента богатой английской фирмы. Набожный Мордехай был убежден, что Бог послал ему счастье ради заслуг его сына Саббатая. Действительно, уже в ранней юности Саббатай казался необыкновенным человеком. До 15 лет он успел изучить всю талмудическую и раввинскую письменность, а затем увлекся «тайною наукою» каббалы. Он углубился в изучение практической каббалы по «писаниям Ари», которые с легкой руки Хаима Виталя и палестинских мистиков распространялись в Европе в многочисленных списках. Он посвящал в тайны этой науки и своих товарищей. Часто ходил он с ними за город для бесед под открытым небом, как это некогда делал «святой Ари» в Сафеде. Скоро Саббатай перешел от изучения каббалы к тем мистическим упражнениям, которые каббалисты считали средством очищения души перед пришествием мессии. Он стал вести аскетическую жизнь, часто постился, совершал омовения в море и в уединении горячо молился, распевая мессианские гимны Израиля Наджары. Иногда он впадал в состояние экстаза, и тогда ему казалось, что он сам призван быть мессией. Товарищи Саббатая невольно поддавались обаянию личности этого восторженного юноши с задумчивыми черными глазами и приятным голосом, которым он часто напевал песни тоски о Сионе. В тесном кружке мистиков создалась обычная атмосфера взаимной психической заразы, внушения и самовнушения. Эта духовная семья заменяла Саббатаю личную семью. В двадцать лет его женили на красивой дочери местного богача, но он не чувствовал склонности к брачной жизни и должен был развестись с женой; его женили вторично, и дело опять кончилось разводом.
События 1648 года вызвали в душе Саббатая поворот от мистического мессианства к политическому. Лето этого года приносило ужасающие вести: на Украине, недалеко от пределов Турции, режут евреев и истребляют сотни еврейских общин. В Смирне внимательно следили за гражданской войной в Польше, в которой были замешаны и крымские ханы, вассалы турецкого султана. Скоро там показались жертвы катастрофы: привезенные из Украины через Крым в Константинополь и другие порты Леванта еврейские пленники, которыми татары и турки торговали как рабами. Это могло быть уже осенью фатального года. Агент английского торгового дома Мордехай Цеви, вращавшийся среди иностранных коммерсантов и консулов, ловил эти политические новости и приносил их домой. И мечтательный сын его, который раньше прислушивался к «звукам небес», услышал страшные «песни земли», вопли мучеников, плач над новым «хурбаном», над разрушением главного центра диаспоры. Тут в душе Саббатая слились земная и небесная скорбь, политический и мистический элементы мессианства, идеалы освобождения нации и спасения душ. Мистические акты должны служить только средствами для акта национального освобождения, который представлялся еще неясно, в тумане чудес. Нужно было выступить открыто с первой символической манифестацией: ведь недаром и священный «Зогар» приурочил начало времени чудес к 408 году шестого тысячелетия, к тому же фатальному 1648 году. И вот Саббатай Цеви решается на великую дерзость: он публично произносит полное название Бога по его буквенным начертаниям, «šem ha’meforaš» (Ягве, Иегова), что разрешалось только первосвященнику в древнем иерусалимском храме. Свое дерзновение Саббатай мог объяснить тем, что дозволенное первосвященнику может быть дозволено и тому, который призван восстановить Иерусалим. Смирненские раввины ужаснулись, услышав такие слова. Бывший учитель Саббатая, старец Иосиф Искала, провозгласил «херем» над самозванцем (по другой версии, пригрозил ему «херемом»). Саббатаю пришлось покинуть родной город. Отныне отшельник становится странником, мечтатель — агитатором. Первое противодействие на пути к великой цели усиливает его энергию, закаляет волю.
Первой мыслью Саббатая было отправиться в Святую Землю, где действовали творцы практической каббалы, где вековая тоска по мессии всегда носилась в воздухе. По пути он остановился в Константинополе и Салониках. Здесь, в больших центрах еврейства, ему несомненно пришлось встречаться с массой беженцев из Украины, выкупленных на волю пленников, которые могли многое рассказать ему о пережитых ими муках. В Константинополе он встретился с другим человеком, мечтавшим о мессианском царстве: проповедником р. Авраамом Яхини. Этот проповедник, объяснявший в синагогах тексты Св. Писания в каббалистическом духе, имел еще другую специальность: он был переписчиком редких еврейских манускриптов и продавал свои копии любителям, в том числе голландскому консулу в Константинополе. Сохранившиеся отрывки из многочисленных сочинений Яхини свидетельствуют о хаотичности его ума, а некоторые записи обличают в нем патологические черты[8]. Этот мистик нашел в своих «древних манускриптах» и поднес Саббатаю таинственную рукопись некоего мудреца, в которой начертаны были следующие пророческие слова: «Я, Авраам, проведший сорок лет в уединении и скорбевший о силе великого крокодила, расположившегося в реке египетской, гадал и вопрошал: когда же наступит чудесный конец? И вот голос взывает: знай, что родится сын у Мордехая Цеви в 5386 году (1626), и назовут его Шабтай. Он усмирит великого крокодила и одолеет извивающегося змея; он есть истинный Маш и ах, его царство вечно, и нет кроме него избавителя у Израиля». Это предсказание произвело сильное впечатление на Саббатая; впоследствии он признавался, что Авраам Яхини дал ему первый толчок на пути открытой мессианской пропаганды. Снабженный таким мистическим паспортом, Саббатай становился все смелее в своих притязаниях. В Салониках, старом гнезде каббалистов, он пригласил своих приверженцев на пир и, держа в руках свиток Торы, объявил, что празднует теперь свое бракосочетание с Торой, дочерью Бога. Эта символическая церемония оскорбила религиозное чувство местных раввинов, и Саббатаю пришлось уехать из Салоник.
После долгих скитаний Саббатай прибыл в страну своих грез. В Иерусалиме он сразу заметил господство мистического настроения и употреблял все старания, чтобы на этой почве добиться популярности. Он усилил свои аскетические упражнения, проводил многие часы на могилах древних праведников, в молитве громко плакал, часто пел своим мелодичным голосом грустные гимны при свете луны. Идя по улицам, он раздавал детям сладости, увлекая таким образом за собой и детей и их матерей. Своей святой жизнью Саббатай успел приобрести доверие многих иерусалимцев, а одно случайное обстоятельство доставило ему еще репутацию благодетеля общины. В то время иерусалимская община, кормившаяся от присылаемых из Европы пожертвований, крайне обеднела, так как, вследствие недавней Тридцатилетней войны в Германии и гражданской войны в Польше, евреи этих стран не могли присылать обычные пожертвования в пользу палестинских пилигримов. К довершению беды турецкий паша наложил на иерусалимских евреев непосильные поборы и грозил им жестокими экзекуциями. Тогда решено было послать Саббатая Цеви в Египет для сбора пожертвований. В Каире Саббатай имел влиятельного поклонника в лице богатого откупщика государственных налогов Рафаила-Иосифа Челеби (Chelebi), официального представителя еврейских общин в Египте. Челеби занимал пост государственного казначея («цараф-баши») при султанском наместнике в Египте; и тем не менее принадлежал к числу «тоскующих о Сионе». Он окружал себя мистиками и гадателями о «конце времен», и ему очень льстило то, что Саббатай был гостем в его доме. Щедрый меценат, разумеется, помог своему гостю в исполнении его миссии, и бедствующая община святого города получила все нужное для уплаты дани турецкому паше. Община благословляла Саббатая как избавителя от опасности, и многие склонны были верить в его святое призвание. По этому поводу остряки говорили: «Он поехал послом и вернулся мессией» («halach schaliach u’ba maschiach»).
Популярность Саббатая росла. Когда он заехал в город Хеврон, местные жители окружили дом, где он остановился, и всю ночь смотрели в окна освещенной комнаты, по которой гость ходил взад и вперед, распевая свои мистические гимны. На всех произвело сильное впечатление то, что Саббатай совершил вечернюю молитву с громкими рыданиями у гробницы патриархов в Хевроне («меарат га’махпела»). Видевший Саббатая в это время хевронский каббалист Авраам Куэнки следующим образом описывает его наружность: «С трепетом взглянул я на этого рослого, как кедр ливанский, человека с румяно-черноватым красивым лицом, с круглой черной бородой, одетого поцарски, с здоровым внушительным видом. Я не мог оторвать глаз от него во все время, когда он молился в синагоге и у гробниц праотцов».
В это время произошел случай, который снова связал миссию Саббатая Цеви с трагедией Украины. Живя в Каире, Саббатай узнал о печальных приключениях одной молодой девушки, польской уроженки Сары. Во время восстания казаков на Украине, будучи шестилетним ребенком, Сара была похищена из родительского дома и увезена в монастырь, где ее воспитывали в христианской вере. После десятилетнего пребывания в монастыре она однажды ночью бежала оттуда. Евреи нашли девушку полунагой на своем кладбище, и она рассказала им, будто покойный отец явился к ней во сне и унес сюда из монастыря. Боясь держать беглянку у себя, евреи отправили ее в Амстердам, чтобы она могла там свободно перейти в иудейство. Из Голландии она отправилась через Германию в Ливорно. Испытанные в раннем детстве потрясения, жизнь в монастыре и дальнейшие приключения наложили свой отпечаток на душу Сары. Она сделалась истеричной и повсюду твердила, что ей предназначено выйти замуж за мессию. Рассказы о странной девушке дошли до Саббатая Цеви, и он объявил, что и ему свыше внушено жениться на ней. В Ливорно поспешили послы и привезли Сару в Каир, где в доме Рафаила-Иосифа Челеби при торжественной обстановке состоялось ее бракосочетание с грядущим мессией. Про Сару носились слухи, будто она в Ливорно вела распутную жизнь; когда об этом сообщили Саббатаю, он сказал: «Пророку Гошее Бог также велел взять жену-блудницу». В этом браке было нечто намеренно символическое: дочь мучеников, жертва величайшей катастрофы «голуса», должна соединить свою судьбу с судьбой того, кто послан подожить конец рассеянию Израиля и возродить еврейское государство.
Возвращаясь из Египта в Палестину, Саббатай приобрел в городе Газе восторженного «пророка» в лице молодого Натана Ашкенази. Сын «мешулаха» — разъездного сборщика пожертвований в пользу бедняков Святой Земли, Натан наслышался печальных рассказов о положении евреев в европейских странах, посещенных его отцом, особенно же в Польше. Эти рассказы в связи с идеями практической каббалы толкнули юношу на путь мессианских увлечений. Он с трепетом следил за подвигами Саббатая Цеви и, увидев его, признал в нем истинного мессию. С полным доверием отнесся Натан к «древнему» пророчеству, найденному Авраамом Яхини, которое приверженцы Саббатая усердно распространяли. Под влиянием этого пророчества или под непосредственным обаянием личности Саббатая 22-летний Натан впал в экстаз и сам начал пророчествовать. Летом 1665 года он разослал общинам свое пророческое откровение о божественной миссии Саббатая Цеви. Он уверял, что во время ночного бдения в праздник Шавуот ему, Натану, послышался глас с неба: «Отныне через год и несколько месяцев откроется царство мессии, сына Давида!» «Да будет вам ведомо, — гласило послание Натана, — что наш мессия родился в городе Измире (Смирна) и называется Саббатай Цеви. Скоро откроется его царство. Он снимет царскую корону с головы турецкого султана и возложит на свою голову, а султан пойдет за ним как раб ханаанский, ибо ему, Саббатаю, принадлежит власть. Потом ваш мессия скроется от взоров Израиля, и никто не будет знать, жив он или умер; он же пойдет по ту сторону реки Самбатион, через которую, как известно, не прошел еще ни один человек, ибо она во все дни недели быстро течет и выбрасывает камни и только в субботу отдыхает... Оттуда наш мессия поедет верхом с нашим учителем Моисеем и всеми иудеями в Иерусалим... Тогда Бог спустит с неба храм из золота и драгоценных камней, которые осветят весь город... Впоследствии совершится воекресение мертвых во всем мире»... В то же время Натан, по явному внушению Саббатая, послал на имя Челеби в Каир письмо, в котором говорилось, что святые Ари и Виталь не стали в свое время мессиями, потому что тогдашние поколения не были еще приготовлены к акту спасения, но Саббатай Цеви явился, «когда уже исполнился срок и Шехина (Божество) поднялась из голуса». Своими страданиями Саббатай искупил грехи народа: ведь он 17 лет скитался по свету и много раз подвергался опасности, а постом и истязанием плоти он вымолил народу прощение.
Открытое выступление Натана испугало иерусалимских раввинов, во главе которых стоял р. Яков Хагес. Боялись прежде всего преследований со стороны турецких властей, ибо тут речь шла уже об отнятии Палестины у султана, т. е. о восстании. Саббатаю дали понять, что его дальнейшее пребывание в Палестине может повлечь за собой печальные последствия для еврейского населения. Ему даже пригрозили «херемом» в случае продолжения мессианской агитации. Таким образом, первоначальная мысль Саббатая — сделать Иерусалим главной базой деятельности — оказалась неосуществимой, и ему пришлось подумать о возвращении в родной город Смирну после многолетних странствий. «Херем», провозглашенный там против Саббатая в 1648 г., был уже давно забыт; недоверие смирненцев к их земляку поколебалось под влиянием доходивших из Палестины слухов о его святой жизни, а широковещательные послания Натана из Газы подготовили ему восторженную встречу в некоторых кругах общества. Когда Саббатай приехал в Смирну (в конце лета 1665) и в праздник Рош-Гашана явился в синагогу, из толпы, посреди звуков шофара, раздались восклицания: да здравствует наш царь, наш мессия!.. Главари общины еще не решались примкнуть к мессианскому движению, но оно охватило толпу с силой психической эпидемии. За Саббатаем в Смирне шли преимущественно простолюдины: рабочие, мелкие торговцы, рыбаки. Несколько сот человек, мужчин и женщин, из этого класса составляли гвардию Саббатая Цеви, которая охраняла его дома и на улице.
В Смирне начались шумные предмессианские приготовления по определенной программе. На первом месте стояла «тешува», публичное покаяние в грехах. Мужчины и женщины, старики и молодые проводили дни и ночи в синагогах в посте и молитве, купались в холодной воде и всячески «истязали плоть»; по ночам в собраниях кающихся читались с плачем и воплем молитвы о прекращении «голуса» и возвращении рассеянного народа в Сион. Многие, считая себя очищенными от грехов после покаяния, предавались необузданному веселью, пели песни, пировали и прославляли царя-мессию. Саббатай сам ходил в уличных процессиях и громко пел стих псалма: «Десница Бога поднялась, десница Бога побеждает!» (Пс. 118,16), и толпа восторженно отвечала пением мессианских гимнов. Мистический экстаз толпы выражался порой в болезненных формах эпилепсии и кликушества: женщины и дети падали на землю, как «одержимые демоном», и пророчествовали, что Саббатай Цеви есть истинный царь-мессия. Английский консул в Смирне Рикоут (Ricaut), наблюдавший эти сцены или слышавший о них от очевидцев, рассказывает следующее: «Там было более 400 мужчин и женщин, которые пророчествовали о наступающем царстве Саббатая. Даже еле лепетавшие дети повторяли имя Саббатая, мессии и сына Божия. Люди постарше падали сначала в изнеможении, изо рта у них текла пена, затем они говорили об избавлении и будущем счастии евреев, передавали свои видения о Сионе и о торжестве Саббатая». Когда припадок проходил, эпилептики сами не помнили, что они говорили. То была форма массового психоза, который действовал заразительно и на здоровых людей.
Этот психоз имел обратное действие на самого вождя. Саббатай Цеви отныне решается на такие поступки, которые раньше казались бы ему безумными. Он действует как «власть имущий», в сущности подчиняясь воле тех, которые уверовали в него и дали ему власть. Когда в субботу недели Хануки в синагоге была устроена манифестация в честь нового «машиаха из рода Давида» и некоторые главари общины протестовали против такого кощунства, с ними круто расправились. Толпа верующих при участии самого Саббатая бросилась в синагогу, где молился один из протестантов, богач Хаим Пенья (Репа), с целью избить его; преследуемому удалось скрыться, но, прибежав домой, он увидел такую картину: две его дочери бьются в истерике и пророчествуют о мессианстве Саббатая Цеви. Тут скептик смирился: он просил прощения у Саббатая и примкнул к верующим. Среди смирненских раввинов произошел раскол: один из них, Арон Лапапа, объявил Саббатая достойным «херема» и за это сам был отрешен от духовного сана; другой, Хаим Бенвенисте, оказался более уступчивым и признал Саббатая. Местная турецкая власть, конечно, не могла не обратить внимания на волнения среди евреев, которые могли принять политическое направление, но подкупленный приверженцами Саббатая кади молчал до поры до времени. В это время (конец 1665) доходили вести о мессианском движении в общинах Салоник и Константинополя. Там тоже многие забрасывали свои дела и предавались посту, молитве и покаянию. Для ускорения пришествия мессии, которое, по учению каббалы, совершится после воплощения всех небесных душ в земные тела, многие спешили сочетать браком малолетних детей, и в Салониках часто встречались супружеские четы из десятилетних мальчиков и девочек.
При Саббатае в это время состоял секретарем прибывший с ним из Иерусалима ученый Самуил Примо, много сделавший для распространения славы мессии. Примо рассылал циркулярные письма, оповещая общины Азии, Африки и Европы о наступлении «времен чудес» и о приготовлениях к предстоящим великим событиям. Примо составлял тексты всех декретов Саббатая и умел придавать им внушительную форму царских повелений. Одним из первых декретов был отменен пост 10 Тевета (в декабре 1665 г.), так как день траура по случаю падения древнего Иудейского государства утратил смысл в момент, когда предстояло его возрождение. Народное движение все более разрасталось, и настал момент, когда центр его не мог уже уместиться в пределах турецкой провинции. Обстоятельства заставили Саббатая перенести свою деятельность в столицу Турции. В начале 1666 года он со своей свитой двинулся в Константинополь, где предстоял политический акт мессианской драмы.
§ 6. Начало мессианского движения в Европе
Устная и письменная пропаганда сделала свое дело. Приходившие из Турции вести начали волновать умы и в Западной Европе. С одной стороны, консулы европейских государств и агенты торговых домов в Смирне, Салониках и Константинополе сообщали в разные европейские столицы о чрезвычайном волнении среди турецких евреев, отражающемся на торговых делах в портах Леванта. С другой стороны, пророк Натан и Самуил Примо рассылали повсюду свои воззвания, которые принимались европейскими общинами как призыв из Святой Земли, куда скоро всем предстояло идти. Эти воззвания и донесения консулов вызвали особенно сильное волнение в двух общинах, имевших постоянные сношения с турецкими портами: в Амстердаме и Гамбурге. В последние месяцы 1665 года в Амстердаме, «городе ученых и литераторов», творилось что-то необыкновенное. Легко воспламеняемые сефарды, из которых многие носили еще в душе трагедию марранства, поверили в близость избавления, так как издали эта перспектива казалась реальнее. Им казалось, что палестинское и вообще все восточное еврейство находится в движении, что там поднялись святые мужи и национальные герои для освобождения Святой Земли от власти турок.
«В Амстердаме волновались и шумели, — рассказывает современный раввин (Сапортас). — На площадях и на улицах двигались толпы народа с веселой пляской под звуки барабанов; плясали и в синагоге, вынимали из ковчега свитки Торы в красивых покрывалах и выносили на улицу. Не обращали внимания на зависть и неприязнь христианского населения и всюду громко выкрикивали новые вести, не боясь насмешек христиан». Однако многие христиане из наиболее образованных относились к делу весьма серьезно. Ученый Генрих Ольденбург писал в декабре 1665 г. из Лондона к Баруху Спинозе в Амстердам, спрашивая его, как отнеслись амстердамские евреи к новым вестям о возвращении еврейского народа в свое древнее отечество; в Лондоне, по словам Ольденбурга, «немногие в это верят, но многие этого желают», а сам Ольденбург допускает возможность большого исторического переворота в случае оправдания этих слухов. В Амстердаме к народному движению примкнули видные представители еврейской общины — Авраам Перейра, Исаак Наар, врач-филолог Вениамин Мусафия и другие, которые могли разъяснить своим знакомым из христиан политический смысл мессианского движения.
Из Амстердама все новости немедленно сообщались в Гамбург, где тогда рядом с сефардской общиной утвердилась и ашкеназская, из германских и польских евреев. Здесь известия из Турции о новоявленном мессии печатались в периодических сборниках новостей, издававшихся христианами, что служило для евреев лишним доказательством достоверности этих известий. «Невозможно описать, — говорит жившая тогда в Гамбурге женщина из почтенной ашкеназской семьи, Гликель из Гамельна, — ту радость, которая охватывала всех нас, когда получались письма (из Турции). Большую часть писем получали сефарды, и каждый раз эти письма приносились в синагогу и читались вслух. Туда же приходили и немцы (ашкеназы), старые и молодые. Молодые португезы (сефарды) одевали свое лучшее платье, и каждый опоясывался широким поясом из зеленого шелка, наподобие ливреи Саббатая Цеви. Они шли с музыкой и пляской и веселились в своей синагоге, как некогда в дни возлияния воды в Храме, читая полученные письма. Некоторые продавали все свое имущество и со дня на день ожидали освобождения. Мой тесть, живший в Гамельне, оставил там свой дом со всем имуществом и переселился в город Гильдесгейм. Он прислал нам из Гамбурга две большие бочки со всякими продуктами и холстами; там были горох, копченое мясо, компоты из слив и сушеных плодов и другие припасы, могущие сохраниться. Добрый человек думал, что мы прямо переедем из Гамбурга в Святую Землю. Больше года стояли у нас эти бочки, и только потом, из опасения порчи продуктов, нам писали, чтобы мы вскрыли бочки и вынули все съестное; холст же хранился там еще три года, ибо старик все надеялся, что это пригодится ему в дороге. Только Всевышнему не угодно было избавить нас от голуса»...
Набожная женщина выражала в этом описании тогдашнее настроение масс. Таково было и настроение вождей обеих общин в Гамбурге. В турецкого мессию уверовали даже такие образованные люди, как Мануэль Исаак Тексейра, банкир шведской королевы Христаны, и ее лейб-медик Бенедикт да Кастро (Барух Нехемиас). Исключение составлял только Яков Саспортас, бывший раввином в Алжире, хорошо знавший нравы Востока и поэтому недоверчиво относившийся к приходившим оттуда вестям. Живя в то время в Амстердаме и в Гамбурге, он был свидетелем описанных выше сцен и пытался отрезвить народ, доказать, что новые увлечения опасны в политическом и духовном отношении, но его и слушать не хотели, а порой грозили даже расправой. Саспортас неустанно посылал письма к раввинам восточных и западных общин, прося противодействовать опасному народному движению; но он получал ответы либо двусмысленные, либо прямо прославлявшие подвиги мессианистов. Саспортас и горсть маловеров с ним не смели уже выступать открыто после того, как из Смирны пришли вести о массовых пророчествах взрослых и детей, провозглашающих Саббатая мессией, и о том, как новый царь иудейский расправился там со своими противниками. В полученных тогда письмах говорилось еще, что Саббатай Цеви лично подтвердил в народном собрании в смирненской синагоге, что он есть настоящий мессия из рода Давида и что его предтеча, мессия из рода Иосифа, уже совершил свой подвиг искупления в образе какого-то польского еврея, который погиб мучеником за веру во время украинской резни. Это усилило в народе веру, что в лице Саббатая явился не эфемерный «машиах бен-Иосиф», который, по преданию, обречен на гибель в борьбе с «гоями», а «машиах бен-Давид», истинный и конечный спаситель. Торжества в гамбургской синагоге усилились: плясали с свитками Торы в руках, пели, играли на инструментах; приходили христиане и спрашивали, в чем дело, и им без страха отвечали: «Наш царь-мессия пришел». «И, глядя на все это, хотя и достойное смеха, — писал Саспортас, — я тихо плакал, сокрушаясь о легковерии людей, забывших наших истинных пророков и наши предания». Ему приходилось скрывать свои мысли, молчать или отвечать двусмысленными фразами на обращенные к нему доводы ликующих мессианистов.
Амстердамские и гамбургские сцены повторились в Венеции, наиболее близкой по своим торговым связям к восточным очагам движения. Тут столкновения между верующими («maaminim») и отрицателями («kofrim») доходили иногда до драк в синагогах, причем страдало неверующее меньшинство. Гнездом самых ревностных мессианистов был портовый город Ливорно, через который часто проезжали сборщики пожертвований из Палестины и обратно, обыкновенно распространявшие всякие небылицы о чудесах Святой Земли.
В Лондоне, где евреев было еще очень мало, слухами о Саббатае Цеви заинтересовались христиане, в особенности пуритане, которые ожидали в 1666 году наступления апокалиптического «нового царства» Христа. Там держали пари в спорах о том, станет ли Саббатай в этом году царем Иерусалима. В отдаленных же местах, куда доходили лишь глухие вести о новых событиях, уверенность в скором освобождении была еще сильнее. В Авиньоне евреи, томившиеся в гетто под властью римских пап, готовились к исходу в Палестину к весне 1666 года.
А что творилось в это время в Польше, самом больном месте еврейского организма, еще не оправившегося от кровавых ран ужасного десятилетия? Здесь мессианские волнения, под влиянием сообщений от попавших в Турцию родных и близких, должны были принять массовый характер и выражаться в народных демонстрациях. Мы знаем об этом не из еврейских, а из христианских источников, рисующих, как отразилось мессианское движение в окружающей враждебной среде. Киевский православный теолог Голятовский в своей книге «Истинный Мессия» (писалась в 1669 г.) сообщает, что незадолго до того разгромленные в Польше и Украине евреи подняли голову, когда в Смирне появился их мессия «Сабета» и обещал им восстановить израильское царство. «Люди покидали свои дома и имущество, ничего не хотели делать и говорили, что скоро мессия перенесет их на облаке в Иерусалим. Иные постились по целым дням, не давали есть даже малым детям и во время суровой зимы купались в прорубях, читая какую-то вновь сочиненную молитву. Жиды смотрели на христиан высокомерно, угрожали им своим мессией и говорили: вот мы будем вашими господами!..» Было, конечно, весьма естественно, что измученные еврейские массы, теперь окрыленные надеждой на освобождение, предавались безумным порывам радости и даже демонстрировали свои чувства перед враждебными христианскими соседями: скоро мы избавимся от вашего ига и заживем свободно в нашем государстве! Христиане, в особенности духовенство, видели в таких демонстрациях прямой вызов церковному догмату мессианства Христа, который уже развенчивается пришествием еврейского спасителя. Во многих местах дело доходило до контрдемонстраций со стороны христиан и до погромов. Еврейские общины вынуждены были обратиться за защитой к польскому королю Яну-Казимиру, который издал следующий декрет, подписанный 2 мая 1666 г. во время сессии сейма в Варшаве: «Доходят до нас слухи, что своевольные люди взводят на евреев разные ложные обвинения с целью разорения их... Эти злобные люди ныне распространяют ложные объявления из чужих стран о каком-то мессии, вместе с отпечатайным на листах его изображением, уверяя простых людей, что теперь можно грозить евреям окончательным истреблением и забрать их добро. Поэтому повелеваем всем воеводам, старостам и начальствующим лицам, чтобы они объявили подложными означенные листы и рисунки и не допускали до насилий».
Это было уже в тот момент, когда мессианское движение вышло из подготовительной стадии и мессия перенес свою деятельность из Смирны в Константинополь, где он, будучи пленником турецкого султана, создал в народе иллюзию, будто он является соперником властителя Святой Земли и скоро вырвет ее из рук турок.
§ 7. Мессианский год (1666)
Среди всеобщего возбуждения умов наступил 1666 год, год особенный, которому кое-где и в христианском мире придавали мистическое значение. Некоторые реформатские богословы, на основании вычислений по Апокалипсису Иоанна, приурочивали к этому году второе пришествие Христа или начало «промежуточного царства», которое образуется в Иерусалиме при участии евреев. Пуританская секта индепендентов, к которой в Англии принадлежал и Кромвель, в особенности распространяла эти верования, коренившиеся в учениях древних сектантов церкви о тысячелетнем царстве (хилиазм), или «пятой монархии». Тогдашний английский консул в Турции, вышеупомянутый Рикоут, приводит это обстоятельство в связи с еврейским мессианским движением. «1666 год, — говорит он, — должен был, согласно предсказаниям различных христианских писателей, в особенности занимающихся объяснением Апокалипсиса, быть годом чудес и странных переворотов. Ожидалось, что он будет, в частности, годом благодати для евреев, которым принесет либо обращение в христианскую веру, либо восстановление Палестины. Такими верованиями были проникнуты фанатики и энтузиасты, говорившие о Пятой Монархии и о близком величии израильского народа, что, по-видимому, дало толчок движению среди евреев». Об этих толках среди христиан знал, вероятно, и Саббатай Цеви, отец которого служил в английской торговой фирме. Однако желание приурочить еврейский мессианский год к христианскому апокалиптическому не могло входить в расчеты Саббатая: тут на ход событий влияли более реальные причины. Мессианское движение уже созрело для активности. Слишком много шума было уже возбуждено, слишком напряженно ждал народ обещанного переворота, чтобы мессия мог спокойно сидеть в Смирне и выжидать событий. И вот в январе 1666 г. Саббатай покинул Смирну и отправился на корабле в Константинополь с целью, как гласила молва, отнять корону у султана. Пред отъездом он разделил «весь мир» между своими родными и близкими. Из 26 уделов два главных были отданы братьям Саббатая, а прочие — его приверженцам в разных странах (Авраам Яхини в Константинополе, Рафаил-Иосиф Челеби в Каире и др.). Рассказывают как курьез, что один из будущих удельных князей, бедняк, живший на счет благотворительности, отказался уступить свой удел нескольким богачам, предлагавшим ему за это большие деньги. На корабле, везшем мессию в Константинополь, находились его секретарь Самуил Примо и ближайшие друзья. Путешествие по зимнему морю было неспокойное и длительное, и только в феврале корабль вошел в Босфорский пролив.
Отъезд Саббатая в Константинополь, возбудивший радостные надежды среди его приверженцев, вызвал крайнюю тревогу среди его противников. Ведь в посланиях Натана прямо говорилось, что мессия прибудет в столицу Турции с целью сорвать корону с головы султана, — значит, сама поездка есть начало еврейского восстания и может вызвать гонения на все еврейские общины в Турции. Чтобы снять с себя подозрение в сочувствии восстанию, представители константинопольской общины еще до прибытия корабля в гавань отправились к великому визирю Ахмету Кеприли и сказали, что в столицу имеет приехать человек, воображающий себя мессией еврейского народа. Визирь принял свои меры. Когда корабль с смирненскими путешественниками пристал к берегу Босфора, его уже поджидала турецкая полиция. Саббатая Цеви арестовали. Через несколько дней его допрашивал чиновник великого визиря. На вопрос: «Кто ты?» — Саббатай ответил: «Я ученый из Иерусалима, уполномоченный для сбора пожертвований в пользу палестинских бедняков». Этот смиренный ответ мнимого государственного преступника мог отчасти успокоить визиря. Саббатая заключили в тюрьму в Константинополе, но содержали его там не строго. К нему допускались посетители, и скоро в тюрьму потянулись группы верующих, желавших посмотреть на мессию. Турки смеялись над легковерием евреев и при встрече с ними на улице насмешливо спрашивали: «Что же, пришел он?» Для успокоения умов турецкие власти перевели Саббатая из столичной тюрьмы в крепость близкого полуострова Галлиполи, при Дарданеллах, известную под именем «замок Абидос». Там держали «претендента» под стражей. На деле, однако, это перемещение оказалось очень выгодным для Саббатая и его приверженцев.
Поклонникам Саббатая показалось чудом то обстоятельство, что арестованный мессия не был казнен султаном, которого он грозил низложить. Правда, он содержался под стражей в крепости, но ведь может совершиться чудо, которое превратит турецкую крепость в еврейский «замок могущества» («Мигдал оз», как был прозван в народе замок Абидос), а тюремную стражу в почетную гвардию. Действительность как будто оправдывала такие иллюзии. Комендант крепости оказался очень податливым человеком: он не только разрешил жить в замке при Саббатае его жене Саре, секретарю Примо и некоторым приближенным, но и допускал к нему многочисленных сторонних посетителей, если они хорошо платили за это. Скоро в Галлиполи устремилась из ближних и дальних мест такая масса людей, желавших лицезреть мессию, что комендант разбогател от даров, а жители города от платы за постой. Самому узнику присылались его почитателями крупные суммы денег и ценные вещи, так что он мог устроиться с полным комфортом. Ему и его свите был отведен ряд хорошо убранных комнат. Комната Саббатая была увешана и устлана роскошными коврами, присланными ему в подарок, и обставлена золоченой мебелью. Когда паломники из дальних мест попадали сюда на аудиенцию, им казалось, что они видят пред собою еврейского царя в его дворце. Городок Галлиполи стал как бы столицей мессии. Ежедневно привозили туда множество гостей из разных стран. Приезжали депутации от общин и частные лица, одни с целью поклониться царю-мессии, в которого они уже уверовали, а другие с целью удостовериться, действительно ли перед ними освободитель нации, а не самозванец. Многие уезжали очарованными: пышная обстановка узника, его свита и теснящиеся в его приемной посетители со всех концов света — все это свидетельствовало о какой-то большой национальной власти, временно приютившейся в этих стенах, у «ворот Рима», бывшей Византии, откуда путь чудес поведет мессию в Иерусалим[9]. Вести об этом, облетая весь мир, облеплялись в пути множеством фантастических слухов и легенд, которые должны были убедить всех, что великий мессианский подвиг уже начался, что нужно готовиться к дальнейшим чудесам и к исходу в Обетованную Землю.
Эти фантастические представления вызывали ликование в общинах Западной Европы. В Гамбурге читалась в синагогах в честь Саббатая «молитва за царя» («Ганотен тешуа»): «Кто дает победу царям и мощь князьям... да благословит нашего властелина, царя, праведника Саббатая Цеви, мессию Бога Яковлева, да возвысится его слава!» и т. д. Гамбургская община хотела отправить послов в Константинополь, чтобы «выразить верноподданнические чувства нашему царю Саббатаю Цеви». («Render a devida obediencia a nosso Rey Sabetay Seby» — как записано в протокольной книге общины португезов, под 23 Адара 1666 г.); но потом старшины сообразили, что небезопасно посылать уполномоченных с письмами политического содержания в такой далекий путь, продолжавшийся тогда три месяца, и поэтому было решено: пока воздержаться от отправки послов, так как «наш царь, без сомнения, еще до истечения этого срока будет уже в Эрец-Исраэль, а для того, чтобы последовать за ним и привезти обратно его ответ, потребуется больше года».
Из Амстердама весной 1666 г. выехали упомянутые выше вожди местных саббатианцев, Авраам Перейра и Исаак Наар, надеясь встретить мессию в Турции и с ним двинуться в Святую Землю; по дороге они надолго задержались в Италии. Они везли с собой письмо от амстердамских нотаблей к Саббатаю, где говорилось: «Возвести нам, наш царь-владыка, каким путем идти и что делать: ополчиться ли нам сейчас и двинуться, дабы пресмыкаться во прахе ног твоих, или же ждать нам милости Божией до дня сбора всех наших рассеянных?» Первая подпись на этом письме, посланном в августе 1666 года, принадлежала врачу Вениамину Мусафии, который слыл «философом» и пользовался уважением в кругу свободомыслящих.
В это время из «замка могущества» на Галлиполи рассылались декреты от имени «Саббатая Цеви, Мессии Бога Якова» об отмене всех дней национального траура, установленных по случаю падения древнего Иудейского государства. После зимнего поста 10 Тевета были отменены также летние посты 17 Таммуза и даже 9 Ава. В декрете по поводу «Тиша бе’Ав» повелевалось обратить этот день плача о разрушении иерусалимского храма в радостный праздник с пением гимнов в синагогах и с веселыми пиршествами. «Неверующие» из партии Якова Саспортаса возмущались этим дерзким распоряжением, оскорбительным для религиозного и национального чувства; но эта оппозиция составляла меньшинство, не смевшее громко протестовать; большинство же рассуждало иначе: если Саббатай решился отменить даже такой древний национальный пост, как Тиша бе’ав, — значит, он уверен в скором восстановлении иерусалимского храма.
Религиозные реформы Саббатая Цеви заинтересовали и польских раввинов, наиболее строгих стражей Закона. Они решили послать в Константинополь своих представителей, чтобы убедиться, действительно ли Саббатай обладает теми качествами, которые, по древним преданиям, присущи истинному мессии. Из Польши поехали в Турцию два делегата: сын престарелого львовского раввина Давида Галеви, известного комментатора «Шулхан-аруха» («Таз»), и внук другого авторитетного раввина, Иоэля Сиркеса из Кракова («Бах»). Летом 1666 года польские делегаты прибыли в Константинополь. Здесь встретили их агенты Саббатая, которые придавали особенное значение посещению этих послов от величайшего центра еврейства. Делегатов направили к провозвестнику мессии Аврааму Яхини и секретарю Саббатая, Самуилу Примо, и после надлежащих внушений допустили их в «замок могущества». Войдя в палату, где находился Саббатай, оба посла низко поклонились ему и начали рассказывать о погромах, пережитых евреями в Украине и Великой Польше. Саббатай прервал их и сказал, что все это ему известно из лежащей перед ним книги «Бедствие времен» (см. § 4). Затем он сказал: «Знаете, почему я ношу красную одежду, а свиток Торы у меня окутан в красную мантию? Потому, что день мести в сердце моем и год избавления пришел» (Иес. 63,4). Услышав слова послов, что в Польше еврейство показало себя достойным избавления, ибо принесло Богу много жертв святыми мучениками, Саббатай воскликнул: «Я опьяню стрелы свои кровью» (Второзак. 32,42). Он утешал своих гостей, передал им некоторые тайны каббалы, пел при этом гимны и вдруг, дойдя до стиха Иеремиады (Эха, гл. 5): «Вспомни, Боже, что стало с нами», разрыдался, и послы плакали с ним. Успокоившись, он стал расспрашивать сына львовского раввина Давида о здоровье старца и, узнав о его болезни, дал послу шитый золотом платок для окутывания шеи больного. После угощения послов фруктами Саббатай впал в экстаз, стал плясать по комнате и громко петь свой любимый стих: «Десница Бога поднялась, десница Бога дает победу», причем поправил текст, сказав: «дала победу». Следующий стих: «Я умру, но жив буду» (Пс. 118, 17) он изменил так: «не умру, а буду живить (achaje), воскрешать мертвых». На прощание он вручил послам следующее короткое письмо к львовскому раввину: «Скоро я отомщу за вас и утешу вас, как мать дитя свое. Это будет сугубое утешение, ибо день мести в сердце моем и год избавления пришел». Подпись гласила: «Давид сын Ишая, поставленный над царями земными, мессия Бога Якова и Израиля, Саббатай Цеви». К концу была сделана приписка, в которой Саббатай просил поскорее выслать к нему «пророка Нехемию». Дело в том, что от послов Саббатай узнал, что в Польше живет глубокомысленный каббалист Нехемия Коген, пророчествующий о близком пришествии мессии, не называя последнего по имени, и Саббатай решил вызвать его, чтобы сделать святого ясновидца своим глашатаем.
Польские послы вернулись через Германию на родину. Рассказы их обо всем виденном, как и собственноручное письмо Саббатая, производили всюду огромное впечатление. «Эти двое ученых, — говорит Яков Саспортас, — своими рассказами и писаниями затуманили всем головы в Германии и Польше». Тотчас после их возвращения выехал в Константинополь каббалист Нехемия Коген с поручением от общин побеседовать с Саббатаем и узнать в точности о предстоящих чудесах. К концу лета Нехемия прибыл в Галлиполи и был принят Саббатаем в замке с большим почетом. Три дня подряд длилась беседа между ними, имевшая скорее характер диспута по вопросам мессианской догматики и каббалы. Нехемия спрашивал Саббатая, почему он себя называет «мессией из рода Давида», когда еще не явился предтеча его, «мессия из рода Иосифа», который, по преданию, должен погибнуть в войне со скопищами Гога и Магога. Саббатай ответил, что война Гога и Магога уже произошла в Польше, когда во время казацкого восстания и нашествия иноземцев погиб упомянутый выше (§ 6) безвестный праведник. Доводы Саббатая, однако, не убедили Нехемию. Суровый каббалист продолжал доказывать цитатами из Агады, Мидраша и «Зогара», что в личности и обстановке Саббатая нет признаков его мессианского призвания. Страстный спор закончился скандалом. Нехемия обозвал Саббатая лжемессией, совратителем народа, достойным смерти по библейскому закону о лжепророке. Это вызвало сильнейшее раздражение среди приближенных Саббатая и его фанатических приверженцев. К раздражению присоединилась тревога: упрямый польский каббалист мог выступить с опасными разоблачениями не только перед народом, но и перед турецкими властями. Возникла мысль насильственно устранить его с пути, и Нехемия догадывался об этом по таинственному шепоту в свите Саббатая. Почуяв опасность, он выбежал из замка на площадь, где собралась толпа мусульман, бросил наземь свою шляпу, надел на голову турецкий тюрбан и потребовал, чтобы его отправили в Адрианополь, где он все расскажет властям. В Адрианополе Нехемия заявил местному начальнику, что Саббатай Цеви есть самозваный мессия, который вводит в заблуждение еврейский народ и впутывает его в опасное мятежное движение. Совершил ли Нехемия это предательство с обдуманным намерением, чтобы открыть народу глаза, или сделал это в припадке отчаяния, ужаснувшись перед разрушением собственной веры в пришествие мессии, — неизвестно. Сделав свое дело, он исчез. Говорили, что он вернулся в Польшу, где вел жизнь бедного странника, и умер в 1690 г. в Амстердаме.
Дело было доложено султану Мехмету IV, находившемуся тогда в Адрианополе. Туда велено было доставить из Галлиполи Саббатая Цеви. В Константинополе это вызвало и тревогу и надежды: многие понимали грозящую опасность, но легковерные надеялись, что тут именно мессия и покажет свои чудеса, и горячо молились в синагогах об успехе. В совещании султана с высшими духовными сановниками, муфтиями, было решено, что казнить Саббатая было бы опасно, так как это может вызвать среди евреев возмущение или создание новой секты, которая будет поклоняться мученику как новому Христу. Муфтий Ванни дал коварный совет: стараться обратить Саббатая в ислам, так как это доставило бы торжество правой вере и оттолкнуло бы от мессии-отступника всех его приверженцев. 14 сентября (13 Элула) 1666 года к доставленному в Адрианополь Саббатаю явился для переговоров султанский врач Гвидон, бывший еврей, обратившийся в ислам. Ловкий ренегат объяснил Саббатаю, что его, как подстрекателя к мятежу, ожидает лютая казнь и что только принятием ислама, хотя бы и притворным, он может спасти свою жизнь. В этот роковой момент какое-то сложное чувство, в котором инстинкт самосохранения сочетался с верой в предопределение Божие, подсказало Саббатаю, что нужно принять это тяжкое испытание, наружным принятием ислама отвратить гнев султана от всех евреев и спасти свою собственную жизнь для других подвигов, сужденных ему свыше. Приведенный на другой день в палату султана, Саббатай Цеви уже на пороге сбросил на пол свою «еврейскую шляпу» («bonnet juif», по выражению современного дипломата) и надел на голову поданный ему служителем турецкий тюрбан, что означало готовность перейти в мусульманскую веру. Покорность Саббатая понравилась султану: ему, конечно, приятно было видеть мусульманский убор на голове еврея, претендовавшего на султанскую корону. Новообращенный получил имя и титул Мехмет Эфенди, со званием привратника султанского двора. Через несколько дней Саббатай известил об этом событии своего брата в Смирне следующей короткой запиской: «Теперь оставьте меня, ибо Всевышний сделал меня исмаилитом... Бог сказал и сталось, повелел и свершилось. 24 Элула, в 9-й день моего обновления по воле Его». Слова эти дышат полным фатализмом: Бог, властный над жизнью человека, властен и над формой его религии. Этот фатализм был единственным элементом ислама, воспринятым притворным мусульманином. Боготворимый большей частью нации, Саббатай не мог мыслить себя вне связи с предназначенным ему мессианским подвигом и поэтому считал предопределенным и то, что на пути к великой цели ему понадобилось надеть маску ислама. Все теперь зависело от того, как отнесется к этому неожиданному превращению народ, ждавший от своего мессии чудес, а не слепой покорности фатуму.
§ 8. Превращение политического мессианства в мистическое
Вопреки ожиданиям, весть об отречении Саббатая не сразу отрезвила верившие в него народные массы. Слишком много надежд связал с личностью мессии исстрадавшийся народ, слишком сильно хотел он верить, чтобы одно случайное событие могло разрушить все, с чем душа его сжилась в течение целого года. К тому же событие в Адрианополе было само по себе так невероятно, что многие просто не поверили известию о нем. Еврейский мессия, изменивший еврейскому Богу, — это казалось невозможным. Люди, хотевшие верить во что бы то ни стало, сочиняли другие версии о случившемся в Адрианополе, строили по-своему ход событий путем рассуждений и толкований. Ведь Саббатай после объяснений с султаном остался жив и даже получил какой-то придворный чин — не это ли путь к власти? Не чудо ли то, что он уцелел и, как Моисей, вскормленный во дворце фараона, имеет возможность готовиться к великому акту освобождения? Так рассуждали в Амстердаме, Гамбурге и других центрах: если Саббатай Цеви надел тюрбан, то не как мусульманин, а как турецкий сановник. Иные склонны были верить самым нелепым слухам о происшествии в Адрианополе. В Ливорно раньше говорили, что султан надел на голову мессии тюрбан с царской короной и назначил его командующим большой турецкой армией, которая пойдет в Польшу, чтобы отомстить за кровь еврейских мучеников, как обещал Саббатай в беседе с польскими послами. Когда же из Смирны прибыли пароходы с корреспонденцией, подтвердившей факт отречения мессии, ливорнцы стали подыскивать ему разные объяснения. Говорили, что не сам мессия, а его призрак принял ислам и остался на земле в образе турка Мехмет Эфенди, Саббатай же вознесся на небо и скоро вновь явится для совершения чудес.
Такими способами вера в мессию поддерживалась в народе в первый год после кризиса в Адрианополе. Большинство в общинах еще верило в Саббатая и продолжало праздновать день «Тиша бе’ Ав» вместо того, чтобы поститься и плакать. Но прежняя запутанная оппозиция «неверующих» подняла теперь голову и требовала решительного осуждения «вероотступника». Яков Саспортас вел оживленную переписку с раввинами Турции и других стран и рассылал по общинам копии с их писем, в которых изображался позорный конец Саббатая. Началась энергичная агитация против лжемессианства.
Однако и оруженосцы мессии не складывали оружия. После отречения Саббатая все взоры обратились на его «пророка» Натана из Газы, который своими посланиями из Палестины разжег мессианские страсти. Сам Саббатай в этот критический момент своей жизни звал пророка к себе. Натан, находившийся тогда в Дамаске, ответил учителю успокоительным письмом: он не пал духом под впечатлением недобрых вестей, ибо то, что случилось, должно было случиться. К евреям в Алеппо он писал: «Крепитесь в вашей вере. Пусть вас не смущают странные слухи о нашем господине, да возвысится слава его, ибо все его дела — чудесные опыты, и человеческий разум не может постичь их глубины. Скоро все выяснится, и по последствиям вы все поймете. Блажен тот, кто дождется спасения от истинного мессии, царство которого скоро откроется!» Направляясь дальше из азиатской Турции в европейскую, Натан убедился, что чем ближе к резиденции отрекшегося мессии, тем сильнее становится антимессианская оппозиция. В Салониках пророка чуть не избили, так как многие были крайне озлоблены против человека, по призыву которого они, забросив свои дела, истомили себя обрядами «покаяния» и в конце концов оказались обманутыми; Натану пришлось поскорее уехать из города. В Смирне его хотели предать в руки властей, и ему приходилось скрываться в доме одного из своих приверженцев. Приходившим к нему туда тайком он говорил, что чудо освобождения отсрочено только на короткое время, и головой ручался за верность этого предсказания.
Весной 1667 года Натан прибыл в городок Ипсола, близ Адрианополя, и здесь, по-видимому, состоялось его свидание с Саббатаем, который не смел открыто принять своего пророка в самом Адрианополе. Однако местные раввины узнали об этом и сообщили своим коллегам в Константинополе о тайных переговорах мессии с пророком. К Натану явились делегаты от обеих общин и потребовали от него доказательства или чудесного знамения, которое бы подтвердило его пророчество о пришествии мессии. Натан попросил их подождать несколько дней, до окончания праздника Шавуот, так как Святой Дух открыл ему, что в этот праздник произойдет великое просветление духа мессии и явится чудо; но чудо не совершилось, и делегаты заставили Натана выдать им следующее письменное заявление на имя обеих общин: «Исполняя желание ваше и послов ваших, так как вы считаете меня причиной опасности для Израиля, я обязываюсь клятвой не писать ничего Господину, к которому я и верующие в народе стремимся (Саббатаю), не собирать вокруг себя людей и удалиться от Адрианополя на расстояние 12 дней пути. При этом заявляю по правде, что 25 Элула 5425 г. (сентябрь 1665) я действительно слышал глас с неба, что через год и несколько месяцев откроется царство Машиаха бен-Давида, но при этом не было названо имя избавителя и не указано, сколько именно месяцев (сверх года). Поэтому нужно отложить дело до месяца Элула нынешнего 5427 года (сентябрь 1667), и если этот срок пройдет (без чуда), то означенный глас теряет силу». Пророк, однако, не исполнил своих вынужденных обещаний: он продолжал жить недалеко от Адрианополя, собирал вокруг себя людей и несомненно имел тайные сношения с Саббатаем.
Вскоре Натан через Корфу и Ионийские острова отправился в Италию, рассчитывая на помощь тамошних мистиков, но и тут его расчеты не оправдались. Когда он весной 1668 года прибыл в Венецию, главари местной общины не хотели впустить его в гетто, и лишь по просьбе его приверженцев префект дозволил ему пребывание в городе. Тут раввины и светские представители нескольких итальянских общин устроили заседание, пригласили Натана для беседы и поставили ему ряд вопросов относительно его пророческой деятельности. После продолжительной беседы раввины и нотабли убедились, что перед ними «человек с больным воображением, видящий и слышащий то, чего на самом деле не было, и вводящий других в заблуждение своими словами». Ввиду того что Натан «причинил вред без злого умысла, а только в силу своего поврежденного воображения», было решено судить его не строго, а только вынудить у него отречение от своих пророчеств. В этом смысле был составлен протокол заседания, а Натан выдал своим судьям следующее письменное заявление: «Так как раввины и гаоны Венеции признали ошибочным и недоказанным мое заявление, что я видел колесницу небесную подобно пророку Иехезкелю, и мое пророчество, что Саббатай Цеви есть мессия, — то я согласился с ними и заявил, что все, сказанное мною в виде пророчества о Саббатае Цеви, не имеет никакой силы». Это заявление было разослано из Венеции многим общинам в Европе и произвело огромное впечатление. Но и после своего вторичного гласного отречения Натан внутренне не отрекся от своей мессианской веры, да и не мог отречься в силу той психической особенности, которую верно отметили его венецианские судьи. И Натан и сам Саббатай считали реальностью лишь то, что происходило в их душе, а внешние явления казались им призраками, случайными тенями. Когда они официально заявляли, что их пророчества лишены силы или «осязаемости» (еврейское выражение мамеш), они имели в виду эту видимую, по их мнению, призрачную жизнь, которая не существует для них, ясновидцев, верующих в то, что видно только духовному оку.
Уехав из Венеции, Натан побывал в Ливорно и в Риме. В римском гетто, находившемся под наблюдением инквизиторов «святого престола», пребывание пророка считалось опасным для общины, и гостя наскоро выпроводили из города. Натан уверял потом, что он успел бросить в Тибр записку со словами: «Пройдет еще год — и Рим будет разрушен». Ему, вероятно, припомнились подобные таинственные деяния Соломона Молхо в Риме. Еще некоторое время странствовал он по Италии и Турции, затем поселился в болгарском городе Софии, стараясь быть ближе к Саббатаю, которому остался верным до конца.
А Саббатаю надоело жить в Адрианополе под наблюдением своего духовного отца, муфтия Ванни. Его тянуло к евреям, и он стал ходить к ним в синагоги под предлогом привлечения их к исламу. На самом деле он продолжал поддерживать среди них мессианскую веру. Немногие из прежних последователей остались ему верны; некоторые решились даже по образцу учителя «надеть тюрбан» («labasch ha’miznefet»), т. е. носить маску ислама. В этом тесном кружке господствовало мистическое убеждение, что мессия должен искупить грехи народа временным пребыванием в образе мусульманина. На некоторое время Саббатай был отпущен из Адрианополя в Константинополь, но тут вокруг него стало собираться много народа. За городом, на берегу моря, Саббатай возобновил свои мистические сеансы: пел гимны и вещал собравшимся истины каббалы. Об этом было донесено турецкому визирю, и он (как говорят, по совету еврейских нотаблей столицы) решил изолировать мессию от его приверженцев. Саббатай был сослан в глухой албанский городок Дульциньо (ок. 1673 г.). Там он жил в полном уединении. Жившие в Софии Натан и Самуил Примо, по-видимому, еще поддерживали с ним сношения в это время. Осенью 1675 года, на 50-м году своей жизни, Саббатай заболел и умер. Его похоронили турки в день Йом-Киппура поодаль от мусульманского кладбища, близ воды, о чем больной просил перед смертью. Через пять лет (1680) умер в Софии и его пророк Натан, еще молодой, приблизительно в возрасте 35 лет. Секретарь бывшего мессии Самуил Примо провел остаток жизни в Адрианополе, где умер около 1708 года.
После смерти Саббатая Цеви связанное с его именем мессианское движение на Востоке сузилось до пределов сектантского учения. В секте саббатианцев еще долго держалась теория, которую апостолы мессии пустили в ход тотчас после его отступничества: мессия должен быть презираем и преследуем, прежде чем добиться всеобщего признания. В распространявшемся среди сектантов послании Натана говорилось, что народное представление о мессии как о библейском «бедняке, едущем на осле» следует понимать в смысле временной духовной бедности вследствие необходимости носить маску чужой религии. Ведь и царица Эстер спасла евреев только после того, как решилась быть женой персидского царя-язычника и есть во дворце запрещенную пищу. В послании приводились многие выражения из «Зогара», намекавшие на то, что мессия должен до своего торжества над врагами Израиля погрузиться в их нечисть, смешаться с иноверцами, быть «хорошим внутри и дурным снаружи». Эту теорию широко развил в 1680-х годах новый идеолог саббатианства, Авраам-Михаил Кардозо. Этот бывший марран внес в учение о мессии христианские начала. В духе христианской догмы он определяет судьбу еврейского Спасителя по известному пророчеству Иешаи (гл. 53) о рабе Божием, отверженном и страждущем, «причисленном к отступникам». Саббатай Цеви оказался невольником («анус») чужой веры, и «мы все должны быть такими невольниками, прежде чем выйдем из голуса, ибо сказано: «И будешь там (в изгнании) служить чужим богам из дерева и камня» (Второзак. 28, 36).
В этих суждениях сказалось прошлое Кардозо: он сам был в юности невольником христианства. Его жизнь была полна приключений. Сын португальского маррана, Мигуэль Кардозо изучал в Испании медицину и вел там жизнь веселого франта, пил вино и распевал серенады под окнами мадридских дам. Уже в зрелых летах он бежал в Италию и принял иудейство. В Ливорно он попал в самый разгар саббатианского движения и быстро увлекся им. Он, по-видимому, лично познакомился с Саббатаем во время его пребывания в Адрианополе. Из Ливорно Кардозо отправился в Триполи, где занял место врача при местном бее. Здесь он стал пропагандировать среди евреев Северной Африки свое мистико-мессианское учение, которое излагал в проповедях и книгах. Он первый создал цельную доктрину саббатианства из элементов, рассеянных в передававшихся устно изречениях самого Саббатая и в посланиях его апостола Натана. Сущность этой доктрины состояла в признании дуализма Божества: Бога-первопричины («Сиба ришона»), непостижимого и лишенного всяких атрибутов, и «Святого Отца», или «Бога Израильского» («Элоге-Исраель»), непосредственно управляющего миром и судьбами еврейского народа. В Саббатае воплотилось второе лицо Божества, которое в известный исторический момент совершит мессианское чудо освобождения нации. Себя Кардозо иногда выдавал за «мессию из рода Иосифа», подготовляющего путь для еще не завершившего свое дело мессии из рода Давида. После смерти Саббатая он старался играть роль его временного заместителя впредь до его второго пришествия. В эти годы Кардозо вращался среди сектантов в Смирне, Адрианополе и Константинополе, но везде его преследовали раввины, видевшие в его учении подкоп под основы иудаизма, особенно же опасную примесь христологии в форме идеи мессии-богочеловека вместо национального представления о человеческой природе мессии. Многочисленные сочинения Кардозо не могли поэтому печататься и распространялись в списках, которые часто сжигались правоверными раввинами.
Кроме теоретиков саббатианства, появлялись еще претенденты на «престол» Саббатая, стремившиеся создать нечто вроде мессианской династии. В Салониках, где оставшиеся верными Саббатаю приверженцы образовали прочное сектантское гнездо, у покойного мессии вдруг оказались законные наследники. За несколько лет до своей смерти овдовевший Саббатай (его провиденциальная жена Сара, также принявшая ислам, умерла во время пребывания в Адрианополе) женился на дочери одного из своих последователей, салоникского хахама Иосифа Философа. У этой второй жены Саббатая был малолетний брат Яков Керейдо, которого сектанты считали «гилгулом», или духовным двойником, Саббатая Цеви и называли Яков Цеви. Рассказывают, что после смерти Саббатая юная вдова его уединилась со своим братом три дня и три ночи и затем объявила, что этот мальчик усыновлен явившимся к ней с того света мужем. От имени «престолонаследника» салоникской сектой управляло «регентство» из его отца Иосифа Философа и сестры. В этом тайном кружке господствовало странное мнение, что грехи мира могут быть искуплены еще большим усилением внешней греховности; тут ссылались, может быть, на талмудическое изречение: «Сын Давида (мессия) придет среди поколения всецело праведного или всецело греховного». С этой точки зрения оправдывались прелюбодеяние, кровосмешение и другие пороки. Сектанты иногда уступали друг другу своих жен, ссылаясь на начало «сродства душ», в силу которого жена вправе оставить мужа ради другого мужчины, к которому она чувствует душевное влечение. Мистическое умопомрачение вело к порче нравов. Раввины, не имея возможности остановить развитие «вредной секты», обратили внимание турецких властей на поведение салоникских саббатианцев, и администрация стала преследовать их. Чтобы избавиться от гонений, сектанты последовали примеру покойного лжемессии — ив 1687 г. из них приняли ислам около 400 человек. Вожди секты уверяли, что и это вероотступничество имеет важное символическое значение. Мусульманам же они старались доказать искренность своего обращения, для чего Яков Цеви отправился во главе группы адептов в Мекку на поклонение святыне Мухаммеда; на обратном пути он умер в Александрии, в Египте. После смерти Якова Цеви главенство над салоникскими саббатианцами перешло к его сыну Берахии (1695 — 1740). Члены секты все более отдалялись от правоверных евреев, называя их «кофрим», т. е. не верующими в мессию, и усваивали образ жизни мусульман. Они наружно исполняли обряды мусульманской религии, а тайно — мистерии, связанные с мессианством Саббатая Цеви. Так выросла иудео-мусульманская секта «Донме», остатки которой сохранились до настоящего времени (см. дальше, § 42).
Вне Турции неудавшееся мессианское движение оставило по себе глубокие следы в виде мистических кружков и центров пропаганды, которые еще в XVIII веке смущали покой раввинов и временами вызывали раскол в общинах различных стран Европы.