§ 9. Ухудшение социальных отношений при реставрации (1657 — 1674)
Крестовые походы Восточной Европы в годы казацко-московско-шведских войн (1648 — 1656) произвели здесь такой же перелом в судьбе евреев, как пятью веками раньше крестовые походы на Западе. Вместе с польским государством польское еврейство переходит из своего раннего Средневековья в позднее, в полосу бедствий и жестокой борьбы за существование. Польша все более усваивает с этих пор наихудшие черты средневекового государства: крайний церковный фанатизм и связанное с ним грубое суеверие, самые низменные инстинкты сословного строя с его междоусобицей, взрывающей государство изнутри. Все вырождается здесь, от высших до низших слоев. Короли, избираемые шляхтой и обязанные покорностью воле этого господствующего сословия в ущерб другим; шляхта, решающая государственные дела в сеймах, часто срываемых отдельными депутатами путем «liberum veto»[10], устраивающая в критические моменты конфедерации и губящая страну этой карикатурой свободы, называемой «золотой вольностью»; замкнутое в своих цехах мещанство и его магистраты, постоянно воюющие с еврейскими кагалами; католическое духовенство с его евангелием ненависти к православным «схизматикам», протестантам, «арианам» и евреям; наконец, порабощенное крестьянство, периодически заявляющее свой протест в разбоях гайдаматчины, — такова социальная лестница, по которой еврей должен был лавировать между верхними и нижними ступенями, получая чувствительные толчки со всех сторон, а часто и тяжелые удары.
При обострившемся после гражданской войны социальном антагонизме еврей болезненнее ощущал эти удары, ибо злее становилась религиозная нетерпимость со стороны католиков и православных, яростнее экономическая борьба сословий в городе и деревне, невыносимее бремя налогов, в особенности «еврейского поголовного», который обедневшая государственная казна взимала с чрезвычайной строгостью. Тяжелая борьба за существование заставляла еврея хвататься за всякий промысел, который ему предлагала жадная к доходам шляхта. В эту эпоху особенно процвел питейный промысел, основанный на «пропинации», или винной монополии шляхты: право изготовлять из хлеба вино или водку («палить горелку»), пиво и мед и продавать эти напитки в «шинках» или кабаках под условием уплаты государству акциза («чоповое»). Не желая сами заниматься этим промыслом, паны отдавали его в аренду евреям, жившим в их сельских имениях или городских поселениях (много городов и местечек в Польше принадлежало польским магнатам). То же делали короли в королевских городах, уступая аренду пропинации евреям или мещанам-христианам, под ответственностью кагалов и магистратов. Со второй половины XVII века шинкарство в городах и селах составляет главную отрасль еврейской торговли, так как из других промыслов евреи все более и более вытесняются магистратами и ремесленными цехами. Евреям охотно предоставляют содержать постоялые дворы и корчмы на проезжих дорогах, где особенно бойко торговали водкой. Так народ самый трезвый был прикреплен к пьяному промыслу, вообще сильно развившемуся в Польше и особенно в русско-украинских ее провинциях. С этого времени питейный промысел играет здесь ту же роль, какую на Западе играла ссуда денег, другая «ненавистная привилегия», навязанная евреям борьбой за существование. На первых порах появляются еще крупные финансовые агенты из евреев, откупщики государственных налогов и таможенных пошлин, некогда игравшие и политическую роль, но теперь они все более вытесняются агентами из дворянства и богатого бюргерства, так как привилегированные сословия зорко следят за тем, чтобы еврей в роли финансового агента не имел «власти над христианами».
Медленно совершался процесс реставрации польского еврейства после потрясений страшного десятилетия. Медленно поднимались из развалин общины Волыни и Подолии, потерявшие большую часть своего состава во время казацкого разгрома. Общины Центральной Польши залечивали свои раны, полученные во время шведской войны. Менее пострадавшие от московской оккупации Литва и Белоруссия получили возмещение своей доли бедствий уже в годы реставрации, во время второго похода московских войск. По просьбе виленского магистрата царь Алексей Михайлович снова приказал выслать евреев из Вильны на житье за город (1658). При вторжении русских войск в белорусский Быхов было перебито около 300 евреев (зима 1659). В союзе с казацкими бандами московиты опустошили «огнем и мечом» округ Пинска и разорили древнюю еврейскую общину в самом Пинске (1660). Короли эпохи реставрации Ян-Казимир и Михаил Вишневецкий должны были считаться с последствиями всеобщего разорения и старались помочь общинам оправиться от пережитых бедствий. Ян-Казимир, которому прежний духовный сан архиепископа-примаса не помешал питать человечные чувства к евреям, сначала сердился на еврейские общины Познани и Кракова за их дружелюбное отношение к шведам во время оккупации этих городов (в 1656 году он грозил обеим общинам суровыми репрессиями), но потом убедился, что нельзя требовать от еврейских общин большего патриотизма, чем от польской шляхты, которая также маесами переходила на сторону шведов. Следующие декреты Яна-Казимира свидетельствуют о его сочувствии еврейскому горю. В привилегии краковским евреям от 1665 года король заявил, что после перенесенных страной страшных бедствий самая искренняя его забота заключается в том, чтобы хоть отчасти помочь пострадавшему населению в деле восстановления прежнего хозяйства, а потому предупреждает краковский магистрат, чтобы он не препятствовал местным евреям торговать какими угодно товарами, в том числе и скотом. Общинам Пшемысля, Бреста, Пинска и другим он предоставил разные льготы и отсрочки по взносу податей.
Однако скудость государственной казны не позволяла давать льготы населению, а, напротив, заставляла увеличивать налоги. При составлении ежегодного государственного бюджета польский сейм выдвигал еврейский поголовный налог как одну из важных статей дохода. В 1661 году сейм повысил этот налог с евреев Короны (без Литвы) до огульной суммы в 105 000 злотых. Тот же сейм счел своим долгом уплатить дань господствующей церкви демонстрацией против иудейской религии. В церковной метрополии Польши, Гнезне, резиденции архиепископа-примаса, была разрушена солдатами во время войны синагога, издавна построенная там вблизи двух костелов, и король разрешил вновь отстроить ее. Но великопольские депутаты в сейме настояли, чтобы разрешение это было отменено, так как «метропольная гнезненская церковь терпит большой вред от того, что молельня жидов находится близ двух церквей и жидовский шум заглушает церковное пение». И королю пришлось уступить требованию фанатиков, более радевших о славе церкви, чем он сам, бывший примас. Признаком времени было также возобновление канонического закона, запрещавшего евреям держать христианскую прислугу. Еще в 1653 г. Ян-Казимир подтвердил этот старый закон. Через десять лет виленский епископ донес королю, что евреи, вопреки сеймовой конституции, Литовскому Статуту и недавнему королевскому универсалу, продолжают держать в своих домах христианскую прислугу, — и король издал второй универсал (1663), в котором повелевалось строго соблюдать закон о прислуге, так как в противном случае можно опасаться «дальнейших кар Божиих на вверенное нашему попечению государство».
В этом объяснении сказалось все польское благочестие того времени: возврат к церковным канонам казался верным способом умилостивления Бога. Но осуществлять каноны, как известно, было трудно во все времена и во всех странах, а тем более в тогдашней Польше. Занятые в сельской аренде, винокурении и шинкарстве евреи не могли обходиться без наемного труда христиан, так что стеснение в этих занятиях могло причинять шляхте и королевской казне большой убыток. Об этом представитель брестской общины, «школьник» Левка Иозефович, от имени всех литовских евреев довел до сведения правительства. Тогда преемник Яна-Казимира, король Михаил, издал универсал, в котором разъяснил, что запрещается держать христианскую прислугу только постоянную, нанятую на годичный срок, поденных же и недельных рабочих на винокурнях, в шинках и для ухода за скотом можно нанимать свободно, тем более что это доставляет заработок бедному христианскому люду (1670). Однако в том же году варшавский сейм счел нужным восстановить запрет христианской прислуги для евреев без всяких оговорок, с мотивировкой в церковном стиле: «дабы не усилились лжеверие и своеволие жидов». Заодно были возобновлены и другие ветхие каноны: евреи обязывались сидеть дома и не ходить по улицам во время прохождения церковных процессий, а также отходить в сторону при встрече со священником, несущим «святую евхаристию». Той же сеймовой конституцией евреям запрещалось брать по денежным ссудам больше 20 процентов годовых. Впрочем, последняя репрессия большого значения не имела: после всеобщего разорения еврейские кредитные операции сильно сократились и все более уступали место операциям католического духовенства. Разбогатевшая от жатвы смерти и возросшего благочестия, братия монастырей разных орденов пускала в оборот хранившиеся там капиталы, взимая приличные проценты, и часто стесненные кагалы брали взаймы значительные суммы у местного монастырского духовенства. Это привело впоследствии к той задолженности кагалов у монастырей, которая причиняла немало забот еврейским общинам XVIII века.
§ 10. «Тумульты» в городах и призрак мессии
Моральное одичание масс, обычное следствие продолжительной войны, отразилось и на судьбе евреев. После многолетних упражнений в человекоубийстве понизилась ценность человеческой жизни. Усилились буйства толпы, «тумульты», как это называлось в польских актах. Кровавые призраки носились в воздухе. Среди суеверных масс, вдохновляемых иезуитскими монахами, создалась благоприятная почва для кровавого навета против евреев. Уже в год прекращения войны возобновила свою деятельность «ритуальная инквизиция». В Пасху 1657 года в литовском местечке Ружаны был обнаружен во дворе еврея изуродованный труп христианского младенца, очевидно подброшенный туда, и представители кагала были привлечены к суду по обвинению в ритуальном убийстве. Процесс тянулся больше двух лет, и так как виновных не нашли в еврейской общине, то суд решил покарать всю общину казнью двух лучших ее представителей, рабби Израиля и Товии (осень 1659). В молитве о мучениках («селиха»), написанной сыном одного из них, сохранилось следующее описание этого судебного убийства:
«Восстали на меня враги мои, расставили мне сети в виде ложного навета, дабы погубить достояние мое. Они взяли мертвые тела, сделали на них порезы и, злобствуя лукаво, говорили: вот иудеи злосчастные пьют и сосут кровь убиенных и питаются детьми иноплеменников!.. Наши заклятые враги потянули нас в свой суд. Собрались они в неделю, что перед Рош-Гашана, эти злодеи, превратившие суд в отраву. Коварный и злой нечестивец судил только по усмотрению глаз своих, без свидетелей, судил безвинных и безгрешных, дабы пролить чистую кровь. Толпа злодеев завершила извращенный суд и сказала: выберите (для казни) двух иудеев, какие вам понравятся. Прекрасная чета попалась в сети: святые рабби Израиль и рабби Товия выделились из среды общины. Друг другу они подали руку и сказали: «Будем мужаться, будем готовиться к жертве. Будем агнцами для заклания: ведь мы угнездимся под крыльями Бога». В шестой день вывели на казнь этих святых мужей и приготовили жертвенник. Гнев Божий разразился в год Воздаяния[11], в праздник Воспоминания (Рош-Гашана). Горечь смерти ждала (мучеников) посреди площади. Они исповедались, говоря: «Согрешили мы перед Богом. Освятим же имя Его, как Ханания, Мисаил и Азария». Обратились они к палачу и сказали: «Дай нам срок на один час, и мы воздадим Богу хвалу». Уста нечестивые, обманчивые уста тех, которые гоняются за ветром и почитают тленные иконы, соблазняли их чуждыми верованиями[12]. Тут вскричали святые мужи: «Отойдите, нечистые! Разве мы отречемся от Бога живого и пойдем скитаться по деревьям!..» Святой Израиль простер свою шею и закричал изо всей силы: «Слушай, Израиль, Бог наш — Бог единый!» И протянул палач руку за мечом, и разбился драгоценный сосуд. Увидел это святой Товия и воскликнул: «Блажен ты, Израиль, ибо ты первый ушел в царство света. Я иду за тобой». И палач убил его, как и первого».
Были еще попытки создать ритуальные процессы в разных местах Литвы и Короны. В Кракове доминиканским монахам удалось поставить на сцене более оригинальную пьесу из своего репертуара: на тему о богохульстве. Здесь тогда кипел религиозный бой в связи с гонениями на секту «ариан», как называли в Польше радикальных протестантов, или евангелистов. В диспутах между представителями разных вероисповеданий принимал участие и образованный еврей Мататия Калагора, аптекарь по профессии. Однажды он имел неосторожность вступить в религиозный спор с патером-доминиканцем. Священник пригласил его в монастырь для диспута, но еврей уклонился, обещая изложить свое мнение в письме. Через несколько дней священник нашел в церкви у алтаря записку, написанную по-немецки и содержавшую самые резкие отзывы о культе Матери Божией. Записка, вероятно, была подброшена кем-либо из гонимых христианских сектантов, боровшихся против культа Марии, но доминиканец решил, что ее написал Калагора, и возбудил против него процесс о богохульстве. Суд королевского замка допросил обвиняемого под пыткой, но не добился сознания; свидетели удостоверяли, что Калагора не умел даже писать по-немецки (выходец из Италии, он объяснялся с доминиканцем по-итальянски). Тем не менее суд приговорил несчастного к сожжению на костре. Встревоженная еврейская община подняла шум и добилась того, чтобы дело было перенесено в высший трибунал в Петрокове. Осужденного в кандалах доставили в Петроков. Но архикатолический трибунал оставил краковский приговор в силе. Установлен был следующий порядок казни: «богохульнику» сначала отрезывают губы, затем в руку вкладывают найденную в церкви записку и сжигают ее вместе с рукой, отрезывают язык, говоривший против христианской религии, и, наконец, сжигают тело на костре, а пеплом заряжают пушку и производят выстрел. Весь этот инквизиторский обряд был исполнен 13 декабря 1663 г. на рыночной площади в Петрокове.
Об этом терроре со стороны польских клерикалов кагалы Кракова и других городов довели до сведения высших представителей церкви в Риме. На скорбные жалобы гонимых откликнулся генерал доминиканского ордена де Маринис. В феврале 1664 г. он отправил начальнику ордена в Кракове послание, разоблачающее махинации церковных политиков в Польше. «От несчастных евреев, рассеянных по королевству Польскому, — писал он, — к нам поступила горькая жалоба о том, что темная масса и некоторые очень враждебно настроенные к ним лица злостно взводят на них различные обвинения, из коих главное — употребление христианской крови в опресноках. Единственная цель этих обвинений — повлиять на сейм, вскоре созываемый в Варшаве, и убедить его, что народ ненавидит евреев, что евреи опасны для общества и что их следует безжалостно истреблять. В своем бесконечном смятении евреи прибегают к состраданию нашему и прелатов нашего ордена и именем Бога заклинают нас принять меры к их защите или побудить подчиненных нам членов ордена вступиться за них в столь тяжком, опасном положении». «Движимый чувством справедливости», римский генерал доминиканского ордена просит своего польского собрата внушить «проповедникам слова Божия», чтобы они с церковной кафедры увещевали народ не преследовать евреев ложными обвинениями и позорящей клеветой, приводящей к эксцессам, ибо «глупо ожидать за подобные деяния награды от Бога». Последняя фраза как будто прямо направлена против тогдашней тенденции польской церкви: отвратить Божий гнев от Польши путем преследования «неверных». Начало же письма скрывает политическую подкладку юдофобской агитации: подготовить сейм к принятию новых законов против евреев.
Внушения из Рима мало помогли. Если доминиканцы на время смирились, то главные вдохновители польского клерикализма, иезуиты, развили тогда кипучую деятельность. Воспитатели юношества, они в своих «коллегиях» внушали ему вместе с религиозным фанатизмом и суеверием ту неискоренимую ненависть к еврейству, которую восприимчивые школьники часто проявляли в уличных эксцессах. Буйства польской учащейся молодежи на еврейских улицах, или «набеги школяров» (Schülergeläuf), были нередки и в прежнее время, и общинам приходилось платить выкуп ректорам школ за обуздание буянов, но и это не всегда помогало. Из этих «шалостей» молодежи вышел однажды кровавый погром. Во Львове ученики двух церковных школ часто устраивали драки между собой, но все они дружно буйствовали в еврейском квартале. В 1664 году школяры, соединившись с городской чернью, решили устроить настоящий погром в обеих общинах Львова: в предместье и в самом городе. Предупрежденные о нападении, евреи вооружили свою молодежь для самообороны. Около двухсот молодых людей ежедневно упражнялось за городом в военном искусстве. Это раздражало студентов и заставляло их ревностнее готовиться к нападению. Оно началось в предместье города в день 3 мая, когда католики и православные устроили крестные ходы, привлекшие много народу из окрестностей. День был субботний, и расположившийся вокруг синагоги отряд еврейской обороны стоял в полной боевой готовности. Ему удалось разбить передовые ряды наступавших громил, группы ремесленных подмастерьев и панских слуг; но когда к ним на помощь подоспели студенты, произошло кровавое побоище. Еврейские защитники не могли устоять против все возраставшей толпы христиан, к которой предательски присоединилась и присланная для охраны порядка городская милиция. Погромщики врывались в дома, убивали людей и грабили имущество. В доме знаменитого раввина Давида Галеви, автора «Таз», были убиты два его сына. В синагоге был убит молившийся у алтаря кантор, свитки Торы были изорваны, и вся утварь уничтожена. Сто убитых и около двухсот раненых были жертвами этой кровавой субботы. Толпы евреев бежали из предместья в город.
Ожидая нападения внутри города, евреи снова вооружились и выпросили у гетмана Потоцкого вспомогательный отряд драгун. Лучшие представители львовского магистрата призывали мещан и студентов к спокойствию. Но слова не действовали, а ничтожные силы обороны не могли устрашить разнузданную толпу. 12 июля, в католический праздник Божьего тела, погром разразился. Из церквей высыпала толпа студентов, подмастерьев и слуг и принялась бить и грабить евреев. К ним присоединилась чернь из предместья, прорвавшаяся в город под предводительством учеников иезуитской коллегии. В запертый еврейский квартал громилы пробирались по крышам домов соседних улиц. 75 евреев пали жертвами нового набега. Всего было убитых в городе и предместье до двухсот, разрушено много домов и расхищено имущество на 700 000 гульденов. На еврейском кладбище в предместье Львова сохранился до сих пор длинный ряд надписей на могилах мучеников с обозначением даты 8 Ияра 5424 года (день первого погрома). Фатальная годовщина еще долго была днем поста и траура для львовской общины.
Львовский погром не был единственным в то время. В своем универсале от 23 июня 1664 года король Ян-Казимир объявляет, что в разных местах «своевольные шайки», под видом учащихся, богомольцев и солдат, бродят по городам, убивают и грабят евреев и творят «неслыханные насилия». Король требует от местных властей, чтобы они обуздывали все эти проявления своеволия, которые могут привести к искоренению чувства законности в населении и полному разорению государства. На время «тумульты» затихли, но следы деморализации народных масс еще остались. Кулачное право пустило глубокие корни в народе. Через несколько лет преемник отрекшегося от престола Яна-Казимира — Михаил Вишневецкий (1669 — 1673) также должен был взывать к чувству законности по отношению к евреям, а сейм 1670 года заявил, что «securitas» евреев должна быть обеспечена. Новый король поступал так в силу семейных традиций, как сын князя Иеремии Вишневецкого, защитника евреев во время казацкого разгула на Украине. В 1671 г. литовские евреи просили короля защитить их от насилий простонародья, которое подозревает еврейских женщин в колдовстве; при этом было указано, что в Новогрудском воеводстве толпа схватила двух евреек и сожгла их без суда как колдуний. Король предписал городским и земским властям не допускать впредь такого самосуда на почве суеверия, но с суеверием трудно было бороться в стране, где им было глубоко заражено и католическое и православное население.
В эти мрачные годы засиял для польских евреев свет с Востока: звезда Саббатая Цеви. В 1665 и 1666 годах еврей в Польше мог с высоко поднятой головой сказать своим гонителям: скоро я избавлюсь от вас! Мессианское движение, как мы видели, приводило даже к столкновениям между евреями и христианами. Тем ужаснее было разочарование, когда вскоре после посещения Саббатая польскими послами получилось известие, что мессия оказался пленником турецкого султана и даже должен был отречься от своей веры. Долго этому не хотели верить, и в Польше, как в Турции, стало распространяться мистическое мессианство, увлекавшее массу сектантов. В 1670 году «Ваад четырех областей» в Люблине объявил «херем» против упорных приверженцев Саббатая Цеви. Но это подействовало не на всех. В близких к Турции областях Польши еще продолжались мессианские волнения в форме борьбы между верующими и сомневающимися, а в более отдаленных многие готовились даже к исходу в Обетованную Землю (так было в Могилеве на Днепре еще в 1670 году, по рассказу местного христианского летописца).
В то время, когда Саббатай Цеви жил в Адрианополе, произошло событие, которое его приверженцам в Польше могло казаться мессианским знамением. Турецкий султан Мехмет IV послал в Подолию огромное войско, которое взяло пограничную польскую крепость Каменец и оттуда двинулось внутрь страны и подступило к стенам Львова. Город, где еще недавно буйная польская молодежь громила еврейский квартал, подвергался долтому штурму со стороны турецко-татарской армии и должен был наконец согласиться на уплату большой контрибуции, в обеспечение которой были взяты восемь заложников из христиан и евреев. Война кончилась позорным для Польши Бучацким миром (1672): Подолия перешла под власть Турции на 27 лет (до Карловицкого мира 1699 г.). Многие могли видеть в этом оправдание слов Саббатая Цеви, объявившего львовским послам за шесть лет перед тем, что он отомстит за унижение еврейства в Украине и Польше. Казалось, что еврейский мессия в турецком тюрбане действует через султана, имя которого он носил после притворного принятия ислама[13]. Верующие, конечно, не хотели видеть, что пророчество плохо сбывается: турки нанесли удар Польше при помощи главных виновников еврейского горя — казаков (после того как гетман Дорошенко изменил московскому царю и перешел к султану), что контрибуцию должны были платить туркам не только поляки, но и евреи города Львова и что сам мессия все еще остается в плену у турецкого султана. Во всяком случае, турецкое подданство было гораздо приятнее подольским евреям, или, точнее, жалким остаткам их, уцелевшим после кровавого урагана 1648 года. Они теперь были подвластны государству, где не было еврейских погромов и где рядом с ними еще томился во временной мусульманской оболочке загадочный мессия, имя которого недавно заставляло радостно биться еврейские сердца и еще теперь озаряло лучом надежды много омраченных душ. Сближение польских саббатианцев с турецкими имело серьезные последствия для дальнейших судеб мессианского движения в обеих странах (связь подольских саббатианцев с салоникскими и позднейшая секта франкистов).
§ 11. Реставрация при Яне Собеском (1674 — 1696)
Анархия в народных массах и бессилие власти при первых двух королях эпохи реставрации сменились более стойким режимом при короле Яне Собеском. Либеральный король был лично расположен к евреям, которым он особенно покровительствовал в своем родовом имении Жолкиев, в округе Львова. Не обращая внимания на церковные каноны, он отдал откуп пошлин в Червонной Руси еврейскому финансовому агенту Бецалелю (Бецаль) и имел при себе в жолкиевском дворце врача-еврея Эммануила де Иона. В первые годы царствования Яна Собеского государственный сейм объявил в своих «конституциях» о необходимости решительной борьбы против антиеврейских беспорядков, или «тумультов»; он обязывал местную власть строго карать насильников, в особенности «своевольных студентов, зачинщиков всяких буйств против евреев». Вместе с тем в сеймовых решениях повторялось, что никто не вправе тянуть евреев в мещанский суд или в высшие уголовные трибуналы, ибо они подчинены только королевскому суду воевод и старост. Это было крайне важно в эпоху, когда вопреки старому закону евреев судили в суде враждебных им магистратов или в трибуналах, где обыкновенно разбирались ритуальные процессы. Конечно, в тех же сессиях сейм подтверждал и ограничительные законы: запрет евреям и татарам держать христианских слуг (кроме пивоваров, винокуров и фурманов), брать в аренду пошлины и налоги или быть сборщиками податей. Этого требовало католическое духовенство, а также шляхта в своих провинциальных сеймиках. Патеры боялись «ожидовления» христианской прислуги в еврейских домах, а дворяне не допускали, чтобы еврей мог стать чиновником, хотя бы и по фискальной части. На сеймике в Луцке волынские дворяне заявили, что христианская прислуга, мужская и женская, охотнее поступает на службу к евреям, которые платят ей большее жалованье, отчего христианские жители «терпят неудобства»; поэтому сеймик решил увеличить в четыре раза поголовную подать с лиц, служащих у евреев (1680). Запрещая евреям заниматься откупом пошлин и податей, сеймовая шляхта косвенно осуждала самого короля, имевшего своего откупщика в лице Бецалеля. Так как король на это не реагировал, то представители шляхты на гродненском сейме обвинили Бецалеля в обкрадывании казны и неуважительном отношении к христианским святыням.
Король оспаривал и то и другое и довел до того, что оба обвинения были признаны неосновательными (1693). Этот случай, однако, был исключительным, ибо в общем государственные откупы уже давно были изъяты из рук евреев. Тип еврейского «генерального откупщика», обычный в XV и XVI веках, перевелся после кризисов XVII века, когда сократилось до крайности число крупных еврейских капиталистов.
От времени до времени в больших городах, где существовали иезуитские коллегии, еще происходили нападения на евреев, но теперь власти чаще принимали меры к усмирению любителей кулачной расправы. В Кракове ученики иезуитской коллегии, участвовавшие в церковной процессии в день св. Григория (12 марта 1682), шли по улицам, распевая духовные песни и псалмы, и били встречавшихся евреев. Предлогом избиения служило то, что евреи осмелились показаться на городской площади, вне своего квартала, при прохождении церковной процессии. Евреи, однако, не отступили, и завязалась драка. Когда школьные буяны стали штурмовать дом, где заперлась группа евреев, из дома грянул выстрел, которым был убит один ученик. В отместку за это погромщики разрушили и разграбили соседние склады товаров, принадлежавшие евреям. Король Ян Собеский поручил комиссии с краковским епископом во главе расследовать дело, и комиссия приговорила одного из вождей погромной банды к смерти, а другого к принудительным работам; однако сами евреи исходатайствовали помилование для осужденного на смерть юноши. С другой стороны, власти запретили евреям появляться на центральных улицах города в дни церковных шествий, а также в дни Страстной недели.
Более серьезное столкновение произошло в то же время в Вильне. Здесь магистрат и цехи постоянно воевали с еврейской общиной на почве обычной конкуренции в торговле и ремеслах. В 1681 году они задумали злую шутку. По случаю переписи населения в городе магистрат приказал всем виленским евреям выйти за город, в поле, и там подвергнуться переписи вместе с цеховыми христианами. Как только евреи появились на поле, мастеровые и другие мещане бросились на них, били, сдирали платье, отнимали вещи. Вопреки ожиданию, на помощь евреям пришла местная академическая молодежь, которая сжалилась над избиваемыми и отбила их у разгулявшейся толпы. Виленский магистрат не только не принял мер к прекращению побоища, но смотрел на него (как говорится в официальном акте) «с удовольствием». По жалобе пострадавших Ян Собеский послал магистрату приказ: прекратить травлю евреев и не нарушать их стародавних прав (1682). Но юдофобы не смутились. Один пан в Вильне публично призывал народ не слушаться королевских приказов. «Если, — говорил он, — мы будем считаться с правами и привилегиями евреев, то конца этому не будет; надо их попросту выжить отсюда: одних утопить с камнями на шее, других избить». А толпа в ответ кричала: «Так им и нужно!» Погром повторился в марте 1687 года. Тогда Ян Собеский отправил виленскому магистрату два гневных послания и пригрозил строгими карами за допущение «своеволия», и эксцессы на время утихли.
Но в том же году, осенью, разбушевались страсти в Познани, старом гнезде юдофобии. Здесь городские власти тиранили евреев. Их ограничивали в промыслах до невозможности зарабатывать кусок хлеба. Бедным торговцам запрещалось разносить свои товары по домам для продажи. Дошло до того, что магистрат ограничил число еврейских браков до четырех и затем до шести в год, дабы Израиль не размножался в польском Египте. Параллельно с легальными репрессиями шли нелегальные погромы, в которых зачинщиками являлись ученики иезуитских коллегий. В декабре 1687 (5 Кислева 5448) года эти буяны, сопровождаемые толпой ремесленников, стали громить еврейский квартал. Магистрат, помня о королевских приказах, распорядился об аресте зачинщиков. Тогда еще большая толпа, в несколько тысяч человек школьников и мастеровых, пошла на штурм гетто. Евреи выставили довольно сильный оборонительный отряд, и сражение длилось три дня. «Случилось небывалое, — говорит летописец еврейской общины, — Бог дал нам силу противостоять врагу три дня и три ночи. Каждый раз, когда они (погромщики) с обнаженными мечами врывались в наши улицы, наши побеждали их и гнали до рынка, ибо те были трусливы. То было чудо, как во времена Ахашвероша (и Гамана)». Это чудо отражения погромщиков решено было увековечить ежегодным молебном в день 5 Кислева.
В это время еврейские общины стали принимать меры и против судебных погромов: ритуальных процессов. В 1680 г. Союз кагалов послал своего делегата в Рим с целью исходатайствовать у генерала монашеского ордена кармелитов такую же охранную грамоту, какую раньше удалось получить от генерала ордена доминиканцев (выше, § 10). Кармелитский генерал исполнил просьбу и написал магистру ордена в Польше, что евреи совершенно неповинны ни в убийстве христианских детей, ни в поругании таинства евхаристии путем похищения церковных гостий; он просил магистра внушить всем подчиненным ему монахам, чтобы они приняли меры к разубеждению черни в этих предрассудках и удерживали народ от насилий. Такие «удостоверения благонадежности» из Рима представители различных еврейских общин предъявляли административным и судебным властям в Польше в моменты опасности. С ритуальными обвинениями, как опаснейшими орудиями в руках врагов еврейства, велась отчаянная борьба. В Познани был такой случай. Весной 1696 года какой-то польский мещанин заколол бедного еврея, пришедшего на городской рынок, «чтобы что-нибудь наработать для прокормления жены и ребенка». Убийца бежал в загородный католический монастырь и нашел там спокойный приют. Тогда толпа евреев окружила монастырь и потребовала выдачи убийцы. Возмущенные таким «дерзким» требованием, монахи ударили в набатный колокол, собралась толпа разъяренных христиан, чтобы «отразить нападение евреев» на монастырь. В результате несколько евреев было арестовано, а убийца скрылся. Через несколько дней по городу разнесся ужасный слух: в поле за городом нашли изуродованный труп ученика иезуитской коллегии, сына старосты из Оборника. Родные убитого и вся местная шляхта поднялись против евреев, подозревая их в том, что они убили юношу в отместку за сокрытие преступника, убившего бедного еврея. Нашлись подготовленные лжесвидетели, которые подтвердили это подозрение. Назревал чудовищный судебный процесс. Нетерпеливые пытались устроить погром в гетто еще до суда. Евреям грозила опасность во всем крае, ибо речь тут шла об убийстве члена влиятельной шляхетской семьи. Но еврейская община производила свое следствие для розыска убийцы и наконец нашла. Польская крестьянка принесла на рынок для продажи окровавленную одежду убитого ученика. Убийцей оказался ее сын. Вдохновители судебного процесса старались и тут свалить вину на евреев, надоумив убийцу, чтобы он показывал на допросе, будто евреи его подговорили совершить преступление. Правда, однако, обнаружилась, и «тогда, — говорит летописец общины, — почернели лица наших врагов; ибо замысл их не осуществился». Это было в год междуцарствия, когда умер Ян Собеский и страна волновалась перед выбором нового короля, Августа II (1697).
Сохранились сведения еще о двух ритуальных процессах, относящихся к 1690 году, но сведения односторонние, пока не нашедшие подтверждения в судебных актах. Церковное предание о православном мальчике Гаврииле Заблудовском, якобы убитом евреями в Белостоке, дало повод к консервированию «святых мощей» мнимого мученика сначала в православной церкви местечка Заблудова, а позже города Слуцка, куда с тех пор ходили на поклонение суеверные русские люди. Описание этой церковной легенды в русских «виршах» висело с середины XVIII века в раме над гробиком с мощами в православной церкви Слуцка. С другой стороны, сохранилось еврейское стихотворное описание другого события того же года: в Вильне утонул в реке христианский младенец по недосмотру няни; боясь гнева своих хозяев, няня спрятала труп в ржаном поле и, когда его нашли, заявила, что мальчика похитили и убили евреи. В результате три случайно схваченных еврея были подвергнуты пытке и осуждены на мучительную казнь. Насыщенная слезами народная песня, повествующая подробно о страданиях мучеников и волнениях всей виленской общины, сохранилась в напечатанной в Амстердаме около 1692 г. маленькой книжке (ныне уникум в библиотеке Оксфордского университета). Отсутствие официальных архивных актов об обоих этих происшествиях мешает нам определить степень их достоверности по существу. Можно только допустить, что еврейское народное предание вернее, чем предание церкви, ибо синагога не делала из своих действительных мучеников предмета публичного культа, как это делала из своих мнимых мучеников церковь, обогащавшаяся от «чудотворных мощей». Обычный критерий «cui prodest» наводит тут на следы преступления.
§ 12. Внутренняя организация во второй половине XVII века
Если еврейству в Польше удалось противостоять напору враждебных сил и удержаться среди волн анархии, то оно было этим обязано своей автономной кагальной организации. Тотчас после первой катастрофы 1648 года собрался Ваад объединенных главных общин в менее пострадавшей Литве и постановил: возложить на все общины обязанность приютить беженцев и выкупать пленных. В 1650 году возобновил свою деятельность высший орган союза общин в Польше, «Ваад четырех областей». В этой сессии, где участвовали представители опустошенных провинций Волыни и Подолии, вожди народа совещались о способах залечивания ран: о восстановлении разрушенных синагог, о помощи обедневшим и осиротевшим, о розыске без вести пропавших отцов семейств или об установлении их гибели для того, чтобы освободить их жен от вечного вдовства («агунот»). Собрание объявило день 20 Сивана, годовщину немировской резни, ежегодным днем поста и траура во всех общинах. Вслед за тем и литовский ваад установил длительный траур, запретив на три года всякие увеселения и ношение платьев из дорогих материй или с дорогими украшениями. Вместе с тем он распределил наиболее нуждающихся беженцев (их было свыше двух тысяч в 1652 году) по всем общинам, возложив на каждую общину обязанность содержать определенное их количество. До весны 1655 года происходили регулярно сессии «Ваада четырех областей», но новые катастрофы 1655 и 1656 годов надолго прервали эти съезды. Они возобновились только в следующее десятилетие и происходили почти ежегодно, большей частью во время ярмарок в Люблине и галицийском Ярославе (между 1667 и 1699 гг.). В этот же период созывались каждые три года сессии литовского ваада, состав которого расширился вследствие того, что к прежнему союзу трех кагальных округов (Брест, Гродно, Пинск) присоединились еще два округа: Вильно (1652) и Слуцк (1691).
После украинской катастрофы, вызванной преимущественно экономическим антагонизмом, «Ваад четырех областей» считал своей главной задачей усилить контроль кагалов над хозяйственной деятельностью отдельных членов общин, особенно по части земельных аренд и торговых сношений с неевреями. Одно из воззваний ваада (декабрь 1676) начинается следующими словами: «Тяжко согрешили мы перед Господом. Смута растет с каждым днем, все труднее становится нам жить, наш народ не имеет никакого значения среди других народов. Удивительно даже, как, невзирая на все бедствия, мы еще существуем. Единственное, что нам остается делать, это — объединиться в один союз, в духе строгого послушания заветам Божиим и предписаниям наших благочестивых учителей и вождей». И затем идет ряд статей, предписывающих членам общин беспрекословно повиноваться распоряжениям своих кагалов, не брать без разрешения кагала ни откупа государственных пошлин, ни аренды шляхетских имений и не вступать в торговое товарищество с неевреями, ибо подобные предприятия ведут к столкновениям с христианским населением; запрещается также «передавать еврейское добро в чужие руки» путем поддержки христианской торговой конкуренции, прибегать к помощи польских властей для достижения целей, вредных интересам общества, вызывать раскол и партийные раздоры в общинах и т. п.
Само правительство давало кагалам большую власть в пределах самоуправления, так как возлагало на них ответственность и за правильное поступление податей в казну, и за проступки отдельных членов общины. В 1672 г. кагальные старшины литовских городов обратились к королю Михаилу с заявлением, что они не могут нести ответственность за все растущее число закононарушителей в своих общинах, ибо не в состоянии бороться с такими людьми, вредящими самому еврейскому населению, навлекая на него месть христиан. Вследствие этого король предоставил кагалам право исключать всех непослушных из общества, а если исключенный совершит потом какое-либо преступление, то отвечать будет перед судом он сам, а не кагал. Этот закон был подтвержден в следующем году на сейме в Варшаве, а позже его подтвердил и король Ян Собеский. В 1682 г. брестский кагал сделал старосте Сапеге представление, что многие евреи, занимая деньги у богатых панов («прицим»), впадают в неоплатные долги и тем вызывают претензии кредиторов-дворян к кагалу, — а потому необходимо объявить, чтобы никто из панов не давал в долг денег или вещей без справки у кагальных старшин о кредитоспособности данного лица. Староста охотно удовлетворил ходатайство и опубликовал в этом смысле универсал, одобренный и шляхетским сеймиком Брестского воеводства. Тут польские власти подтвердили, в сущности, решение, принятое «Ваадом литовских кагалов» в Сельце в 1670 году: ваад тогда постановил преследовать всякого, занимающего деньги у панов или священников, а также берущего у них какую-либо аренду или должность без ведома своего кагала. Львовский воевода постановил (1692): не отдавать евреям откупа казенных пошлин, вроде «чоповой» или «шеленговой» (от винокурения и раздробительной продажи напитков) без удостоверения кагальных старшин о добропорядочном поведении откупщиков.
Правительство стремилось в особенности укрепить авторитет центральных органов еврейского самоуправления: кагальных ваадов Польши и Литвы, которые несли ответственность за деятельность отдельных кагалов. В 1687 году «еврейские старшины коровные», от имени заседавшего в Ярославе «Ваада четырех областей», жаловались королю Яну III, что они не могут взять на себя ответственность за взнос еврейской поголовной подати в размере, установленном предыдущим государственным сеймом, так как многие евреи в городах и селах уклоняются от платежа, пользуясь протекциями панов и даже королевской канцелярии и не признавая над собой власти «коронных старшин». Ввиду этого король издал указ, строго осуждавший «такое замешательство и беспорядок». Указ вменял в обязанность отдельным кагалам подчиниться распоряжениям ваадов в деле раскладки податей и во всех других общееврейских делах.
Упомянутый выше принцип круговой поруки причинил немало горя еврейским общинам в то время административного и судебного произвола в Польше. Часто кагальные старшины карались за преступления отдельных членов общины. В 1673 г. литовский трибунал заочно осудил старшин трех кагалов (Могилева, Орши и Горки) за то, что им не удалось разыскать лиц, виновных в убийстве одного шляхтича в их районе. В 1680 г. была похищена в Бресте из дома одного чиновника дочь еврейского сельского арендатора, принявшая католическую веру; возникло подозрение, что отступницу увели и убили родные с ведома кагальных старшин, и виленский трибунал осудил на смерть не только родных, но и пятерых старшин кагала. Самым опасным для старшин было привлечение их к суду по обвинению в пособничестве мнимым «ритуальным убийствам» там, где молва не указывала на определенных лиц, причастных к преступлению, или указывала на совершение его в синагоге. Против этой опасности принимались самые решительные меры. Оба кагальные сейма, ваады коронный и литовский, имели особый фонд или производили специальные сборы на расходы по «делам о ложных обвинениях» («alilotšекег»), то есть на посылку ходатаев к высшим властям в Варшаву и оплату труда юристов, которые должны были обжаловать приговоры различных судебных инстанций, часто произвольно разбиравших такие неподсудные им дела. Своей энергичной деятельностью в подобных случаях кагальные и областные старшины, уполномоченные ваадов, разоблачали не один навет, спасали не одну человеческую жизнь, а главное — охраняли безопасность общин, ибо за каждым обвинительным приговором, за судебным погромом, мог последовать погром уличный.
В эту эпоху в официальных актах часто фигурируют представители польского еврейства перед высшими властями, под титулом «генеральных синдиков» или «синдиков по еврейским делам» (Syndik generalny, Syndicus causarum judaicarum). То были обыкновенно финансовые агенты, или факторы, при королевском дворе, которым ваады давали полномочие ходатайствовать по делам еврейских общин перед королем и министрами. Еще во время полной разрухи государства (1649) король Ян-Казимир назначил своими финансовыми факторами «синдика польских евреев» Марка Некеля и его сына Моисея Марковича и предоставил им преимущества королевских служащих[14]. Им, между прочим, дозволялось жить с семействами в Варшаве, куда обыкновенно евреи на постоянное жительство не допускались. После разорения этих привилегированных семейств от многолетних войн король даровал им истинно польскую регалию: право в Кракове и Люблине «варить пиво, палить горелку, сытить мед и таковые продавать или шинковать» (1658 — 1659). В 1666 году Моисей Маркович избирается главным уполномоченным от кагального «Ваада Польши» с титулом «синдика коронных евреев». В следующие годы он развивает энергичную деятельность при королевском дворе и на сеймах, добиваясь подтверждения основных привилегий евреев для борьбы с произволом местных властей. При Яне Собеском выступает новый синдик, уже со званием «генеральный писарь коронных евреев», Фишель Левкович из Владимира-Волынского, которого король также причисляет к своим «сервиторам» с дозволением жить при дворе или где ему угодно. Главная обязанность генерального синдика заключалась в расчетах с государственным казначеем (podskarbi) по уплате ежегодной поголовной подати. Так как каждая из двух частей государства, Польша и Литва, имела свою особую ставку «еврейского поголовного», предусмотренную в бюджетной росписи каждой сессии сейма, то литовский кагальный союз имел в Варшаве своего особого «штадлапа». Уполномоченные от обоих ваадов пользовались своими связями в высших правящих кругах для защиты интересов еврейского населения против произвола местных властей. При тогдашнем отсутствии общегражданского кодекса и выделении евреев в особую юридическую группу это были послы от автономного еврейства, аккредитованные при королевском дворе или центральном правительстве.
О социальном и экономическом положении этой изолированной группы и об отношениях к ней окружающего населения дают некоторые сведения путешественники, проезжавшие тогда через Польшу и Литву в Москву. Эти случайные гости из Западной Европы замечали иногда самые выпуклые особенности чуждой для них среды. В 1678 г. в составе польского посольства, поехавшего в Москву с князем Чарторыйским, находился немец Таннер, описавший свои путевые впечатления. В этом описании отразились внушенные автору взгляды шляхетских кругов: презрительное отношение к еврею и вместе с тем сознание, что без «жида» было бы плохо, что он необходим для хозяйственного уклада Польши. Вот некоторые отрывки из этого описания: «Евреи содержат большую часть корчем: куда, бывало, ни приедешь, повсюду видишь корчмарями одних только евреев. Приехал в Янов, хороший город, но лучшими домами в нем владеют большей частью евреи. Брест-Литовск замечателен больше всего грязью да нечистым отродьем жидов, по обилию которых зовется столицей жидовской... Потом (в селениях) приходилось заезжать на постой почти всегда к евреям. Паны неохотно сдают (в аренду) корчмы полякам: поляк любит мед да водку, а давать счеты панам не любит, тогда как еврея они могут без церемонии к этому принудить... Всюду (в городах Литвы) были мы желанные гости. В какой город ни приезжали, все, особенно евреи, снабжали нас необходимым и пригодным для дороги: кто пивом, кто медом и водкой, кто мясом или кормом для лошадей... После схизматиков (православных русских) всего больше в Минске евреев с их синагогами. Внося магнатам аккуратно огромные подати и будучи им поэтому весьма полезны, они обладают и немалой свободой. В городе Кадине, на границе Литвы с Московией, католиков очень мало: живут в нем схизматики и евреи. Торгуют все больше евреи. Скупая дешево меха из соседней Московии, они продают их в Польше с огромным барышом. Тут крайний предел их торговой деятельности: в Московию они показаться не смеют». Некоторые из сообщенных Таннером сведений подтверждает секретарь австрийского посольства Корб, проезжавший в 1698 году через Литву в Москву. Он тоже констатирует, что в Литве очень много евреев, что во многих местах они содержат питейные дома, что путникам приходится останавливаться в еврейских корчмах и постоялых дворах, как в деревне, так и в городе.
§ 13. Смутное время при Августе II (1697 — 1733)
После обычной смуты «безкоролевья», или междуцарствия., когда польский престол был предметом торга между кандидатами разных партий и разных государств: Франции, Австрии, Пруссии, России, — в Польше с 1697 г. утвердилась Саксонская династия. Саксонский курфюрст Фридрих-Август купил польский трон за несколько миллионов гульденов, при помощи своего еврейского банкира в Дрездене Беренда Лемана. В договоре с избравшей его шляхтой («pacta conventa») король сделал ей всяческие уступки в ущерб интересам прочих сословий, в том числе и евреев. Он обязался, между прочим, не допускать евреев к откупу государственных пошлин и к аренде королевских экономий, так как шляхта считала это своей монополией. Но не успел еще Август II насладиться плодами купленного трона, как над Польшей разразилась катастрофа: началась великая Северная война (1700 — 1721), сопровождавшаяся гражданской войной. Польша была разорвана между союзными войсками короля Августа и русского царя Петра I, с одной стороны, и шведскими войсками Карла XII вместе с польскими сторонниками антикороля Станислава Лещинского — с другой. Русский царь вернул власть своему развенчанному союзнику, но с тех пор Польша попала в зависимость от России, которая после победы над шведами захватила Прибалтийский край и усилила свое влияние на внутреннюю политику ослабевшей Речи Посполитой.
Велики были страдания евреев во время этой долгой внешней и внутренней войны. Каждая проходившая через тот или иной город часть войска, каждая шляхетская конфедерация облагала еврейскую общину чрезвычайными податями или контрибуциями. Во время оккупации различных городов нейтральные евреи всегда находились меж двух огней в пожаре гражданской войны. Особенно пострадали оккупированные шведами великопольские города. В сентябре 1704 года союзная польско-саксонско-русская армия осадила Познань с целью вытеснить оттуда шведов. Четыре недели продолжался штурм города. Шведы заставляли евреев вместе с прочими жителями оборонять город; несчастные должны были руками ловить попадавшие в город бомбы и тушить их, чтобы они не разрывались. Сильно пострадало гетто Львова, когда шведы взяли город штурмом; евреи были обложены тяжелой контрибуцией, а когда кагальные старшины не могли ее вовремя внести, шведы повесили на площади двух из них для устрашения. Не менее давала себя чувствовать русская оккупация во многих местах Польши и Литвы. Солдаты Петра I и казаки с особенным удовольствием били и грабили евреев. Смутным временем воспользовались и украинские патриоты для того, чтобы поднять кровавое знамя Хмельницкого. В первые годы войны (1702 — 1704) разгулялись и партизанские отряды казаков и бунтующих крестьян, «гайдамаков», в районе Киевщины, Волыни и недавно возвращенной от турок Подолии. В Баре, Немирове, Полонном, Заславе и других местах, памятных со времен Хмельницкого, эти банды нападали на польскую шляхту и на евреев, убивали и грабили.
Последствия войны во всей стране были печальны. Разоренные еврейские общины должны были напрягать все силы, чтобы восстановить свое собственное хозяйство и вместе с тем нести бремя усиленных податей в пользу разоренного государства. Варшавский «примирительный» сейм 1717 года, закончивший гражданскую войну, счел нужным удвоить огульную сумму поголовной подати с евреев: решено было взимать ежегодно 220 000 злотых в Польше и 60 000 в Литве. Для поощрения плательщиков сейм обещался отныне защищать их от эксцессов: «Все законы о безопасности евреев подтверждаем. Ввиду того, что вследствие разных злоупотреблений во время сеймиков и съездов (шляхты), а также заседаний трибуналов и всяких собраний, парни и люди низшего звания, составляя своевольные скопища, нарушают спокойствие и чинят грабежи, нападают на школы (синагоги), избивают и производят разные бесчинства, — мы, желая устранить это в будущем, настоятельно поручаем воеводам, старостам и городским властям, чтобы такие своевольные люди наказывались судом как нарушители общественного спокойствия, по законам о разбойниках и своевольных скопищах». Но трудно было насадить порядок и законность в стране, где их нарушало само правящее сословие, дворянство, которое свой произвол называло «золотой шляхетской вольностью». Ведь в это именно время сложилась циничная поговорка патриотов из шляхетской олигархии: «Польша держится неурядицей» («Polska bezrzadem stoi»).
В государстве, раздираемом борьбой сословных интересов, король вел также политику личного интереса. Он старался прежде всего извлечь побольше выгод из своей регалии: конфирмации старых привилегий, гарантировавших права еврейского населения Польши в целом и отдельных еврейских общин. Ввиду непрерывных нарушений прав евреев со стороны магистратов и других властей, кагалам и ваадам часто приходилось, не скупясь на расходы, посылать своих ходатаев в Варшаву за такими конфирмациями, и король, со своей стороны, не скупился давать эти бумаги, служившие для евреев единственным орудием защиты своих элементарных прав. Там, где дело касалось личных королевских доходов, Август II нарушал даже пункт своих «pacta conventa» со шляхтой о неотдаче евреям в откуп питейного акциза («чоповое» и др.), и дворянские сеймики не раз выносили резолюции протеста по этому поводу. Со своей стороны старосты, представители королевской власти, должны были обуздывать произвол акцизных сборщиков из привилегированной шляхты, которые часто в пьяном виде творили насилия над населением при взимании сборов с пьяного промысла. Трезвые еврейские агенты исполняли свой долг добросовестнее, и старосты отдавали им предпочтение. Что король вообще не был другом евреев, видно из того, что во многих случаях он, по ходатайству христианских сословий, подтверждал или вновь издавал враждебные евреям акты. Так, он в 1698 г. выдал цеху рыбаков в Гродно привилегию, которой запрещалось евреям торговать сельдями и всякого рода рыбой. В том же году он подтвердил привилегию Союза христианских купцов в Люблине, в которой между прочим говорилось: «Пусть евреи не смеют распространять свою торговлю (вне своего гетто), а также надбавлять цену при покупке товаров, в которой участвует кто-либо из люблинских купцов (христиан), ибо при каждом торге христианин-купец должен быть первым и иметь преимущество в получении товара перед евреем». Такое правило, уничтожавшее свободу торговой конкуренции, могло только обострить экономическую борьбу. В 1712 г. Август II решился на такую крутую меру, которая очень редко применялась его предшественниками: по ходатайству католических фанатиков, возбудивших ряд ритуальных обвинений против евреев в Сандомире, король приказал изгнать евреев из этого города.
Городские магистраты и мещанские цехи продолжали свою систематическую борьбу с еврейскими общинами. Споры обыкновенно кончались соглашением и договором, более или менее стеснительным для евреев, а по истечении срока договора борьба возобновлялась. В таком положении войны с промежутками мира находились самые большие общины — львовская, краковская, люблинская, виленская, гродненская и другие. Для истории тогдашнего хозяйственного быта характерны следующие пункты регламента о благоустройстве города Вильно, выработанного комиссией из королевских чинов и членов магистрата (1712 г.): еврейские торговцы не могут покупать ничего у крестьян, привозящих свои продукты на рынок, до 9 часов утра, пока домохозяева-христиане закупят все нужное для себя; нельзя также евреям забегать вперед, в предместье или в поле, для скупки продуктов у едущих в город крестьян; евреям нельзя селиться за пределами отведенных им в Вильне улиц; им и татарам запрещается держать христианских слуг, кроме пивовара и возчика, а за нарушение этой сеймовой «конституции» обе стороны несут наказание: хозяин платит крупный штраф, а слуга подвергается телесному наказанию и заключению в тюрьме.
Непримиримым оставалось католическое духовенство, единственное сословие, которое усилилось именно в эпоху развала Польши, в моменты народных бедствий. Оно все более вторгается во внутреннюю жизнь евреев. Познанский епископ Свенцицкий, признавая закон, что евреи не должны вызываться в суд церковной консистории, делает опасную оговорку: «кроме всяких религиозных дел» (1703). В городе Баре, разоренном бандами Хмельницкого, подольский епископ разрешает евреям построить новую синагогу под условием, чтобы она не была выше и красивее костела. При этом он предписывает евреям следующие правила поведения (1717): они во всем должны считать себя подчиненными христианскому населению и отнюдь не выказывать неуважения даже к самому ничтожному из католиков или православных. Зато к туркам и татарам, недавним оккупантам Подольского края, они должны питать вражду и не продавать им ни продуктов питания, ни оружия и других вещей. За малейшее нарушение правил доброго поведения епископ грозит евреям отнять у них право на пользование новой синагогой. Вообще католическое духовенство присваивает себе в эту эпоху право давать или не давать разрешений на постройку новых синагог и таким образом держит в страхе еврейские общины. Синод в Ловиче (1720) издает Канон совсем в духе первых отцов церкви: «чтобы евреи не строили новых божниц и не смели обновлять старые», с угрозой привлечь непослушных к «суду духовному», т. е. церковному. Плоцкий синод 1733 года в своем «уставе» выражает в средневековом стиле глубокую скорбь по поводу самого существования иудейства в Плоцкой епархии: «Мы знаем, что и в других областях государства, и в чужих Краях этот неверный люд пользуется терпимостью, но это делается для того, чтобы остатки Израиля обратились (в нашу веру). Затем это нужно для того, чтобы евреи напоминали нам о муках Господа Христа, чтобы божеское правосудие проявлялось в том презрении и лишениях, которые они переносят как наши рабы; наконец для того, чтобы рассеянные по всему свету они были невольными свидетелями торжества той веры, которую они ненавидят». Истинные мотивы подобных благочестивых резолюций были разоблачены представителями шляхты в инструкции провинциальных сеймиков (1720): «Представители духовенства, руководимые скорее корыстолюбием, чем чистым религиозным рвением, изыскивают всякие предлоги, чтобы подвергать евреев преследованиям».
Ревнители польской церкви пытались, по примеру своих западных товарищей, склонить евреев к христианству путем принудительного слушания проповедей католических миссионеров в синагогах; Но им пришлось убедиться в безнадежности таких попыток. Львовские евреи просили, чтобы их не мучили напрасно такими проповедями, которые их не обратят (1721). Действительно, случаи крещения еврея были тогда крайне редки. Зато если случайно в сети церковных ловцов попадала какая-нибудь еврейская душа, ее уже оттуда не выпускали. За содействие выкресту к обратному переходу в иудейство карали смертью. В 1728 г. во Львове было арестовано по требованию архиепископа несколько раввинов и кагальных старшин. Их обвиняли в том, что они вновь обратили в иудейство приехавшего туда крещеного еврея, причем сломали и растоптали образ Распятия и старались смыть с груди обращенного следы помазания елеем. Когда выкресту предъявили всех арестованных, он опознал среди них только двоих: братьев Хаима и Иошую Райцесов. Дело разбиралось в особом суде под председательством местного воеводы. Суд вынес жестокий приговор: обоим братьям вырвать языки, затем сжечь руки, четвертовать и сжечь на костре. Один из осужденных, Иошуа, удавился в тюрьме, и приговор был исполнен только над Хаимом, ученым ректором иешивы. Священник-иезуит пытался уговорить осужденного принять крещение, обещая смягчение приговора, но — говорит иезуитская хроника — «ничего не добился от закоснелого сердцем». В канун праздника Шавуот на городской площади, в присутствии духовенства и массы горожан, были сожжены рассеченное тело Хаима Райцеса и труп его брата. Еврейская община выкупила пепел обоих мучеников и похоронила их на старом кладбище Львова. На их могиле доныне еще стоит памятник, начинающийся элегическим стихом: «И весь дом Израилев будет оплакивать пожар, зажженный Богом». Выбор стиха неудачен: не Бог Израиля зажег костер, на котором погибли мученики католического фанатизма... Аутодафе во Львове обратило на себя внимание и за пределами Польши: в парижской газете «Recueil des nouvelles» было напечатано письмо ее варшавского корреспондента об этом событии, как сообщалось тогда и о выдающихся аутодафе испанской инквизиции.
В такой же мере свирепствовал инквизиторский суд в тех случаях, когда какой-либо природный христианин обращался в иудейство при содействии еврея. В 1716 г. в городе Дубно судились две женщины: вдова Марина Давидова и девица Марина Войцехова — по обвинению в переходе из христианской веры в иудейскую. Первая показала на допросе, что перешла в иудейство по собственной воле, без уговора с чьей-либо стороны, ибо еще от отца своего, священника, слышала, что вера иудейская лучше христианской. На вопрос, желает ли она вернуться в христианство, она отвечала, что не желает и готова погибнуть еврейкой за живого Бога, ибо вера христианская ложна. То же она повторила после получения 186 ударов и на допросе под пыткой. Другая новообращенная была обвенчана с евреем и арестована в помещении, где происходила свадьба. Она показала, что служила у евреев и затем приняла иудейство по увещанию хозяев. Измученная пыткой, она заявила о своем раскаянии и готовности умереть христианкой. Вместе с ней были арестованы на свадьбе ее жених и еще четверо евреев: допрошенные под пыткой, они твердили, что не знали о том, что невеста прежде была христианкой. Городской суд приговорил обеих отступниц к смертной казни: упорную вдову к терзанию тела клещами и сожжению затем живьем на костре, а раскаявшуюся невесту к обезглавлению и сожжению трупа. Евреи были наказаны ста ударами у позорного столба. Дубенский кагал за укрывательство отступниц и допущение свадьбы был присужден к уплате разных штрафов в пользу местных церквей и монастырей.
§ 14. Ритуальные процессы. Сандомирское дело
Специальностью польского клира издавна было создание ритуальных процессов, и в этой профессии он достиг высшего совершенства в XVIII веке. Никогда этим фабрикантам святых младенцев не удавалось путем прямых улик доказать, что найденный труп (большей частью плод внебрачной любви, подброшенный во двор еврея самой матерью с целью отвести от себя подозрение в детоубийстве) есть именно жертва мнимого еврейского ритуала; но следственная пытка создавала искусственно нужные улики, которые казались убедительными в среде, пропитанной диким суеверием, и дело кончалось казнью невинных. История одного из таких процессов и вызванной им многолетней политической борьбы проливает яркий свет на культурное и моральное состояние тогдашнего общества.
Весной 1698 года, перед еврейской Пасхой, в галицийском городе Сандомире (Цозмер) найдено было в усыпальнице при церкви мертвое тело маленькой девочки, которая оказалась дочерью христианки работницы Катерины, раньше служившей в доме кагального старшины Александра Берека. На допросе мать уверяла, что ребенок умер естественной смертью и был брошен в усыпальницу, чтобы избавить родных от забот о похоронах. Суд магистрата, не усматривая в деле признаков преступления, постановил обязать мать принести очистительную присягу и заключить ее на несколько дней в тюрьму за то, что она не принесла ребенка в костел для погребения. Этим дело бы кончилось, если бы в городе не нашлись люди, которым хотелось создать из него непременно ритуальный процесс. Вдохновителем их был местный католический священник, официал Стефан Жуховский, прошедший всю иезуитскую науку и удостоившийся звания «доктора обоих прав». По его ходатайству краковский епископ опротестовал приговор суда и приказал магистрату произвести новое следствие в инквизиционном порядке. Несчастную мать подвергли пытке и вырвали у нее подсказанное палачами сознание, что она передала мертвое тело старшине Береку, а затем получила его искалеченным обратно. Однако на очной ставке с Береком женщина устыдилась своей вынужденной лжи и сказала: «Еврей неповинен; я сама от боли не знаю, что говорю». Новые боли от пыток заставили Катерину повторить то, что подсказывали ей палачи. Старшина Берек на допросе с негодованием отрицал свою причастность к мертвому младенцу и потребовал очной ставки с обвинителем. Тогда ученый изувер Жуховский, хорошо знакомый с описанием дела Симона Тридентского и других ритуальных процессов, решил инсценировать обычное «чудо». Когда по приказу магистрата принесли труп ребенка в ратушу и показали его Береку, из раны на трупе потекла кровь. Обвиняемый по этому поводу высказал предположение, что патеры могли влить в рану немного голубиной крови, и потребовал медицинского осмотра тела через краковских врачей, но это было отвергнуто.
Вскоре дело перешло из магистратского суда, которому оно с момента привлечения еврея уже не было подсудно, в замковый (воеводский) суд. Для воздействия на этот суд были пущены в ход все средства. Заседавший тогда в Опатове сеймик шляхты Сандомирского воеводства послал в суд заявление о необходимости раскрытия преступления, «невзирая ни на какие протекции в пользу евреев». Сам краковский епископ написал секретарю суда пастырское увещание: «постоять за святую веру и отомстить за невинную кровь», быть защитником церкви против «многочисленных защитников коварного племени». Об этих махинациях узнали члены кагала и добились того, что дело было перенесено в главный трибунал в Люблине, где оно могло разбираться при большей гласности. Но Краковский епископ послал и трибуналу призыв к судебной расправе с евреями. Возобновилось инквизиторское следствие. Берека, перевезенного в Люблин, подвергали страшным пыткам, жгли ему тело раскаленными железными полосами, но он мужественно твердил, что ни о каком убийстве ребенка не знает и что молва об употреблении крови в еврейских обрядах есть ложь. Взятый на дыбу трижды, он кричал: «Клянусь Богом живым, я ни в чем невиновен!» Стойкость еврея под пыткой обвинители объясняли тем, что у него в камере тюрьмы нашли флакончик с мазью, где «были сильные чары», охраняющие от боли. По этому поводу патер Жуховский в своем описании замечает: «Достойные уважения люди говорили, что необходимо было пытать не только тело, растянутое на дыбе, но жечь свечами и тень, падавшую от тела, потому что может случиться, что дьявол переносит тело пытаемого на то место, где тень, а в дыбу подкладывает что-либо другое». Однако отсутствие сознания подсудимого не смутило судей трибунала, веривших и в дьявола, и в ритуальные убийства. Смертный приговор был вынесен. Это было в первые годы Северной войны. Уполномоченные от кагального союза бросились за помощью к королю Августу II, который шел тогда с войсками из Варшавы ко Львову (1704). Убедившись из слов просителей, что в Люблине готовится судебное убийство, Август послал трибуналу предписание приостановить исполнение приговора до тех пор, пока он сам не приедет в Люблин. Но трибунал, сильный поддержкой краковского епископа и сеймиковой шляхты, устроил так, что осужденный был казнен немедленно, под предлогом опоздания королевского приказа. Несчастному Береку отрубили голову, рассекли тело на четыре части и развесили на перекрестках дорог.
Жуховский и его компания торжествовали. Сандомирское мещанство уже помышляло об осуществлении своей давней мечты, которая, вероятно, сыграла немалую роль в создании чудовищного процесса: добиться королевского декрета об изгнании из города всех евреев, опороченных в лице своего осужденного старшины. Но для обеспечения успеха оно искало новых доказательств еврейской преступности, и, разумеется, нашло. В 1710 году в Сандомире затевается второй ритуальный процесс: весь кагал обвиняется в убийстве мальчика-сироты Красновского. Чтобы добиться осуждения обвиняемых, для чего не было никаких прямых улик, прибегли к старому средству: выдвинуть «авторитетную» экспертизу в виде показания крещеного еврея, что ритуальные убийства предписываются тайным еврейским законом. Искомый эксперт нашелся в лице некоего темного человека Яна Серафиновича, который рассказал о себе следующее. Он родился в 1685 году, в ранней юности женился на дочери виленского раввина, а затем сам занимал пост раввина в Слуцке и Бресте. Усиленная умственная работа довела его до душевной болезни. Когда болезнь стала проявляться в форме буйного помешательства, больного повезли к еврейскому знахарю, «баалшему» в Жолкиев. Тот лечил его «чарами» и призыванием бесов, а затем связал его и запер в погребе. Тут сумасшедший узник взмолился к «Богу христианскому»: «Если ты — истинный Бог, сделай так, чтобы мои цепи сейчас разлетелись!» Тотчас цепи рассыпались в прах, окно подземелья открылось, узник бежал «исцеленным» и прямо направился в церковь, чтобы принять крещение. Духовенство, зная о душевной болезни Серафиновича, все-таки окрестило его под именем Михаил Неофит; его крестным отцом и матерью были польские магнаты. Об этом-то неофите узнал сандомирский священник Жуховский, затеявший тогда новый процесс против евреев.
Вызванный в Сандомир в качестве ученого эксперта, Серафинович дал пред церковным судом письменное показание, представляющее собой сплошной бред безумца. Евреи, говорил он, нуждаются в христианской крови для того, чтобы «творить свои чары»: новобрачным при венчании дается яйцо с примесью христианской крови; такой же смесью мажут глаза умирающим; в Пасху евреи примешивают эту кровь к лепешкам мацы, называемым «эфикомен». Серафинович при этом заявил, что он сам, будучи главным раввином Литвы (?), замучил двух христианских детей, и подробно изобразил способ источения крови из убиваемых: сначала раввин ударяет ребенка ланцетом в палец, а ножом в бок, выпуская текущую кровь в серебряную чашу; затем ребенка катают в бочке, набитой гвоздями, наконец, распинают его на кресте и произносят фразу: «Как мы замучили христианского Бога, так должны мы мучить христианских детей». Для врача по душевным болезням было бы ясно, что свидетель помешался на крови, вероятно под впечатлением рассказов о ритуальных убийствах и под гипнозом католических фанатиков, овладевших этим больным субъектом; но «доктор обоих прав» и монахи, верившие в «чары» и всяческие проделки дьявола, приняли этот бред сумасшедшего за откровение, а церковный суд воспользовался им как ученой экспертизой.
Узнав о показаниях Серафиновича, представители «Ваада четырех областей» решили публично опровергнуть эту гнусную ложь. Они предложили крестной матери ренегата, краковской кастелянше Сенявской, устроить диспут между ним и раввинами. Сенявская согласилась; она пригласила на диспут нескольких епископов, а евреи с своей стороны назначили раввинов. Диспут должен был состояться в Варшаве в начале мая 1712 года. Старшины ваада и раввины приехали к сроку; прибыли и два епископа и сандомирский воевода; но Серафинович не явился. Убоялся ли он сам открыто выдавать свой бред за правду перед оклеветанными им раввинами, или его удержали его католические вдохновители ввиду неизбежного скандала, который бы произошел от публичного выступления сумасшедшего? Люди, не потерявшие рассудка и совести, сделали надлежащий вывод из этого факта. Сама Сенявская, по просьбе еврейских старшин, выдала им письменное удостоверение, что они не имели возможности очистить себя «от столь страшной и преступной клеветы» по вине клеветника, не явившегося на диспут.
Однако цель агитаторов, воспользовавшихся услугами Серафиновича-Неофита, была достигнута. Дело Красновского в Сандомире перешло в люблинский трибунал, и здесь на чашку весов Фемиды легла экспертиза безумца. Так как на основании этой экспертизы в убийстве обвинялся весь сандомирский кагал, то были приговорены к смерти кагальный старшина Липман Майорович и «школьники» (синагогальные служки) Ицхак Иозефович и Давид Гершлович. Еще до исполнения приговора «актор» (истец) в процессе Жуховский и стоявший за его спиной сандомирский магистрат приняли меры для того, чтобы осуществить главную цель поставленных ими судебных спектаклей: они обратились к королю Августу II с ходатайством об изгнании евреев из Сандомира. В своем прошении Жуховский перечислил все «ритуальные преступления» последнего времени и убеждал короля, что недостаточно наказать нескольких виновных евреев, когда преступление совершается раввинами и кагалом, как уже доказано экспертизой «бывшего раввина» Неофита, а необходимо карать всю общину. Он просил изгнать евреев из Сандомира и превратить их синагогу в капеллу с изображениями замученных христианских детей (чем имелось в виду создать паломничество народа в новую капеллу и огромный источник дохода для духовенства). На этот раз король, пытавшийся заступиться за евреев в первом процессе, всецело перешел на сторону их врагов: он издал требуемый декрет (28 апреля 1712) с мотивировкой, продиктованной ему Жуховским. В отличие от прежних польских королей, он в декрете прямо признал, что «нечестивые и неверные иудеи тайными и возмутительными способами проливают кровь христианских младенцев, которая вопиет к Божескому правосудию».
В связи с обоими сандомирскими процессами Жуховский вел сильнейшую литературную агитацию с целью распространения кровавого навета. В 1700 году он опубликовал полную яда книгу в стихах под названием «Отголоски уголовных процессов», где воспел историю ритуального дела 1698 года. Вступление к книге написано в стиле Вергилия: «Пою жестокое дело неслыханного преступления: как жиды, подобно голодным псам, жадные до христианской крови, ради чар, ради жертвоприношения или для своей Пасхи, жестоко закололи невинное, незапятнанное дитя. Строгие небеса! Почему вы взирали на эту злобу и тотчас же не метнули огнем? Видно, держа наготове молнию в туче, ждала Немезида приговора людей. Как суд не хотел оставить злодейство без кары, воспой, о Муза, процесс в звуках гитары». В 1713 году Жуховский издал обширный трактат о втором сандомирском процессе, где изложил историю ритуальных убийств во всех странах и во все эпохи, — образцовая энциклопедия лжи и дикого суеверия. Под диктовку Жуховского писалась, по-видимому, и книга Серафиновича, сочиненная в 1716 году под заглавием «Раскрытие еврейских обрядов перед Богом и миром». Она не была напечатана, но распространялась в списках, пока позднейший двойник Жуховского, львовский каноник Пикульский, не напечатал ее в своей книге «Злость жидовская» (1758). Так на заре «века разума» сеялись в Польше семена темного суеверия и религиозного фанатизма.
§ 15. Разлагающаяся Польша при Августе III (1734 — 1763)
Политический и социальный упадок Польши стал очевидным в царствование Августа III, второго короля из Саксонской династии, который был избран при помощи России и Австрии после долгой борьбы со старым претендентом Станиславом Лещинским. При нем усилился процесс разложения Польши, вызванный беспечностью правящих кругов и разгулом шляхты («При короле-саксонце ешь, пей и распускай пояс» — гласила тогдашняя поговорка). Фактический правитель государства, министр-саксонец Брюль умел только лавировать между противоположными интересами разных сословий, не заботясь об интересах государства в целом. Он удовлетворял хорошо оплаченные еврейские ходатайства лишь в той мере, в какой это не возбуждало недовольства клерикально-шляхетских кругов. Приходилось угождать предрассудкам этих кругов, закрывать глаза на произвол панов и ксендзов и часто подкреплять королевской санкцией репрессии против евреев. Угождение царящей юдофобии проявлялось в самой форме таких королевских декретов, в их резкой мотивировке. В 1739 г. король предписывает старостам пограничных областей не пускать в Польшу евреев, изгнанных австрийским императором из Бреславля и других городов Силезии. Не желая отстать от императора, Август III характеризует в своем декрете изгнанных евреев как бродяг, занимающихся бесчестной торговлей, и предлагает гнать из пределов Польши этих «врагов Христа, изгнанных из соседней страны за свои позорные дела». Это, впрочем, не помешало некоторым изгнанникам, в числе которых были и ученые, поселиться в Познанской области. Жизнь оказалась сильнее бумаги.
В городе Каменец-Подольск, которым Польша особенно дорожила как освобожденной от турок пограничной крепостью, прочно осели евреи, несмотря на былые запреты. Богатые из них арендовали у панов и даже у королевских старост винокурни и шинки, брали в откуп сбор пошлин с привозимых товаров. Как орудие панской эксплуатации, они, конечно, не могли быть приятны населению. Мещане неоднократно обращались к властям с ходатайством о выселении евреев, откровенно объясняя, что те в интересах панской монополии препятствуют христианам заниматься свободно шинкарством. Прося и Каменецкого епископа о заступничестве, жалобщики говорили даже о ремесленном труде евреев как о чем-то преступном, вредном для цеховых христиан (1737). Король назначил комиссию для расследования этих жалоб, но она ничего не могла сделать, так как тут были затронуты интересы панов-владельцев, у которых евреи состояли только арендаторами. Но духовенство работало в пользу мещан, и в 1746 г. в Каменец была послана новая комиссия с инструкцией от короля, поражающей своим клерикальным тоном. Евреи, говорится в этой инструкции, суть изменники и враги католической веры, и было бы опасно оставить их в пограничной крепости, оплоте государства против турок и татар: ведь они могут предать город неприятелю, как это сделали недавно евреи Праги в войне Австрии с Пруссией, за что Марией-Терезией были изгнаны оттуда (см. дальше § 25). Поэтому король поручает комиссарам позаботиться о скорейшем изгнании из Каменца этого «лукавого и неприязненного народа». Дело кончилось тем, что евреи-ремесленники и торговцы были выселены из Каменца, но арендаторы остались там как «люди нужные» — для интересов шляхты и казны.
Отношение шляхты к евреям в ту эпоху недурно охарактеризовано в «Политическом катехизисе» английского писателя Стерна (1735). «Кто в этой обширной стране занимается торговлей, ремеслами, содержанием корчем и питейных домов? Евреи, потому что едва одна десятая часть нации (польского общества) занимается общеполезным трудом. Отчего же это? Оттого, что всякая торговля и всякое ремесло запрещаются шляхте по причине важности этого сословия. При таком презрении к отправлениям городской жизни евреи легко занимают место городского сословия. Кто налагает и кто платит подати? Налагает подати шляхетское сословие, а платит крестьянин, мещанин и еврей». Имея крепостного земледельца в лице крестьянина, польский помещик стремится прикрепить к своему имению и еврея, для извлечения доходов из сельских продуктов, из винной монополии, или «пропинации», и других помещичьих регалий. Добывать хлеб руками крестьянина, а деньги умом еврея — такова программа шляхты. Была даже сделана попытка формально прикрепить к польским помещикам живущих на их землях евреев («glebae adscribere»). На сейме 1740 г. некоторые депутаты внеели проект, по которому евреи должны быть признаны «наследственными подданными» (subjecti haereditati) владельцев имений, так чтобы еврей-арендатор, покинувший своего помещика, был приравнен к беглому крестьянину. Проект, однако, не был принят, как вредный для интересов государства: опасались, что государственная казна совершенно лишится доходов от свободных еврейских профессий, ибо помещики в селах и магнаты-владельцы городов прибрали бы к рукам большую часть еврейского населения и эксплуатировали бы его для своей только личной пользы. Ведь и теперь значительная масса еврейства работала, в сущности, на шляхту, торгуя ее водкой и пивом в ее корчмах, ее продуктами сельского хозяйства на рынках и платя ей «чинш» за землю, на которой построены еврейские дома в городах.
Фактически пан мог делать с таким «подданным» что угодно, и нередко он позволял себе, в веселые минуты, самые грубые потехи над «своими евреями». Каневский староста, желая вознаградить своего соседа-помещика за убийство его еврейского арендатора, велел навалить на повозку кучу евреев, подвезти их к воротам дома потерпевшего и сбросить их там, как мешки картофеля. Тот же староста позволял себе такую «охотничью» забаву: приказывал еврейкам влезать на яблоню и куковать как кукушки, а затем стрелял в них дробью; несчастные женщины падали с дерева, а он, весело смеясь, бросал им золото. Особенно много скандалила шляхта во время своих провинциальных сеймиков, где депутаты больше занимались пьянством, чем делом. Иногда дело доходило до погрома. В 1759 г. «маршалок» (председатель) сеймика в Бресте с пьяными товарищами ворвались в синагогу, разогнали молящихся, гнались с обнаженными саблями за евреями по улицам, врывались в дома и прекратили дебош лишь после получения выкупа деньгами, напитками и разными вещами. На суде безобразия разгулявшихся панов подтвердились, но кара была очень мягкая. Маршалка присудили к двухнедельному заключению в гражданской тюрьме и возврату забранных денег и вещей. Его сподвижники не явились в суд.
Мещанство продолжало в эту эпоху свою бесконечную борьбу с евреями. Магистраты то объявляли кагалам войну, то заключали мир в форме соглашений, имевших целью ослабить конкуренцию евреев в торговле и ремеслах. «Еврей продает свой товар слишком дешево и отнимает у нас покупателя» — такова была постоянная жалоба мещан. Потребители, конечно, держались иного мнения. «Паны, — пишет современник, — говорили, что хоть евреи и гадкие нехристи, а все же хорошо их иметь в городе. У них найдешь шелк, меха, золото, серебро, жемчуг, тюль, и все дешевле; можно достать и деньги на размен либо под залог. Еврей не позволяет себе излишества. Посмотрите на его одежду, войдите в его дом: он грызет чеснок, редьку или огурец, собирает денежки, угождает пану, а себе во всем отказывает». Это сочувствие потребителя давало еврею возможность бороться с христианским купцом и ремесленником. Магистраты то и дело добывали от королей подтверждения своих привилегий, в силу которых они могли бы выжить евреев, но кагалы, в свою очередь, получали через своих ходатаев в Варшаве конфирмации противоположных привилегий, данных той или другой еврейской общине. И когда краковский, львовский или какой-либо иной магистрат предъявлял воеводе свои бумаги, тот отвечал: «Вы имеете рескрипты от его величества — хорошо; но ведь евреи предъявили мне королевские рескрипты в их пользу, и я ничего не могу делать. Вам остается вступить с ними в полюбовное соглашение». Тогда возобновлялся «худой мир» в форме договоров на определенные сроки, но при первом удобном случае христианские купцы и цеховые ремесленники снова пытались обуздать конкурентов путем жалоб начальству либо репрессий и самоуправства. Так, в 1761 году краковский магистрат конфисковал товары евреев в предместье Казимир, а мещане ворвались в еврейские склады в самом городе и забрали товары в ратушу. От полного разорения спас евреев краковский воевода: он заставил насильников возвратить похищенное и покрыть убытки потерпевших, а коменданту города предписал поставить солдат у городских ворот, чтобы охранять евреев из предместья от насилий толпы. «Обязанность моя, — говорится в этом предписании, — заключается в том, чтобы защищать евреев и тем оберегать государственные подати, которые они в количестве более ста тысяч уплачивают ежегодно; помимо того они вносят еще выкупные платежи и несут всякие натуральные повинности на миллионные суммы, и все это должны извлечь из одной торговли, ибо других средств для жизни не имеют».
Там, где старшим неудобно было буйствовать, на евреев напускалась школьная молодежь. Набеги школяров в это время участились. Автор «Описания обычаев и нравов при Августе III» (Китович) рассказывает, что уличные нападения «студентов» на евреев стали тогда обычным явлением. Когда по окончании занятий в школе студенты расходились по домам, евреи старались не попадаться им на глаза. «Если какой-нибудь еврей случайно встречался им на улице, он чувствовал себя, как заяц между гончими собаками; студенты накидывались на него, и ему порядочно доставалось от них». На Страстной неделе эти парни делали из тряпок куклу, изображавшую Иуду Искариота, ходили с ней по улицам Варшавы и трепали ее, пока она не рассыпалась. Когда же им попадался навстречу еврей, они, бросив искусственного Иуду, кидались на живого иудея и колотили его до тех пор, пока он не убегал от них в какой-нибудь дом. Ректоры иезуитских и прочих коллегий удерживали своих питомцев от насилий над евреями, получая за это ежегодно условленный «козубалец» — подарки в пользу начальства школы и учащихся; но бывали моменты, когда и задобренное евреями начальство не могло или не хотело предупредить нападение. Такой погром произошел в Пшемысле, где борьба между магистратом и кагалом составляла хроническую болезнь города. В субботу, 9 июля 1746 года, толпа студентов иезуитской коллегии ворвалась в синагогу, разрушила кивот, вынула оттуда и разорвала в клочья пергаментные свитки Торы, уничтожила архив с ценными документами, ранила камнями раввина и некоторых членов общины, а затем грабила в частных домах. На другой день погром прекратился, так как начальство коллегии получило выкуп: кагал письменно обязался дать каждому из «почтенных панов философов» (преподавателей) по паре желтых сапог хорошего сорта, а для учащихся бочонок меду. Это, однако, не означало, что община помирилась с погромщиками. Через несколько дней кагал подал в суд жалобу на ректора, всех учителей иезуитской коллегии и участвовавших в погроме студентов, требуя наказания виновных и возмещения убытков, причиненных синагоге и частным лицам.
В таких эксцессах видна была рука духовенства, которое всегда радовалось случаю дать евреям почувствовать, что они живут в католическом государстве. В том же Пшемысле, незадолго до школьного набега (1743), епископ Сераковский издал обширнейший perламент для евреев, «виновных во множестве преступлений против святой христианской веры и церкви», как выяснилось из произведенного епископом расследования («inkwizycya»). Кроме обычных запрещений держать христианскую домашнюю прислугу, торговать в дни христианских праздников, смотреть из окон и дверей на проходящие церковные процессии, регламент содержит еще один оригинальный запрет: нельзя устраивать в Пурим сцену избиения Гамана. Оказалось, что у евреев в Пшемысле сохранился обычай нанимать в этот день какого-нибудь бедного христианина, нарядить его в костюм Гамана и трепать его в память древнего события. Пуримские развлечения (Purim-Spiel) выражались еще в шумных уличных шествиях еврейской молодежи, «бахуров», которые наряжались в шутовские костюмы и представляли разные сцены из трагикомедии «Книги Эстер». Все эти невинные забавы вменялись евреям в преступление как демонстрация ненависти к христианам и строго запрещались. Затем кагалу запрещалось пускать в синагогу христиан, желающих присматриваться к богослужению и «еврейским церемониям». За нарушение запретов епископ грозил штрафами и даже закрытием синагоги.
В XVIII веке католическое духовенство особенно широко пользовал ось своим правом разрешать или запрещать постройку или ремонт синагог. Знаменитый киевский епископ Солтык, давая разрешение на ремонт синагоги в Городище (1758), ставит такие условия: чтобы синагога была без купола и башен и не походила на костел, «как жиды себе во многих местах позволяют», а имела бы вид обыкновенного дома; затем запрещаются шествия по улицам со свечами в синагогу, а также наем христиан для снимания нагара со свечей и для других услуг в синагогах в Судный день (Йом-Киппур); покойников своих евреи не должны хоронить днем с публичным шествием к кладбищу, а только «ночью, тайно, согласно обычаю»; в дни христианского поста они «не смеют устраивать свадьбы с публичными увеселениями и танцами». Весь документ наполнен оскорбительными выражениями по адресу евреев: автор его, известный вождь польских клерикалов, ведших яростную борьбу против равноправия диссидентов, не мог иначе говорить о евреях. Через несколько лет, когда Россия потребовала равноправия для православных в Польше, епископ Солтык, доказывая опасность равноправия для государства, воскликнул в сейме: «Если бы я увидел место, приготовленное для постройки иноверного храма, то лег бы на это место, пусть бы на моей голове заложили краеугольный камень здания». Абсолютизм господствующей церкви и угнетение иноверцев были священными заветами для всего польского духовенства и руководимого им общества; этот католический фанатизм, примененный к русскому православному населению, был одной из причин, приблизивших падение Польши.
§ 16. Ритуальная инквизиция и вмешательство Рима
«Как невозможна шляхетская вольность без liberum veto (в сейме), так невозможна еврейская маца (пасхальный хлеб) без христианской крови». Так писал изобразитель польского быта в царствование Августа III (Китович) и выразил этим мнение почти всего польского общества того времени. Бывали в прежние века и в других странах острые эпидемии на почве ритуального суеверия, но никогда еще не было такого обилия ритуальных процессов за короткий период времени, как в Польше между 30-ми и 50-ми годами XVIII века. Можно сказать, что в ту эпоху ни один пасхальный сезон не обходился без какого-нибудь процесса или попытки создать его. Всякий случай нахождения в лесу или в болоте трупа какого-нибудь заблудившегося христианского ребенка, подкидыша или жертвы детоубийства, давал повод к обвинению евреев, близких к месту катастрофы. После того как дикий бред маньяка-авантюриста Серафиновича был разглашен фанатиками церкви как «сознание раввина», для многих исчезло всякое сомнение в истинности кровавого навета. Вопреки отрицательным отзывам из Рима, польские епископы — искренно или по расчету — верили в гнусный навет и являлись главными инициаторами ритуальных процессов. Народ уже давно воспитывался в этой традиции: ему показывали в церквах и монастырских капеллах мощи «замученных евреями» младенцев, надписи и картины на эту тему. В Познани на фасаде одной католической церкви красовалась картина, изображавшая раввина с ножом в руке, готовящегося зарезать христианина, а около него евреев с чашкой в руках для собирания вытекающей крови[15]. Для познанских мещан, вечно боровшихся с торговой конкуренцией евреев, эта картина была отличным средством агитации; она была выгодна как реклама и для торговцев церкви, спекулировавших благочестием. Духовенство старалось извлечь пользу даже из старых легендарных религиозных процессов. В 1724 г. монашеский орден кармелитов в Познани обязал еврейскую общину доставлять ежегодно два ведра маела для вечной лампады, горевшей перед тремя чудотворными гостиями, будто бы похищенными по умыслу евреев в 1399 году (см. том II, § 63). Но воинствующая церковь искала новых побед над «неверными», и в 1736 году начался в Познани ритуальный процесс, длившийся четыре года.
Все было изготовлено по рецепту изувера Жуховского и маньяка Серафиновича. Близ города найден был в один из дней Пасхи труп двухлетнего ребенка из предместья и представлен для осмотра сначала в консисторский суд, что уже обличало участие католического духовенства в деле. Затем нашлась и женщина-бродяга с уголовным прошлым, Совинская, которая была арестована и после долгой подготовки на допросах научилась отвечать так, как от нее требовали следователи-инквизиторы. Она показала, что сама вместе с другой женщиной, сторожихой еврейского кладбища, продала похищенного ребенка служителям синагоги в Познани. С каждым новым допросом Совинская, очевидно по внушению допрашивающих, впутывала в дело все больше людей из еврейской общины. Начались массовые аресты. Многие из нотаблей успели бежать из города, но некоторые видные представители кагала были взяты в качестве заложников. Между ними были синагогальный проповедник («даршан») Арье-Лейб Калагора (потомок краковского мученика Мататини, выше, § 10) и старшина, или синдик, кагала Яков Пинхасевич. Рассказывают, что накануне ареста Калагора в своей субботней проповеди говорил на библейский текст: «Кто сочтет прах Якова и число четвертей Израиля? Да умрет душа моя смертью праведников!» (Числа 23,10) — и объяснил этот стих так: кто сочтет пепел сожженных за веру Израиля и четвертованных за нее? Он предчувствовал свой конец. Когда его вели в тюрьму, он крикнул окружавшей его толпе евреев: «Братья, в час моей смерти около меня не будет десятка («миниан») людей для молитвы, а потому возгласите со мной в последний раз молитву: славьте Господа славы («Barchu»)! Предчувствие не обмануло проповедника. И он, и старшина не выдержали страшных пыток при допросе, пыток физических и нравственных (когда пытали проповедника, прижигая тело раскаленным железом, старшину заставляли светить палачу лампой). Изувеченных и окровавленных, их привезли из тюрьмы домой уже в состоянии агонии, и они скончались осенью 1736 года. В тюрьме еще оставались семь заключенных, дело которых велось в городском суде с теми же приемами следствия.
Познанская община послала своего ходатая к королю Августу III с жалобами на жестокость и пристрастие следователей, и король велел передать дело в особую комиссию из нескольких подвоевод. Но и комиссия прибегала к тем же инквизиторским приемам следствия, без которых тогда не мыслился уголовный процесс. Местный епископ Станислав Гозиус подогревал усердие судей, и скоро был вынесен смертный приговор (1737): служителя синагоги Менделя и портного Лейба предать публичной смертной казни по «особому изысканному способу» (exquisito genere mortis), а прочих казнить просто и конфисковать их имущество; тела умерших от пыток проповедника и старшины вырыть из могил и сжечь на костре; сверх того еврейская община должна внести деньги на различные церковные нужды для искупления своей вины. Приговор мог вступить в силу только после королевской конфирмации, и тут еврейские ходатаи в Варшаве и Дрездене (второй резиденции Августа III) пустили в ход все средства, чтобы спасти невинных, а с ними и честь общины. В защиту евреев выступил тогда профессор еврейского языка в Венском университете Зонненфельс, крещеный еврей. Он публично заявил в Вене под присягой, что евреи не совершают ритуальных преступлений, а позже опубликовал книгу в опровержение гнусного навета («Judaica sanguinis nausea», 1753). Трудно было повлиять на Августа, тупоумного монарха, покорного клерикалам, но поднятый вокруг познанского процесса шум, а еще более давление на короля со стороны его еврейских банкиров в Вене из дома Вертгеймер, заставили его уступить. После длительного пересмотра дела в новой комиссии король велел выпустить на свободу «евреев, томящихся уже четыре года в тюрьме и многократно подвергавшихся пытке» (август 1740). Чтобы смягчить гнев католического духовенства, король в том же декрете регулирует отношения между магистратом и евреями в духе церковных канонов: евреи в Познани должны обособляться в своем квартале, который должен быть окружен стеной со стражей у ворот; не показываться с товарами на рынке в воскресные и праздничные дни; не держать христианской прислуги, не ласкать христианских детей и не заговаривать с ними на улице, во избежание подозрения в случае пропажи ребенка; евреи-врачи и «хирурги» (фельдшера) не должны лечить христиан, пускать им кровь и перевязывать раны.
В Познани удалось еще спасти большую часть обреченных, так как дело происходило в большом городе, на границе Западной Европы, где был поднят шум против польской ритуальной инквизиции. Но в глухих углах Польши инквизиция свирепствовала без удержу. В 1747 г. вся Волынь была взволнована страшным процессом в Заславе. Этот город с окрестными деревнями принадлежал польскому магнату Сангушко, который отдавал свои имения в аренду евреям. Однажды, около праздника Пурим, в семье арендатора села Михново праздновали рождение мальчика и на «брит» съехались в сельскую корчму соседние арендаторы и гости из Заслава, которые веселились с хозяевами всю ночь. Через месяц, около Пасхи, близ деревни, под оттаявшим снегом нашли мертвое тело христианина, странника Антония. Его видели зимой пьющим водку в шинке арендатора, и легко было догадаться, что он, уйдя оттуда пьяным, замерз в снежную метель и пролежал мертвый до весны. Но нашедшие тело пастухи отнесли его в дом сельского попа, где оно было выставлено напоказ, и собравшаяся толпа стала кричать, что евреи убили христианина в ту ночь пиршества в корчме арендатора. В этом мнении суеверный люд окончательно утвердился, когда к трупу подошли члены семьи арендатора и вдруг из ран на трупе потекла кровь (вероятно, препарированная заранее в доме попа). Были арестованы семья арендатора и его служащие, и дело поступило в окружный мещанский («магдебургский») суд города Кременца. На допросе арестованные отрицали приписываемое им преступление, и поэтому было приступлено к пыткам. Верное средство подействовало. Сначала не выдержал мук один из обвиняемых, служащий на мельнице арендатора Зорух Лейбович, и заявил, что уже давно «мечтал о счастии быть католиком» и готов сейчас креститься, а потому покажет правду: он сам в деле не участвовал, но подозревает сына арендатора в убийстве, совершенном при участии гостей из заславского кагала. Это повело к аресту в Заславе кагального старшины Бера Авросева, кантора и «могела», участвовавших в операции обрезания еврейского младенца. Двое других подсудимых с целью избавиться от дальнейших пыток ложно признали себя виновными, но один из них потом отрекся от своего вынужденного показания. Остальные выдержали испытание до конца и не лгали на себя и свой народ. В конце апреля 1747 г. в Заславском замке князя Сангушко был объявлен приговор, достойный суда каннибалов. Четверо подсудимых (сын арендатора, содержатель шинка, где пьянствовал погибший странник, и другие) были приговорены к жесточайшей казни: «палач должен посадить осужденного на кол живым и оставить его там, пока тело его не будет съедено птицами и не распадутся его бесчестные кости; если кто-либо осмелится похитить тело для погребения, тот подвергается такой же казни»; с другого осужденного нужно «содрать с живого четыре полосы кожи, вынуть из груди сердце, разрезать на четыре части и прибить каждую к столбам по городу». В ответ на этот приговор церкви слышится стон синагоги в заупокойной молитве: «Боже милосердный в небесах, дай безмятежный покой в рядах святых душам святых, которых повели на заклание, как ягнят. Они испустили дух одни под острием меча, другие на кольях железных и на столбах, разрезанные на куски. (Следуют имена мучеников)... Земля, не закрой их крови и пусть не умолкнет их вопль, пока не увидит Бог с небес!»
Самым крупным процессом того времени, потребовавшим целой гекатомбы еврейских жертв, было Житомирское дело 1753 года. Главным вдохновителем его был знакомый нам киевский епископ Солтык. Узнав о найденном накануне Пасхи близ Житомира трупе трехлетнего мальчика, сына дворянина Студзинского, Солтык горячо принялся за создание ритуального процесса. Обычная «улика» была налицо: когда проносили изувеченное тело ребенка мимо ближайшей еврейской корчмы, из ран потекла кровь, — значит, убийцы находятся в корчме. На этом основании были схвачены два еврейских корчмаря с женами. Путем пыток заставили несчастных оговорить в качестве соучастников мнимого преступления нескольких арендаторов соседних имений. Сам епископ объехал эти имения и настоял, чтобы паны-владельцы арестовали своих арендаторов и передали их консисторскому суду. Уже через две недели Солтык мог с торжеством сообщить львовскому архиепископу радостную весть: «У меня имеется уже здесь (в Житомире) в тюрьме 31 еврей и две еврейки, в том числе наиболее знаменитые и богатые арендаторы этих мест[16]... Со вчерашнего дня я начал вести допросы, а по окончании их отошлю это дело в здешний гродский (замковый) суд. В народе проявилось такое рвение (zelus), что он готов был вырезать всех евреев. Из участников сильно избиты два еврея, за которыми я распорядился тщательно ухаживать, так как они мне нужны для допроса». Епископ, заранее убежденный, что ребенка замучили евреи, распорядился привезти тело в Житомир и тотчас же после осмотра поместить его в костеле; он принял меры, чтобы тело не разлагалось, и уже приготовил для этих «чудотворных мощей» место в кафедральной церкви с соответствующей «эпитафией для вечной памяти о деле».
Замковый суд в Житомире, приняв дело от консисторского суда, действовал уже по указке епископа. В правдивых показаниях ни в чем не повинных, случайно нахватанных людей суд видел только «окаменелость сердца и упорство ума». От них и пыткой ничего нельзя было добиться; по-видимому, и первоначально «сознавшиеся» корчмари с женами взяли обратно свои вынужденные показания. Суд разрешил вопрос просто: он утвердил обвинительный акт первой инстанции, причем обязал отца «замученного» ребенка и истца совместно с шестью свидетелями присягнуть, что евреи являются причиной гибели мальчика. Такая присяга была принесена дворянином Студзинским и его друзьями, которые могли присягать по чистой совести, ибо верили в ритуальные убийства вообще, тем более после «чуда» кровотечения из ран в присутствии евреев, что, по словам судебного протокола, «перстом указало (indigitabat) на убийц». На основании таких улик был вынесен смертный приговор тринадцати обвиняемым. Это было 26 мая 1753 года, через месяц после начала дела: так быстро и решительно действовали епископ и судьи.
Донесение о публичном исполнении приговора в Житомире гласит: «Прежде всего Кива, знаменитый в этих местах арендарь имений великого коронного гетмана, паволоцкий раввин Шнайер, харлеевские арендари Майер Мордухович и сын его Шмая и похитившие ребенка арендари Эля и Янкель, — все эти шесть лиц приведены были на рынок, где им обложили руки облитыми смолой щепами, обмотали до локтей паклей и зажгли. В этом состоянии их провели за город, к виселице, где содрали с каждого по три полосы кожи, потом четвертовали живьем, отсекли головы и развешали на кольях. Из них один лишь Эля с женой просил святого крещения и поэтому был присужден к более мягкому наказанию: простому обезглавлению; но епископ-коадъютор киевский (Солтык) исходатайствовал для него освобождение от смертной казни». В следующие дни приговор был исполнен еще над шестью лицами: трое были четвертованы, а трое просто обезглавлены, так как перед казнью согласились принять крещение. «Для вящего просвещения их святой верой» (слова протокола) казнь этих трех неофитов была отсрочена на день, а тела казненных были провезены в гробах в кафедральный костел в торжественной процессии, с епископом Солтыком во главе, при участии католического и православного духовенства и «при громадном стечении панов, обывателей и военных». Так праздновала церковь свою победу у гробов телесно и душевно убитых трех евреев, принявших крещение для того только, чтобы избавиться от длительных мук «четвертования живьем» и умереть сразу под топором палача... По ходатайству епископа был помилован и оставлен в живых еще один арендатор за то, что согласился принять крещение вместе с женой и четырьмя детьми. После того как палач у эшафота кончил свое дело, палачи у церковного алтаря сделали свое: «епископом совершен был обряд святого крещения над тринадцатью лицами, евреями и еврейками, а также обряд бракосочетания трех пар». Солтык позаботился об оглашении всего дела в особой книжке, напечатанной в том же году в Кракове с приложением портрета «замученного» мальчика Студзинского. Еврейское общество увековечило событие только памятником на могиле мучеников в Житомире и заупокойной молитвой с апелляцией к небесному суду: «Доколе будешь молчать, Боже, и прощать проливающим невинную кровь праведников? Ведь в городах и на полях вопиет пролитая кровь братьев наших, истерзанных и замученных»...
Только после долгого господства ритуальной инквизиции Союз кагалов в Польше решил апеллировать и к земному высшему суду — к главе церкви, Папе Римскому. Ближайшим поводом к этому послужило затеянное в 1756 году в волынском городе Ямполе новое ритуальное дело. Выброшенный рекой труп утопленника, известного в городе пьяницы, дал местным монахам и луцкому епископу возможность повести агитацию. Владелец Ямполя, князь Радзивилл, поручил разбор дела беспристрастным судьям, которые установили, что при нахождении трупа на нем не было знаков насильственной смерти и только после пребывания в руках монахов на нем оказались раны, — и суд оправдал обвиняемых евреев. Но луцкий епископ настоял на вторичном разборе дела с участием трех духовных судей от епископа и трех светских от князя. Дело возобновилось, и начались уже допросы под пыткой наугад арестованных членов еврейской общины. Тогда в Рим отправился уполномоченный от Союза кагалов в Польше Яков Зелиг (в итальянских актах Selek). В начале 1758 года он представил Папе Бенедикту XIV жалобу, где «молил оказать его несчастным единоверцам милость и защитить их от притеснений, тюремных заточений, пыток и смертных казней» на почве ложных ритуальных обвинений. «Эти обвинения, — говорится в жалобе, — держатся уже в продолжение десяти лет (непрерывно). Стоит лишь случайно обнаружить где-нибудь мертвое тело — и тотчас же предполагается убийство, учиненное именно евреями близлежащих местностей с упомянутыми суеверными целями». В жалобе перечислены все процессы последнего десятилетия, от заславского до Ямпольского, и доказывается, что еврейство в Польше обречено на истребление, если глава католической церкви, по примеру своих давних предшественников, не наложит запрета на злую клевету, которой чернят целую нацию.
Верховная конгрегация при Ватикане передала эту жалобу на рассмотрение одному из своих членов, кардиналу Ганганелли (впоследствии Папа Климент XIV). Кардинал добросовестно отнесся к возложенному на него поручению, затребовал точных сведений о ямпольском и других процессах от папского нунция в Польше Висконти, изучил вопрос о ритуальном навете по литературе всех эпох и, на основании всего собранного материала, составил обширный доклад для представления Папе. Это — замечательное по искренности и ясности мысли произведение, которое можно было бы принять за сочинение какого-нибудь трезвого рационалиста XVIII века, если бы не специальная церковная терминология и некоторые оговорки, сделанные ex officio. Ганганелли считает ритуальное обвинение против евреев выдумкой, подобной той, которой в древности чернили первых христиан, ссылается на буллы Папы Иннокентия IV и других против этой опасной лжи и признает все случаи такого обвинения ложными. Только в двух случаях он признает возможность убийства христиан отдельными евреями вследствие «религиозной ненависти»: в делах канонизированных Симона Тридентского и Андрея Бриксенского (1475 и 1462 гг.), так как почитание мощей этих «блаженных» уже утвердилось в народе; но эти два случая («если даже считать их действительными», — осторожно замечает кардинал) не могут служить уликой против целой нации, как нельзя бесчестить всю семью за преступление одного ее члена. Ганганелли предлагает Папе последовать примеру Иннокентия IV и осудить злой навет. Представленный Папе Клименту XIII в январе 1760 г. доклад Ганганелли был одобрен. В феврале кардинал Корсики в Риме вручил Якову Зелигу письмо к папскому нунцию в Варшаве с сообщением, что Папа принимает меры против губительного для польских евреев ложного обвинения, о чем нунций будет скоро извещен, а пока кардинал просит оказать защиту еврейскому послу и «избавить его при возвращении на родину от беспокойств и преследований со стороны тех, которые имеют основание быть недовольными подачей на них жалобы папскому престолу»[17].
В Риме, однако, медлили с опубликованием папской декларации в защиту евреев. По-видимому, там работали влиятельные люди из черного стана польских клерикалов с целью задержать издание невыгодного для них акта. А между тем юдофобы в Польше взялись за литературную агитацию с целью ослабить ожидавшийся из Рима удар. Львовский каноник Пикульский издал в 1760 г. большую книгу, в которой сосредоточил всю польскую клерикальную злобу против евреев, но озаглавил ее «Еврейская злоба против Бога и ближнего» («Zlosc zydowska» etc.). То была целая энциклопедия человеконенавистничества, сочиненная в эпоху появления французской энциклопедии гуманизма. В первой части книги собраны самые резкие нападки на Талмуд, по искаженным или поддельным цитатам старых юдофобов, с целью доказать, что еврейская религия безнравственна и враждебна идее «христианской любви». Третья часть книги, посвященная ритуальному обвинению, представляет собой комментарий к тут же напечатанному трактату маньяка Серафиновича-Неофита, который вдохновлял всех польских инквизиторов от Жуховского до Солтыка. Книга Пикульского много читалась и делала свое дело: разжигала злобу христиан против евреев до крайней степени. Уже в 1761 г. дворянский сеймик в Вишне (Львовского воеводства), ссылаясь на книгу Пикульского, дал своим сеймовым депутатам следующую дикую инструкцию: требовать сожжения всех еврейских книг; еврейские типографии и школы закрыть; запретить евреям употребление книг на их языке и обязать их пользоваться только польским или латинским языком в своей литературе, не исключая и религиозной; даже в богослужении евреи обязаны пользоваться только польским и латинским языком, а в синагогах должны присутствовать двое ксендзов, монахов или членов магистрата, чтобы следить, не произносят ли евреи в молитвах оскорбительных для христианства выражений; за нарушение этих правил евреями полагается смертная казнь!
Эта юдофобская пропаганда в связи с новыми ритуальными процессами опять побудила представителей еврейства прибегнуть к защите Рима. И только в начале 1763 года им удалось добиться от Папы Климента XIII обещанной инструкции или декларации к духовенству. Она, однако, была издана не в виде папской буллы, а только в виде следующего письма папского нунция в Польше Висконти на имя польского министра графа Брюля:
«Еврейский народ (la nation juive) в этой стране обратился, как известно, к святому престолу с просьбой о защите против преследований, которым он подвергается. По этому поводу я получил от его святейшества (Папы) распоряжения, которым я не премину последовать при первой возможности... Его святейшество желает довести до всеобщего сведения: что святой престол рассмотрел все основания того мнения, будто евреи нуждаются в человеческой крови для изготовления пасхального хлеба, вследствие чего их обвиняют в убийстве христианских детей. Расследованием же установлено, что нет достаточно ясных доказательств, которые могли бы подтвердить этот предрассудок и позволили бы считать евреев виновными в подобных преступлениях. Поэтому в случае возникновения таких обвинений следует при судебном разборе руководствоваться не упомянутыми основаниями, а действительными доказательствами, относящимися непосредственно к делу и могущими уяснить преступление, которое приписывается евреям».
В это же время старшина кагального сейма, или ваада, в Польше (senior coetus judaici in Regno Poloniae) Меир Иевелевич подал Августу III полученные нунцием из Рима инструкции, а также старые привилегии польских королей, сводящиеся к тому же: что суд не вправе исходить из предрассудка об употреблении крови, а должен опираться на реальные доказательства, имеющиеся в данном деле. Король подтвердил привилегии своих предшественников и полученные от Папы распоряжения (23 марта 1763 г.). С тех пор «ритуальная» эпидемия на время прекратилась. А скоро была решена участь самой Польши. На нее надвигался политический кризис, приведший к распаду польского государства. Он шел, как и раньше, со стороны Украины и стоявшей за ней России.
§ 17. Гайдаматчина в польской Украине и гонения в русской (Малороссия)
Как в середине XVII века в еврейской истории стал кровавый призрак восстания казаков, так около середины XVIII века разбушевалась вокруг украинских евреев дикая стихия гайдаматчины. Оставшаяся за Польшей Западная Украина (Киевщина, Волынь и Подолия) была русской ирредентой: ее предстояло еще освободить от польского ига, хотя для сторонников украинской вольности давно стало ясно, что перешедшая к России Восточная Украина, или Малороссия, переменила только одно иго на другое. Политически Малороссия связалась с деспотическим государством; отношения же экономические мало изменились: крестьянство на левом (российском) берегу Днепра было так же порабощено своими помещиками из казацкой аристократии, как на правом берегу польскими панами. Однако соседство православно-русской Украины, веявший из Запорожья дух удалого казачества, дух вольницы и разбоя, предания тех времен, когда русские холопы купались в крови польских панов и евреев, — все это давало себя чувствовать в моменты политических смут в разлагавшейся Польше. Местные казаки или пришлые с того берега формировали здесь банды из беглых крестьян или русских мещан, которые назывались «гайдамаками» (бродяги, своевольники). Убивать и грабить на проезжих дорогах панов и евреев, разорить усадьбу польского помещика, пьянствовать в корчме или шинке еврея-арендатора, а затем ограбить и убить хозяина и его семью, ворваться в населенное евреями местечко и забрать сразу большую добычу, а затем скрываться в лесах или в деревнях у крестьян-единомышленников до нового набега, — такова была практика гайдамаков. Их деятельность приобретала характер политического бандитизма в годы внешних или гражданских войн. Так было в годы Северной войны в начале XVIII века (выше, § 13). Второй, более сильный взрыв гайдаматчины произошел в 1734 году, во время «бескоролевья» между Августом II и III, когда Россия вмешалась в борьбу претендентов, поддерживая Августа III против конфедерации шляхты из сторонников Станислава Лещинского. Введенные Россией в Польшу казацкие войска открыли широкий простор для организации гайдамацких банд.
Сильное гайдамацкое движение разгорелось тогда в воеводстве Брацлавском, состоявшем из частей Подолии и Волыни. Начальник дворовых казаков князя Любомирского, Верлан, стал во главе объединенных банд. Он распускал среди населения слух, что русская императрица Анна Иоанновна прислала указ, призывающий православных жителей записываться в казачество, избивать поляков и евреев в польской Украине и затем воссоединить ее с Малороссией под властью гетманов. Ураганом пронеслись шайки Верлана по Подолии и Волыни, истребляя «ляхов и жидов» в городах и деревнях. Особенно пострадали тогда районы городов Шаргород, Меджибож, Хмельник, Полонное. Наибольшие зверства совершал вождь одной шайки, Петр Демьянович. Зайдя однажды в местечко и услышав, что там уже «казаки погуляли», он воскликнул: «Какие же это казаки, если после них здесь остались еще ляхи, ксендзы и жиды! После нас ни одного из них не останется: всех переколем». Погромы длились все лето 1734 года и прекратились только с восстановлением порядка и упрочением Августа III на престоле. Шляхта с помощью русских команд усмирила гайдамаков-крестьян. Привлеченные к суду, громилы твердили, что военное начальство позволяло им грабить, а евреев убивать, ссылаясь на мнимый указ русской императрицы. Однако не надолго улеглось гайдамацкое движение. Уже в следующем году составились новые отряды разбойников под предводительством запорожских и местных казаков: Гривы, Медведя, Харька и Игната Голого. В течение трех лет они производили налеты на города Корсунь, Погребище, Паволочь, Рашков, Гранов и другие (1736 — 1738 гг.).
Проезжавший тогда через Украину иностранный путешественник (Böhl) дает следующую картину тамошней жизни: «Большая часть жителей города Белая Церковь есть поляки; есть там и много евреев, которые содержат шинки и умножают откупами государственные доходы. Мало находится деревень, где не было бы евреев, а это большое счастье для иностранцев, которые без этого не знали бы, где приютиться. В Голохвасте я квартировал у еврея. Эта страна плодородна и приятна, но малолюдна, будучи подвержена набегам татар и гайдамаков, которые причиняли в ней величайшие разорения. Гайдамаки, вступив в нее прошлой зимой в числе пяти или шести тысяч человек конных, совершили в ней всякие злодейства. Пойманных евреев мучили немилосердно, выпрашивая у них денег, и возвратились с несметной добычей, покамест поляки собрались дать им отпор. Знающие довольно этих разбойников, которых поляки называют гайдамаками, а россияне запорожскими казаками, уверяли меня, что это — скопище бродяг, состоящее из множества дурных людей разных народов, которые убегают из своих мест, чтобы спастись от руки правосудия».
В 1740-х годах гайдаматчина возобновилась. Набеги совершались большей частью в пограничной Киевской области, откуда банды после совершения погрома убегали на русскую сторону. По требованию польских властей русские пограничные власти иногда ловили этих перебежчиков, но обыкновенно разбойники ускользали от наказания. В это время гайдамацкое движение вспыхнуло в Белоруссии, близ северной польско-русской границы, где православное население, особенно в Могилевском воеводстве, издавна проявляло тягу к России. Здесь вело борьбу с иезуитами заразившееся от них фанатизмом православное духовенство, которое в ожидании поддержки от русского правительства натравливало народные массы против католиков и евреев. В 1740 г. здесь поднял бунт некто Васька Вощило, величавший себя «атаманом» или «гетманом», внуком Богдана Хмельницкого. Он набрал множество крестьян и стал с ними грабить города и местечки в районе Быхова, Кричева, Мстиславля. К его бандам примкнули и мелкие шляхтичи, бунтовавшие против магнатов, крупных землевладельцев, отдававших свои имения в аренду евреям. В течение трех лет эти банды, центром которых был город Кричев, опустошали Могилевский край. Только в 1744 году были призваны войска, которые начали усмирять разбойников. В это время Вощило выпустил воззвание, в котором старался представить все движение, как направленное только против евреев. Оно гласило: «Васько Вощило, внук Богдана Хмельницкого, атаман и великий гетман войск, посланных на истребление жидовского народа и оборону христианства. В жалобе, поданной на меня жидовскими протекторами, говорится, будто я поднимаю бунт и с мечом в руках иду против правительства. Это гнусная ложь. Мне это и в мысль никогда не приходило. Я христианин. Неверные жиды не только лишили христиан в здешнем Кричевском и других староствах средств существования, но и производят нападения, убийства, грабежи, арендуют таинства (церкви); без их воли и записки, данной к каплану, ни одно дитя не может быть окрещено; панов они чаруют и чарами приобретают их к себе уважение; христианок насилуют и чинят многое прочее, что и перечесть трудно.
Побуждаемый ревностью к святой вере христианской, я решился вместе с другими добрыми людьми истребить проклятый жидовский народ и уже, с помощью Божией, избил жидов в староствах Кричевском и Пропойском. Хотя жиды выставили против меня войска правительственные, однако справедливый Бог охранял меня во всех случаях. Уповая на милость Божию, я кончу эту священную войну против неверных». В дальнейшем Вощило уверяет, что он не грабит шляхетских имений, а забирает провиант только у евреев и что его полки готовятся идти в поход на Брест и Вильно.
О тех же событиях рассказывает по-своему одновременная запись в кагальной книге города Мстиславля. К Мстиславлю банды Вощилы подошли в начале 1744 года. Опасность была очень велика. По настоянию двух братьев-богачей, Самуила и Гедалии, арендаторов имений Мстиславского «дюка», или старосты, против бунтовщиков посылался один отряд войска за другим, пока их не отогнали от города, а затем сам дюк в сопровождении Самуила отправился в Кричев и там жестоко расправился с бунтовщиками. По случаю избавления Мстиславской общины от опасности установлен был ежегодный пост в день наступления бунтовщиков и затем торжество в вечер того дня (4 Шевата). О подвигах шаек Вощилы кагальная запись говорит: «Восстало на нас, на весь народ еврейский, отродье подлое, по слову Моисея: «отродьем подлым раздражу их». То были жители деревень в окрестностях города Кричева... Из Кричева они изгнали жителей с женами и детьми нагими и лишенными всего. В Хотимске они вошли в синагогу и сожгли свиток Торы, а также избили членов еврейской общины, которые принуждены были бежать. В других общинах и деревнях они умертвили многих людей с жестокими мучительствами и не дали даже похоронить трупы; многих же мужчин, женщин и детей они принудили отречься от израильского Бога. Еврей не мог проезжать по дорогам, ибо было опасно ездить. Везде был среди евреев плач великий и пост и вопли до неба, особенно же в нашей Мстиславской общине, близкой к Кричеву. Враги хотели погубить нас, ибо завидовали нашему благосостоянию. Но Бог услышал наши мольбы».
Вскоре последовал третий взрыв гайдаматчины на ее родине, в польской Украине. Гайдамачество уже сделалось постоянным ремеслом для многих: беглые крестьяне, казаки-хищники из Заднепровья и простые уголовные преступники чувствовали себя хорошо в этом профессиональном союзе бандитов; они предлагали свои услуги любому предпринимателю по части разбоя и грабежа. Большой разбой совершился в 1750 году. В течение почти всего года «ватаги» гайдамаков (их предводители называли себя «ватажками») держали в страхе большую часть воеводств Брацлавского и Киевского. Они разорили много городов и местечек с еврейским населением: Винницу, Летичев, Мошны, Гранов, Фастов, Умань, Радомысль; добирались до Полесья (Чернобыль, Лоев). Как в городах, так и в панских усадьбах ватаги теперь не столько убивали, сколько грабили: экспроприация была главной целью, и денежным выкупом можно было спасти жизнь. Национально-религиозного героизма в этих похождениях бандитов было очень мало, и тем не менее украинский народ в целом ряде песен воспевал подвиги этих разбойничьих банд и превращал их вожаков в национальных героев... После взрыва 1750 года гайдаматчина на время затихла и проявлялась только в случайных нападениях. Только спустя восемнадцать лет, накануне раздела Польши, гайдаматчина снова проявится в связи с тогдашней религиозно-политической борьбой и увековечит себя вакханалией «уманской резни» (дальше, § 50).
§ 18. Евреи на рубеже Польши и России (1654 — 1725)
Старое Московское государство, боявшееся иноземцев и особенно евреев («басурман, а наиначе жидов некрещеных»), впервые натолкнулось на еврейские массы в годы войн после аннексии Восточной Украины под именем Малороссии (1654). В самой Малороссии казаки не оставили живых евреев, но во время польско-шведской войны (1655 — 1656), когда русские войска царя Алексея Михайловича оккупировали Белоруссию и часть Литвы, перед ними предстало невиданное зрелище: города, густонаселенные странным народом, о котором темные московские люди знали только, что он когда-то распял Христа и за это не допускается в святую Русь. Царь Алексей и его полководцы начали по-своему хозяйничать в оккупированных польских провинциях: в Вильне, Могилеве и Витебске евреев, как известно (выше, § 3), громили и выселяли по просьбе местных христианских мещан; многие были увезены в плен в глубь России вместе с оборонявшимися поляками. Из пленных евреев часть была окрещена в православную веру. По мирному договору между Польшей и Россией (Андрусовский мир 1667 г.) вопрос о еврейских пленных был разрешен так: некрещеные евреи отпускаются на родину, а крещеные остаются в России, в особенности женщины, вышедшие замуж за русских. Таким образом, в Москве осталась маленькая колония крещеных евреев, из которых иные, вероятно, еще сохранили тайную связь с иудейством[18]. Но поселение евреев в России по-прежнему строго запрещалось. В 1676 году появился указ царя Феодора, где сказано, что «Евреян с товарами и без товаров пропускать к Москве не велено, а которые Евреяны впредь приедут утайкой к Москве и учнут являться и товары свои записывать в московской большой таможне, тех присылать в посольский приказ и товаров их в таможне не записывать». В договорах о «вечном мире» с Польшей (1678 и 1686 гг.) был помещен пункт, что «в великий град Москву» могут приезжать из Польши и Литвы все люди, «кроме жидов». Однако из ближайших к московской границе городов Белоруссии (Шклов, Быхов, Могилев и др.) продолжали «утайкою» приезжать еврейские купцы по торговым делам; они торговали в Москве сукном, жемчугом и прочими товарами, а некоторые были даже поставщиками товаров для казны. Таким купцам разрешалось временное жительство, но оседлого еврейского населения в Москве не было.
Только крещеные или носившие христианскую маску, своего рода марраны, могли жить в Москве постоянно и даже занимать государственные должности. Имеются сведения, что к группе таких «анусим», невольных христиан, принадлежал Даниил фон Гаден, лекарь при Аптекарском приказе во время царя Алексея и его сына Феодора. Он выдавал себя за еврея из Силезии, из города Бреславля, принявшего «люторскую веру» и жившего в разных местах Польши; из Подолии к нему иногда приезжали члены его семьи, оставшиеся в еврействе, и он сам несомненно был тайным евреем. Погиб он трагически во время стрелецкого бунта 1692 года в Москве, когда после смерти царя Феодора решался вопрос о наследнике престола и боярской партией был избран Петр Алексеевич, будущий преобразователь России. Дикие стрельцы перебили многих бояр и зверски казнили также доктора Гадена, обвинив его в отравлении царя Феодора. Русский историк так описывает эту казнь: «Гаден, заслышав беду, успел было в нищенском платье уйти из Немецкой Слободы; двое суток прятался в Марьиной роще и окрестных местах; голод заставил его возвратиться в Немецкую Слободу, где надеялся приютиться у одного знакомого и поесть чего-нибудь, но на улице был узнан, схвачен и приведен во дворец. Здесь царевны и царица Марфа умоляли пощадить доктора; уверяли, что он совершенно невиновен в смерти царя Феодора, что он на их глазах сам прежде отведывал все лекарства, которые составлял для больного государя, — все понапрасну. Стрельцы кричали: «Это не одно только, что он уморил царя, — он чернокнижник; мы в его доме нашли сушеных змей, и за это его надобно казнить смертью»... Гадена пытали; он не вытерпел мук, наговорил на себя разные разности, стал просить, чтобы ему дали еще три дня сроку, и он укажет тех, которые больше его достойны смерти. «Долго ждать!» — закричали стрельцы, потащили Гадена на Красную площадь и там разрубили на мелкие части». Был убит также молодой сын Даниила Гадена. В раввинском суде в Быхове, где в следующем году рассматривалось дело о положении оставшихся членов семьи Гадена, были даны свидетельские показания, из которых видно, что в Москве существовала тогда значительная группа «анусим», тайных евреев. «Я слышал от многих анусим, — говорит один свидетель, — и получил письмо от ануса Иешаи, который пишет подробно, как там во время погрома погибли вельможи (бояре), а с ними был убит и Цеви (Гирш) сын Даниила, и анусим похоронили его». Другой свидетель рассказал следующее: «Я приехал в Москву через три или четыре дня после погрома и пошел на похороны с другими анусим, ибо дан был приказ от царя похоронить убитых. Даниил (Гаден) был изрублен на куски: отрублены были одна нога и одна рука, тело проколото копьем, а голова разрезана топором. Я и другие анусим похоронили Даниила и его сына Цеви в поле». Третий свидетель показал, что на поставленном стрельцами на Красной площади столбе с именами убитых бояр значились также имена Даниила Гадена и его сына. Так завелись «невольники» церкви в стране, где «некрещеные евреи жить не могли» (выражение секретаря австрийского посольства в Москве, Корба, в 1698 г.).
Реформы царя Петра I, открывшего двери России всем иностранцам, не коснулись отношений к евреям, которые сохранили старомосковский отпечаток и в новом Петербурге. Не считаясь с народными предрассудками в других областях, Петр должен был, по-видимому, считаться с предрассудком против евреев. Рассказывают, что во время пребывания Петра в Голландии амстердамские евреи просили его допустить в Россию и евреев среди тех купцов, фабрикантов и художников, которых он тогда приглашал для переустройства своего государства. Просьба была передана царю через его друга, амстердамского бургомистра Витсена (1698), но царь ответил: «Вы знаете евреев, их характер и нравы, знаете также русских. Я знаю тех и других, и верьте мне: не настало еще время соединить обе народности. Передайте евреям, что я признателен за их предложение и понимаю, как выгодно было бы им воспользоваться, но что мне пришлось бы пожалеть их (переселенцев), если бы они были среди русских». Можно допустить, что Петр считал небезопасным для еврейских переселенцев пребывание их среди темных русских масс, привыкших смотреть на еврея как на заморское чудовище, богоубийцу и колдуна. Поэтому и Петербург времен Петра I и его ближайших преемников остался закрытым для евреев. Допускались только приезды купцов по делам и более продолжительное пребывание некоторых поставщиков и финансовых агентов из присоединенной к России Риги (фактор царя Израиль Гирш, поставщик серебра на монетный двор Зундель Гирш, прусский банкир Либман). Свободно жили в новой столице лишь крещеные евреи, приезжавшие из Германии и других стран искать счастье в России. Некоторые из них, благодаря своим способностям, занимали государственные должности. Из четырех братьев Веселовских, отец которых был польским евреем, двое состояли царскими резидентами в Вене и Лондоне, а другие занимали высокие посты в Петербурге. Полагают, что из евреев был и сотрудник Петра I, подканцлер и сенатор барон Шафиров. Придворный шут в Петербурге Ян Лакоста (или Дакоста) был португальским марраном, с которым Петр или его резидент познакомились в Гамбурге и затем вывезли в Россию. Умение говорить на нескольких языках, веселый нрав и тонкое остроумие сделали Лакосту любимцем высшего петербургского общества. При других условиях он мог бы выдвинуться в качестве политического сатирика, но при тогдашних нравах сделался по приказу царя придворным шутом (ок. 1714 г.) и забавлял сановников, подобно его русскому современнику Балакиреву. Петр любил вести богословские споры с Лакостой, который хорошо знал Св. Писание.
В центре русского государства для евреев места не было, и только на пограничных с Польшей окраинах медленно назревал еврейский вопрос. Отрезанная мечом и огнем от Польши казацкая Малороссия (Черниговщина, Полтавщина и часть Киевщины) не могла порвать все нити, связывавшие ее с польской Украиной (Уманщина, Брацлавщина, Подолия и Волынь). Верные заветам Хмельницкого, казацкие гетманы старались стереть всякий след еврейства в Малороссии, но трудно было удержать на пограничной линии подвижные массы еврейских предпринимателей и купцов, которых личные выгоды и хозяйственные нужды оторванного от Польши края толкали туда с неудержимой силой. Постепенно, забыв о пролитых здесь ручьях еврейской крови, группы евреев проникали в Малороссию. Сначала они приезжали временно по торговым делам, а потом поселялись в качестве арендаторов или шинкарей на городских и сельских землях с разрешения начальников «полков», как назывались малороссийские округа. Порядочное число таких поселенцев было рассеяно в деревнях Черниговского полка. Деревенское население уживалось с ними мирно, но из городов шла туда волна ненависти.
В перешедшем к России в 1668 г. Киеве, центре православной церкви, воспитывалось поколение борцов за православие, одинаково враждебных иудейству и католичеству. Киевский архимандрит Иоанникий Голятовский писал в 1660-х годах обличительные книги против евреев (упомянутый выше, § 6, диалог «Мессия истинный» и др.), где прямо заявлял, что христиане должны разрушать «жидовские божницы», в которых хулят Христа, изгонять евреев из городов, убивать мечом, топить в реках и губить различными способами. Киевская православная академия сеяла тот же фанатизм, который по-своему насаждали иезуитские коллегии в Польше, и внушала своим питомцам, будущим священникам, те же грубые предрассудки против еврейства. Буйства русских студентов в Киеве ничем не отличались от безобразий их польских товарищей во Львове. В 1700 г. киевский магистрат принужден был подать Петру I жалобу на студентов и начальство духовной академии. Студенты избили и ограбили приехавшего из Фастова еврея и отняли у него лошадь. По жалобе пострадавшего магистрат обратился к префекту академии с требованием заставить студентов возвратить награбленное и внушить им впредь не нападать на приезжих польских евреев, ибо за обиды приезжим с польской стороны отплачивается киевлянам в Польше. Префект грубо отказал магистрату и только по требованию киевского воеводы, князя Хованского, велел студентам отдать коня еврею. Студенты не послушались, вновь напали на еврея и избили его до смерти, а с высланными против них стрельцами вступили в формальное сражение. Магистрат, указывая на все это царю в своей «челобитной», просил об охране города от своеволия студентов. Петр вообще не отказывал в защите в таких случаях нарушения порядка, но вместе с тем не был склонен к расширению прав евреев в Малороссии. Получив донесение, что еврейская торговля там все усиливается в городах, он повелел, чтобы евреям разрешали ездить только в Киев и продавать свои товары оптом, а не в розницу (1708). В Киеве тогда могла быть только еврейская колония, но не община.
С юдофобской пропагандой киевского православного духовенства был связан ритуальный процесс, возбужденный в начале 1702 года в местечке Городне, Черниговского полка, во время управления знаменитого гетмана Мазепы. Дело было поставлено на судебную сцену по всем правилам польского инквизиционного ритуала. Накануне праздника Рождества 1701 года в Городне после попойки в еврейском шинке пропал местный житель, русский мещанин Сахно, ушедший из шинка с одним столь же пьяным казаком. По-видимому, в дороге пьяные подрались, и казак убил мещанина, а чтобы отвлечь от себя подозрение, изуродовал труп по образцу распространенных в народе сказок о ритуальных убийствах. Труп был найден, и на допрос взяли семью шинкаря Давида и его свояка Якова. Обоих шинкарей с их женами подвергли пытке и добились желаемого «сознания». Дело было передано в черниговский суд. Здесь обезумевшие от мук узники, чтобы ускорить смерть, нарисовали кошмарную картину: в какой-то корчме в праздник «Трубки» (Рош-Гашана) собралось на молитву много евреев, и там было поручено шинкарю Давиду добыть христианской крови на ближайшую Пасху; кровь была добыта убийством Сахно и разослана евреям в разных местах. Пытка заставила подсудимых выгородить даже казака и заявить, что он непричастен к преступлению. Чем кончилось дело, неизвестно, но из актов видно, что им заинтересовались высшие власти. Черниговский полковник известил о нем высшее начальство, которое сочло нужным довести об этом до сведения царя. В грамоте к малороссийскому гетману Мазепе Петр I, по-видимому, неуверенный в основательности страшного обвинения, просил тщательно расследовать дело и уведомить о его мотивах и результатах. Мазепа прислал требуемые сведения на основании протоколов черниговского суда, но не известно, удовлетворился ли ими Петр, так как на этом моменте архивные акты обрываются.
Во всяком случае, этот эпизод не мог не усилить недоверие к еврейству в душе русского царя. Публикуя в том же году свой манифест о вызове «искусных» иностранцев в Россию (апрель 1702), он сделал исключение для евреев. В это время уже началась Северная война; Петр со своими войсками ходил по союзной Польше, видел густые еврейские массы, но от сановников и магнатов мог заимствовать только неприязнь к этому народу. Русская армия участвовала во всех грабительских экзекуциях, которым подверглось население, в особенности еврейское, при прохождении войск через города. В еврейских актах отмечен только один случай, когда Петр I заступился за евреев, которых его солдаты начали громить. Это было в Белоруссии в августе 1708 г., перед битвой со шведами при Лесной. Расположенная в городе Мстиславле часть русской армии бросилась на местных евреев и начала грабить, но бывший там царь немедленно прекратил погром и жестоко наказал зачинщиков. В кагальной книге (пинкас) города Мстиславля это событие было записано тогда же, «на память грядущим поколениям», в следующем виде: «28 Элула 5468 г. пришел Кесарь, называемый царь Московский, по имени Петр сын Алексея, со всей толпой своей — огромным, несметным войском. И напали на нас из его народа грабители и разбойники, без его ведома, и едва не дошло до кровопролития. И если бы Господь Бог не внушил царю, чтобы он самолично зашел в нашу синагогу, то, наверное, была бы пролита кровь. Только с помощью Божией спас нас царь и отомстил за нас, и приказал повесить немедленно тринадцать человек из них (громил), и успокоилась земля».
Еврейский вопрос назревал и в другом пограничном пункте: в районе русского города Смоленска. Торговля Белоруссии с Москвой шла через этот город, куда евреи легче допускались, чем во внутренние города России. В Смоленске и его уезде образовались небольшие еврейские колонии. Из них одна находилась в селе Зверович, где жил откупщик таможенных и питейных сборов, богач Борух Лейбов с семьей, многочисленными служащими и агентами по сборам. Колония так разрослась, что в селе была построена синагога. Появление евреев в качестве оседлого элемента в русском крае, давно отобранном у Польши, встревожило смоленских православных мещан. Прикрывая свои сословно-коммерческие интересы религиозным рвением, смоленские мещане послали «святейшему Синоду» в Петербург следующее донесение (1722): с переходом Смоленска от Польши к России утверждена была одна христианская вера, а «жидовская поганая вера была искоренена без остатку», но в последнее время смоленский губернатор князь Гагарин стал допускать евреев «из-за литовского рубежа» к откупам питейного акциза и таможенных пошлин и ко всяким торгам, вследствие чего они с женами и детьми весьма размножились, к великому ущербу для христианства, соблюдают свою субботу и праздники и работают в христианские праздники, заставляя работать и своих русских слуг. Далее мещане доносят, что откупщик Борух Лейбов построил в селе Зверович синагогу рядом с церковью Николая Чудотворца, а когда местный священник Авраамий стал мешать ему в постройке, Борух избил его, и от этих побоев поп впоследствии будто бы умер. Донесение кончается просьбой выслать евреев из Смоленской провинции за литовский рубеж. Святейший Синод решил дело скоро и просто, положив такую резолюцию: «Противную христианской церкви жидовского учения школу (синагогу) разорить до основания и в ней обретающиеся прелестного их учения книги собрать и сжечь без остатку». Вместе с тем Синод решил сообщить Правительствующему Сенату сведения о действиях смоленского губернатора, виновника размножения евреев в крае, и просить об изгнании их с воспрещением им впредь заниматься там откупами и торгом. Решение Синода было исполнено не скоро: только через несколько лет, после смерти Петра I, правительство приступило к разрушению еврейских поселений в пограничной полосе.
Такая же гроза надвигалась и с юга. Малороссийский гетман Скоропадский обратил внимание на размножение евреев в казацкой Украине и начал их высылать. Но высылке воспротивились многие из русских и казацких помещиков, у которых евреи состояли арендаторами имений и корчем. Тогда Скоропадский выпустил универсал (июль 1721), в котором объявил, что заручился указом царя о выселении евреев из Малороссии за границу. Он требовал, чтобы выселение было закончено в течение трех месяцев, до начала октября, грозил штрафами владельцам, которые будут держать евреев в своих имениях, а «сердюкам» (полицейским) приказал искать везде евреев, и всякого, обнаруженного в стране после означенного срока, «все его жидовское имение разграбивши, с бесчестьем и умалением здоровья, прочь за рубеж обнаженного выгнати»; остаться может только тот, «кто, жидовское покинувши неверие, восхотел до христианства повернутися». В универсале Скоропадского приводятся те же доводы в пользу изгнания евреев, что и в донесении смоленских мещан Синоду: он называет евреев «богоненавистниками», «зловерными и креста Господня врагами». Духом мрачной юдофобии повеяло к концу царствования Петра I, и преемники, или, точнее, преемницы, его станут орудиями этого злого духа.
§ 19. Борьба русского правительства с наплывом евреев из Польши (1727 — 1743)
После смерти императора Петра I пошла полоса активной борьбы с еврейством на окраинах Российской империи. Государство, которое дотоле гордилось отсутствием евреев, решило уничтожить их гнезда в трех окраинных областях: в Малороссии, Смоленщине и недавно присоединенной Лифляндии. Царедворцы, правившие Россией под именем «Верховного Тайного Совета», обратили внимание на размножение евреев в Малороссии вопреки указу Петра I, изданному по настоянию гетмана Скоропадского. Удар был направлен главным образом на эту провинцию, но, чтобы придать новому акту принципиальное политическое значение, он был формулирован в виде общего запрета евреям жить на территории России. В апреле 1727 г. появился следующий лаконический указ Верховного Тайного Совета от имени императрицы Екатерины I: «Жидов как мужеска, так и женска пола, которые обретаются на Украине и в других Российских городах, всех выслать вон из России за рубеж немедленно, впредь их ни под какими образы в Россию не впускать, и того предостерегать во всех местах накрепко»; изгнанникам запрещалось вывозить с собой за границу, т. е. в польские владения, золотые и серебряные монеты, которые они пред выселением обязаны были обменять на медные деньги. Указ, составленный в столь решительных выражениях, произвел свое действие. Местная администрация, начальники «сотен» и «полков» в Малороссии, начали энергично выселять евреев-арендаторов, шинкарей и торговцев. Но скоро оказалось, что такое внезапное выселение разорительно для выселяющих: многие сотники и полковники из владельцев поместий и винокурен были связаны с евреями денежными обязательствами и расчетами, которые при спешной высылке не могли быть ликвидированы. Еще в октябре того же года не все евреи были высланы из Нежинского, Прилуцкого и некоторых других полков. Малороссийский гетман Даниил Апостол, ответственный за исполнение царского указа, приказал полковникам строго соблюдать его, но вместе с тем позволил оставить на некоторое время тех евреев, которые еще не окончили своих денежных расчетов с владельцами и кредиторами.
Уже через год после издания строгого указа в Малороссии спохватились, что без евреев плохо: из Польши привозилось очень мало нужных товаров, все вздорожало, и население стало роптать. Тогда гетман Апостол отправился в Москву, где находилось высшее управление малороссийскими делами, и подал там прошение о позволении евреям временно приезжать для торга на ярмарки. Просьба была рассмотрена в Верховном Совете, и в августе 1728 года последовал указ от имени малолетнего императора Петра II следующего содержания: «Жидам в Малую Россию на ярмарки для купеческого промысла въезжать позволяется, только продавать им свои товары (можно) оптом, а врознь на локти и фунты не продавать, и на вырученные из товаров деньги покупать товары же, а денег золота и серебра из Малой России за границу отнюдь не вывозить... А житье (постоянное жительство) жидам в Малой России запрещается». Таким образом, евреям было предоставлено право временного приезда на ярмарки, хотя с тяжелыми ограничениями, вроде запрещения розничной торговли и обязательного оставления вырученных денег в стране. В 1731 г. эта «льгота» была распространена и на Смоленскую губернию, а спустя три года пришлось сделать еще одну уступку. Представители Слободской Украины (позже Харьковской губернии) ходатайствовали о дозволении приезжающим на ярмарки евреям продавать свои товары не только оптом, но и в розницу, «на локти и фунты», ввиду того что «в Слободских полках купецких людей мало и торговый промысел имеют недовольный». Императрица Анна Иоанновна удовлетворила просьбу (1734), подтвердив, однако запрет постоянного водворения еврейских купцов. В том же году льгота относительно розничной торговли евреев на ярмарках была распространена на всю Малороссию, для пользы христианского ее населения, «понеже мы, великая государыня, — говорится в указе, — всегда имеем о наших подданных Малороссийского народа матернее попечение».
Вскоре произошло событие, воскресившее в Петербурге тот примитивный «страх иудейский», которым была одержима старая Москва. Святейший Синод боялся повторения «ереси жидовствующих», некогда поколебавшей устои православия, и он искал следов ее повсюду, куда только проникал еврей. Постройка маленькой синагоги в селе Смоленской губернии еще при Петре I, как мы видели, нарушила покой старцев Синода, как и того простодушного сельского попа Авраамия, которому казалось, что с появлением «жидовской молельни» его паства отречется от церкви и обратится в иудейство. Тогдашняя резолюция Синода о «разорении» синагоги и сожжении еврейских книг была, по-видимому, немедленно исполнена, но ходатайство его об изгнании евреев из грешного села было удовлетворено только спустя пять лет, при Екатерине I. В 1727 г. Верховный Тайный Совет именем императрицы издал указ: отрешить от сбора таможенных пошлин и кабацкого акциза откупщика Боруха Лейбова, строителя синагоги, и его компаньонов и выслать из села Зверович всех евреев за рубеж немедленно. Характерный случай был в 1733 году. Архиепископ Белгородский (в Курской губернии) узнал, что в одной слободе его епархии, во владениях камергера Юсупова, «имеется (как гласит его донесение Синоду) не простой жид, но раввин, и с ним прочие жидове, и в оной слободе сделали себе дом, в коем и действуют (совершают) всякие свои богопротивные церемонии и обрезание и свадьбы»; кроме того, евреи содержат дом, где христиане «питьем их и всяким беззаконием сквернились». «Охраняя свою паству от иноверия и всякого зазору», архиепископ просил управителя имением выслать евреев из слободы, а когда тот не послушался, пригрозил ему церковным отлучением, после чего евреи были высланы. Боясь ответственности за свое распоряжение, которое могло быть обжаловано влиятельным вельможей Юсуповым в Петербурге, архиепископ в своем донесении Синоду спрашивал, «не причтется ли ему в вину» то, что он сделал с благим намерением: «чтобы в пастве его скверные, проклятые и богомерзские жиды не были и стада Христова не повреждали». В своем ответе Синод не только одобрил поведение епископа, но заявил даже, что находит для себя обидным одно предположение о какой-либо «защите жидам от святейшего правительствующего Синода». Действительно, Синод в этом отношении был выше всяких подозрений: через четыре года он поднялся на высоту инквизиционного трибунала в одном процессе о «совращении» христианина в иудейство.
Вышеупомянутый смоленский откупщик Борух Лейбов, который и после выселения приезжал по делам в Россию, сблизился в Москве с отставным русским капитаном флота Александром Возницыным и «совратил» его. Склонный к религиозному мышлению, капитан изучил Библию под руководством своего еврейского приятеля и убедился, что древнее откровение о Едином Боге несовместимо с догмами церкви, в которых он был воспитан. Решив принять иудейство, Возницын не остановился перед трудностями и опасностями, сопряженными с этим переходом. Он поехал в пограничное белорусское местечко Дубровну, где жила семья Боруха Лейбова, и принял там обряд обрезания. Вероотступничество Возницына было открыто благодаря доносу его жены (1737). Возникло судебное следствие, которое сначала велось при участии чинов Синода в Москве и Петербурге, а затем перешло в Юстиц-коллегию и Сенат. Арестованных Возницына и Боруха препроводили в Петербург и отдали в распоряжение страшной «Канцелярии тайных розыскных дел». В застенке, под жестокими пытками («подъем на дыбу» и т. п.), Возницын сознался в принятии «жидовского закона» и в произнесении «церкви святой противных богохульных слов», а Борух Лейбов подтвердил свое содействие. Борух обвинялся сверх того в том, что он «с прочими жидами» склонял к своей вере простой народ в Смоленске, вступил в драку с упомянутым сельским попом и мучил девку крестьянскую, служившую у него по найму; но эти преступления не были исследованы ввиду того, что Боруха за совращение Возницына все равно ждала смертная казнь. Необычным делом очень заинтересовалась царица Анна Иоанновна, и Сенат часто докладывал ей о ходе следствия. 3 июля 1738 года она утвердила приговор Юстиц-коллегии в следующих выражениях: «Понеже оные сами повинились: Возницын в богохулении на Христа Спасителя нашего, в отвержении истинного христианского закона и в принятии жидовской веры, а жид Борух Лейбов в превращении его через прелестные свои увещания в жидовство... того ради обоих казнить смертью, сжечь, чтобы другие, смотря на то, невежды и богопротивники, от христианского закона отступать не могли, и таковые прелестники (прельстители), как оный жид Борух, из христианского закона прельщать и в свои законы превращать не дерзали». Казнь совершилась публично в Петербурге, «на Адмиралтейском острову, близ нового гостиного двора». Петербургское население было извещено, что 15 июля утром «имеет быть учинена экзекуция над некоторым против истинного христианского закона преступником и превратителем», и «всякого чина люди» приглашались сойтись к указанному месту «для смотрения той экзекуции». Оба осужденные были сожжены на костре живьем.
Достаточно было этих единичных случаев, чтобы разжечь в петербургском правительстве старую московскую вражду к «некрещеным жидам» и оправдать новые гонения на евреев. Опять всплыл малороссийский вопрос. Пользуясь правом временного приезда в Малороссию на ярмарочный торг, многие из приезжих оставались дольше в запретном крае, а иные даже приобретали там оседлость. Им покровительствовали местные богатейшие помещики из петербургской аристократии — графы, князья, тайные советники, генералы, начальники полков и сотен, которые вновь стали отдавать свои корчмы и шинки в аренду евреям, как более аккуратным плательщикам. В 1738 г. в Петербурге получились сведения из Глухова, от Малороссийской войсковой канцелярии, что в разных местах осело значительное число евреев, пришедших из Польши. Сенат, только что пославший на костер еврея-«совратителя», решил круто расправиться с рецидивистами, нарушителями указа 1727 года, и постановил тотчас выселить всех за границу. Ввиду тогдашней русско-турецкой войны и опасений шпионства со стороны выселяемых, высылка была отсрочена, но по окончании войны последовал указ императрицы Анны Иоанновны о немедленном изгнании евреев (1740). Подлежащих изгнанию оказалось 130 семейств, состоявших из 573 душ. Эта-то горсть евреев, приютившаяся на окраине России, наводила страх на русское правительство. Однако вполне искоренить «опасность» не удалось, и скоро еврейский вопрос опять стал на очередь.
Очень усердно занимались этим вопросом в царствование Елизаветы Петровны (1741 — 1761). При этой императрице, делившей свое время между церковным богослужением и придворными балами, усилились гонения на иноверцев вообще: притесняли мусульман, насильственно крестили язычников в Сибири. С еврейскими жителями окраин также стали расправляться по-новому: их одной рукой изгоняли из страны, а другой толкали на паперть церкви. В конце 1742 года Елизавета Петровна издала замечательный указ. Ссылаясь на указ своей «вселюбезнейшей матери» Екатерины I о высылке евреев, императрица с благочестивой скорбью говорит: «Как ныне нам известно учинилось, жиды еще в нашей империи, а наипаче в Малороссии под разными видами, яко то торгами и содержанием корчем и шинков, жительство свое продолжают, — от чего не иного какого плода, но токмо, яко от таковых имени Христа Спасителя ненавистников, нашим верноподданным крайнего вреда ожидать должно». А потому императрица «всемилостивейше» повелевает: «Из всей нашей империи, как из Великороссийских, так и из Малороссийских городов, сел и деревень всех жидов немедленно выслать за границу и впредь оных ни под каким видом не впускать; разве кто из них захочет быть в христианской вере греческого исповедания, таковых крестя, в нашей империи жить им позволить, только вон их из государства уже не выпускать». Опасаясь снисходительности чиновников, императрица предупреждает губернаторов, воевод, малороссийских полковников и сотников: «смотреть накрепко под опасением, за неисполнение по сему, высочайшего нашего гнева и тягчайшего истязания». В пылу рвения Елизавета разом лишила евреев и права жительства на всех окраинах России, и права временного приезда, то есть уничтожила даже льготу 1728 года, вызванную требованиями жизни.
Этот жестокий указ, изданный для устранения «крайнего вреда нашим верноподданным», был встречен верноподданными без всякой радости. Указом имелось в виду особенно «облагодетельствовать» жителей двух окраин, Малороссии и Лифляндии, удалением из их среды евреев; однако эти жители через местные учреждения заявили, что такое благодеяние принесет им только разорение. Из Малороссии Войсковая канцелярия доносила Сенату от имени греческих откупщиков индуктных сборов (ввозных пошлин), что репрессии против евреев, препятствуя их приезду из Польши по торговым делам, причиняют большой убыток казенному доходу, ибо понижают сумму поступлений от ввозных товаров; внезапная же высылка евреев, связанных делами и вексельными обязательствами с христианским купечеством, может разорить обе стороны; а потому необходимо оставить за евреями прежнее право свободного приезда в Малороссию для торговли. Из Лифляндии Сенат получил еще более энергичные представления. Со времени перехода Лифляндии с ее главным городом Ригой от Швеции к России (1710) за евреями сохранялось прежнее право — временно приезжать по торговым делам. Местное немецкое купечество не могло терпеть евреев-конкурентов как постоянных жителей, продающих товары, но оно было очень заинтересовано временными приездами их из Польши для закупки товаров[19]. По получении петербургского указа рижский магистрат и лифляндская губернская администрация обратились к Сенату с рапортом, что ввиду положения Риги как пограничного торгового порта запрещение приезда евреям приведет и к ущербу для имперской казны, и к разорению торгующего мещанства: польские паны и купцы, имеющие евреев-факторов в Риге, перестанут покупать там свои товары, а будут их приобретать через своих посредников за границей, в Германии, вследствие чего «коммерция в Риге совсем рушиться может».
Основываясь на этих донесениях, Сенат убеждал в своем докладе императрицу — ради «распространения коммерции», увеличения доходов казны и в интересах христианского населения в пограничных местах — уступить просьбам украинцев и лифляндцев и разрешить евреям свободный приезд в обе эти провинции и другие пограничные места только для временной торговли во время ярмарок, как это им дозволялось раньше. Елизавета Петровна прочла все эти убедительные доводы Сената, но, ослепленная религиозным фанатизмом, не обратила на них никакого внимания. На докладе Сената она написала лаконическую резолюцию: «От врагов Христовых не желаю интересной прибыли» (декабрь 1743). Сенат должен был преклониться пред деспотической волей императрицы — и через месяц (январь 1744) разослал приказ о немедленном выселении за границу всех евреев, кроме желающих креститься, из Малороссии, Лифляндии и других мест. «И впредь, — говорится в сенатском приказе, — оных жидов ни под каким видом, ни для чего, также и на ярмарки, ни на малое время в Россию отнюдь не впускать и о впуске их никаких ни откуда представлений в Правительствующий Сенат не присылать; а все ли оные поныне высланы — о том в Сенат рапортовать». Так очистила Елизавета Петровна от евреев те провинции, где они жили задолго до присоединения к России.
Фанатичная императрица зорко следила за тем, чтобы искоренить в России последние признаки иудейства. В Петербурге жил с 1731 г. ученый медик из Португалии Антонио Санхес, потомок марранов, тайно исповедовавший иудейство. Вызванный из-за границы в Россию, Санхес занимал в Петербурге должность придворного врача, заведовал медицинской частью в армии, писал ученые труды по медицине и, наконец, был избран в почетные члены Академии наук. После отъезда Санхеса за границу царица Елизавета, по-видимому, узнала о его связях с евреями в Париже и повелела исключить его из числа членов Академии. Извещенный об этом, Санхес подумал, что его подозревают в политической неблагонадежности, и в письме к президенту Академии Разумовскому доказывал свою лояльность по отношению к императрице. Но Разумовский в своем ответе открыл ему истинную причину опалы. «Сколько я знаю, — писал он Санхесу, — вы ничем не погрешили против ее императорского величества или ее интересов, но она находит противным своей совести терпеть в Академии человека, который покинул знамя Христа и стал в ряды бойцов под знаменем Моисея и ветхозаветных пророков». Знаменитый математик Эйлер, узнав об изгнании Санхеса, писал: «Сомневаюсь, чтобы подобные удивительные поступки могли способствовать славе Академии наук».
§ 20. Кагальная организация на ущербе (XVIII век)
Польская неурядица болезненно отражалась и на еврейских общественных организациях. Кагалы и кагальные союзы должны были приспособляться к режиму многовластия и произвола. Взимание обыкновенных и чрезвычайных податей, посылка «штадланов» в Варшаву для поддержания ходатайств общин перед королем и высшими сановниками, борьба со всякого рода катастрофами: ритуальными процессами и погромами, со своеволием сверху и снизу — все это составляло заботу кагалов и ваадов. Кагал, как общинное управление, нес ответственность не только за общину в целом, но часто и за отдельных ее членов, так как установленный ранее принцип круговой поруки оставался незыблемым. Кагальные старшины отвечали перед польскими властями и за неуплату в срок поголовной подати, и за какого-нибудь беглого банкрота из еврейских купцов. Неудивительно поэтому, что каждый кагал производил на отдельных членов общины давление, пропорциональное тому, которому он сам подвергался извне. Он все контролировал, во все вмешивался. Ни одна крупная арендная или торговая сделка не могла совершиться без его разрешения. За неплатеж податей налагались суровые кары. Кагалу приходилось бороться и с богатыми людьми, которые пользовались протекцией знакомых панов для того, чтобы не платить повинностей, и тем отягощали бремя бедных плательщиков. А бремя налогов, обыкновенных и чрезвычайных, было непосильно для обедневших общин, и часто приходилось прибегать к внешним займам: кагалы занимали деньги на проценты у богатых панов и преимущественно у монастырей различных монашеских орденов. Уже бедствия XVII века привели к большой задолженности кагалов у католического духовенства и шляхты, а в первой половине XVIII века сумма долгов выросла до угрожающих размеров (в 1719 г. краковский кагал был должен свыше полумиллиона злотых и платил ежегодно одних процентов больше 20 000 злотых; познанский кагал имел на себе в 1750 г. долгов в сумме 400 000 злотых, и т. д.). Долги центральных ваадов доходили в это время до трех миллионов.
При такой задолженности кагал должен был извлекать доходы из обложения всех промыслов и даже предметов потребления. Косвенный налог под названием «коробка» взимался с кошерного мяса и других предметов первой необходимости. Прямые налоги взимались со всех торговых предприятий, аренд и откупов. С новых поселенцев в каждой местности кагал брал налог за «право водворения» («хезкат ишув»), который уплачивался единовременно или раскладывался на ряд лет. Одна из важных регалий кагала заключалась в предоставлении права «хазаки», или закрепления определенного промысла за известным лицом в силу давности. Еврей, постоянно арендующий у пана недвижимость, корчму, шинок, мельницу или другую доходную статью сельского хозяйства, получал от кагала монополию на эту аренду, и никто другой не имел права по истечении срока аренды надбавить на нее и взять ее у владельца имения. Так создавался институт наследственных арендаторов, плативших кагалу своего округа дань за монополию. Это было невыгодно панам-помещикам, ибо запрещение конкуренции понижало арендную плату, и они на провинциальных сеймиках шляхты часто выносили решения о запрещении «хазаки». Так, в 1714 г. собравшиеся на сеймик в Гродно дворяне постановили: наложить на гродненский кагал штраф в 30 000 злотых, если он будет и впредь применять «хазаку», ибо выяснилось, что такой именно доход получает с арендаторов кагал за предоставление им этой монополии. Такие же резолюции были приняты сеймиками воеводств в Бресте и Минске. Гродненский сеймик 1720 года дал своим послам на варшавский сейм инструкцию: добиться, чтобы «хазака» была повсюду запрещена под страхом смертной казни для кагальных старшин. Но все это не помогало. И только к концу века, в эпоху реформ, «Скарбовая комиссия» в Литве отменила «хазаку» и запретила кагалам взимать подать с арендаторов, пользующихся этой незаконной монополией (1781).
Многие кагалы превращали в доходную статью свое право назначать раввинов. При наличии нескольких кандидатов на раввинский пост кагальные старшины отдавали предпочтение тому, который предлагал за свою должность большую сумму денег в виде дара или займа. Литовский ваад 1691 года строго запретил такие сделки, но это не помогало. Раввин иногда покупал свою должность у старосты или пана-владельца данного города, которые заставляли кагальных старшин принимать своего кандидата. Порой в выбор раввина вмешивалось и католическое духовенство. В 1742 году львовский архиепископ утверждает в должности раввина во Львове некоего Левко Ландиса, которого презрительно называет в своей грамоте «псевдоминистром», ложным священнослужителем, и обязывает его следить, чтобы львовская община не имела больше двух синагог: в городе и в предместье, согласно предписаниям церковных синодов. Такое у нижение еврейского духовенства и общины в целом доставляло большое удовольствие католическому клиру и служило для него средством религиозной пропаганды. Луцкий епископ Кобельский, причастный к вышеупомянутым ритуальным процессам, предпринял миссионерскую кампанию среди евреев Волыни и Галиции, устраивал религиозные диспуты с раввинами и посылал ксендзов для миссионерских проповедей в синагогах (1740 — 1752). Епископ сам произносил проповеди в синагоге города Броды и вызывал евреев на диспут. Получив такой вызов, кагал послал письменный ответ, где между прочим возражал на главный довод всех миссионеров: что еврейский народ утратил всякое самоуправление с момента утверждения христианства; кагал доказывал, что еврейские общины везде управляются выборными из своей среды и что в Польше они имеют даже свои высшие органы самоуправления. На это миссионеры ответили ядовитым посланием: «Как наивно и смешно говорить о вашей власти и вольностях, когда вы даже право отправления своих обрядов покупаете у христианских панов! Ведь вы и раввина не можете иметь иначе, как путем покупки этого сана пожизненно или аренды его на срок у владельца-христианина. За деньги вы также покупаете чин кагального старшины пожизненно или на срок. Вы бы не могли иметь своих синагог и жить по-жидовски, если бы вы не платили дани государству в целом и каждому воеводе, подвоеводе и разным чиновникам в отдельности»[20].
Тяжелые финансовые заботы и необходимость постоянно обороняться против гнета или нападений извне парализовали в XVIII веке нормальную работу обоих центральных органов самоуправления, польского и литовского ваадов. «Ваад четырех областей» не успел еще оправиться от страшных ударов XVII века, как грянула Северная война, а затем пошли политические смуты, приведшие к разделу Польши. Пострадали все четыре провинции, входившие в состав кагального союза: Великая и Малая Польша, Волынь и Червонная Русь с Подолией; главные общины в Познани, Кракове, Люблине и Львове утратили свое былое значение руководящих центров. Власть центрального ваада дробится между отдельными областными съездами, которые большей частью созываются по требованию подскарбия, государственного казначея, для урегулирования платежа податей на ближайший срок. В XVIII веке сессии главного ваада происходят очень редко. Люблин в это время перестал быть местом заседаний; собирались в галицком Ярославе и других небольших городах Галиции, Подолии или Волыни. Сократилась также деятельность литовского ваада: между 1700 и 1761 годами было только семь сессий ваада и не всегда в полном составе. Юдофобское польское общество смотрело косо на организацию, призванную для борьбы с последствиями юдофобии. В государственных сеймах 1740-х годов раздавались голоса, что ваады вовсе не нужны для фискальных функций: распределения огульной суммы поголовного налога между кагальными областями. Некоторые депутаты говорили, что «жидовский сейм» собирает гораздо больше установленной законом огульной суммы государственных налогов и употребляет излишек для своих «тайных целей». Предлагали вообще перейти к индивидуальному сбору налогов на основании поголовной переписи еврейского населения. Все эти жалобы привели впоследствии к прекращению деятельности кагальных союзов и их центральных органов — ваадов Польши и Литвы, что печально отразилось на судьбе еврейского самоуправления.
§ 21. Умственное гетто
Социально-экономический упадок еврейства в Польше после 1648 года не мог способствовать расширению умственного кругозора, принявшего определенные очертания в предыдущую эпоху. Если и тогда, в период расцвета польско-еврейской культуры, в школе и литературе господствовал раввинизм, то теперь никакие более широкие умственные течения не могли оспаривать это господство. Единственным соперником раввинизма, то мирным, то воинствующим, являлся мистицизм, питавшийся скорбным настроением измученного народа, взлелеянный нездоровой атмосферой декаданса.
Интенсивная умственная культура на почве талмудизма, насажденная рядом поколений раввинов и «рош-иешив», не была равномерно распределена. В местах, наиболее пострадавших от катастроф XVII века, умственный уровень еврейской массы все более понижается. Талмудическая наука, прежде распространенная в широких слоях народа, становится достоянием тесного круга книжников. В южных провинциях, где много общин было разрушено во время катастроф, сильно сократилось число раввинов; многие ученые эмигрировали в Германию, Австрию и французский Эльзас. Цитадели раввинизма сохранились только в некоторых центрах Польши и в особенности в Литве. Но и здесь преобладают уже эпигоны. По традиции, еще пишутся длинные комментарии и диалектические новеллы («хиддушим») к различным отделам Талмуда, даже к тем, которые давно утратили всякое значение в религиозной жизни народа. Литовский талмудист, впоследствии краковский раввин Арон-Самуил Кайдановер (Маршак), бежавший из Вильны во время московского нашествия 1655 года, комментировал отдел Талмуда о жертвоприношениях и упраздненном ритуале иерусалимского храма («Бирхат га-зевах»). Сочинялись новые толкования и дополнения к кодексу «Шулхан-арух». Моисей Ривкес, ушедший в изгнание из Вильны в тот же роковой 1655 год, составил указатель первоисточников ко всем статьям этого кодекса («Беер га’гола»). Популярен стал в иешивах казуистический комментарий к «Шулхан-аруху», изданный «рош-иешивой» в Калише Абелем Гумбинером, родители которого погибли во время разгрома Чарнецким общин Великой Польши («Маген Абрагам»). Светила раввинизма препирались в своей ученой переписке («Шаалот у-тешувот») о мелочных казусах ритуала и юридической практики. Минский «рош-иешива» (с 1766 года раввин в Меце) Арье-Лейб, носивший прозвище по имени своей книги «Шаагат Арье», посвятил в ней длинное рассуждение вопросу о том, к какой руке должен привязывать «тефиллин» при молитве левша (по закону, филактерии привязывают ремнями ко лбу и к левой руке), и это головоломное рассуждение разучивалось 13-летними мальчиками для публичного чтения своей первой диссертации («драша») в день «бар-мицва». Литва особенно отличалась обилием таких героев раввинской схоластики, которые, кроме своих умствований, не признавали никаких других отраслей светского и духовного знания.
Редким исключением среди ученых был минский раввин Иехиель Гальперин (ок. 1670 — 1746), автор обширной исторической хронографии «Седер га’дорот». В этом сочинении, состоящем из трех частей, изложены события еврейской истории от библейских времен до 1696 года (1-я часть), перечислены в алфавитном порядке имена всех таннаев и амораев с указанием принадлежащих каждому из них мнений или изречений в Талмуде (2-я часть) и, наконец, помещен перечень писателей и книг поталмудического периода (3-я часть). Оригинальная работа Гальперина заключалась во второй части книги, где он перечислением всех разбросанных в Талмуде мнений и афоризмов каждого ученого дал ключ к индивидуальной характеристике творцов этой энциклопедии, чем широко воспользовались позднейшие историки. В области же истории вообще минский раввин только копировал прежние хронографии Закуто, Ганса и других без всякой критической проверки. Он почти ничего не рассказывает о событиях своего времени, даже о таких, как мессианское движение Саббатая Цеви. Сущность истории он видит в генеалогии ученых и святых мужей, ткавших нить религиозной традиции сквозь ряд веков. Но даже в таком узком понимании история не интересовала современников Гальперина. Его книга появилась в печати лишь через четверть века после смерти автора и в другой стране (Карлсруэ, 1769).
Светским наукам не было места ни в школе, ни в литературе. Единственными светски образованными людьми были врачи, изучавшие медицину в связи с «философией» в Падуанском университете, в Италии. Вслед за христианскими студентами из Польши ездили в Италию и еврейские молодые люди, преимущественно из больших городов — Львова, Кракова, Люблина, Вильны, Гродны. Иногда их командировал кагал и содержал в Падуе на свой счет для того, чтобы они потом служили врачами в госпиталях общины. В списках Падуанского университета сохранилось около полусотни имен еврейских студентов из Польши (обычное обозначение: «hebraeus polonus»), учившихся там и получивших докторский диплом в промежуток времени между 1650 и 1730 годом. В этом университете студенты делились по «нациям», или странам происхождения; каждый студент должен был записываться в национальную корпорацию и платить в ее кассу определенный ежегодный взнос за «покровительство». Польская корпорация постановила в 1654 г. не вписывать в свои «матрикулы» евреев, «дабы не пятнать именем неверных память столь славных мужей» («ne infideli nomine tot excellentum et illustrium virorum memoria conspurcatur»); еврейским студентам выдавался только билет на покровительство («privilegium protectionis»), и за это взималось три дуката. Обиженные этим, многие еврейские студенты стали записываться в немецкую корпорацию, но поляки потребовали, чтобы они платили за «протекцию» и в польскую корпорацию, сохраняя, однако, запрет вносить имена «неверных» в «матрикулы». Так сыновья панов, питомцы иезуитских школ на родине, приносили с собой за границу дух нетерпимости и злобы. В Падуе студенты-евреи не отрывались от своей национальной среды: по местным законам, они могли жить только в гетто, среди своих соплеменников. Возвращаясь на родину с докторским дипломом, они оставались правоверными членами своих общин, и ни о каком вольнодумстве среди них не слышно было в ту пору. Некоторые из них выдвигались как энергичные кагальные деятели. В Вильне были очень популярны из питомцев Падуанского университета врачи Арон Гордон (ок. 1695 — 1720) и Иекутиель Гордон (1730 — 1752). Последний навлек на себя гнев строгих раввинов не вольнодумством, а чем-то противоположным: склонностью к каббале и мистицизму. В Падуе он сблизился с поэтом-мистиком Моисей-Хаимом Луццато, которого подозревали в саббатианской ереси, и сделался глашатаем его учения (дальше, § 40). В послании из Падуи в Вильну Иекутиель писал: «По великой любви моей к Торе я думал было бросить посторонние (светские) науки, но услышал вещий голос («магид»): держись одного и от другого не отказывайся». Он сочинял книги по каббале, оставшиеся в рукописи.
Из всех падуанских врачей польского происхождения один только сделал попытку ввести естествознание в еврейскую литературу. То был Товий Коген, сын раввина Моисея из польского города Народа, покинувшего этот город во время резни 1648 года. Товий родился в 1652 г. в этой семье эмигрантов в Меце, тогда принадлежавшем Франции. Рано осиротев, он отправился в Польшу, учился в тамошних раввинских школах, но не мог там устроиться. «Я видел, — говорит он в предисловии к своей книге, — бедность, смуту и войны в этой стране, частые бедствия и катастрофы, и сказал себе: Что мне здесь? Уйду далеко и не увижу горя народа моего».
Вместе с одним товарищем Товий решил поехать в Италию для изучения медицины. По дороге молодые люди попали во Франкфурт-на-Одере, университетский город в Бранденбурге. Они подали прошение бранденбургскому курфюрсту о дозволении им учиться в университете, куда по уставу евреи не допускались; курфюрст настоял, чтобы для них сделали изъятие, и даже распорядился о выдаче им субсидий. Здесь протестантские ученые часто вели с ними религиозные споры и, между прочим, указывали на отсутствие у евреев интереса к светскому знанию. Тогда Товий решил не успокоиться до тех пор, пока не докажет, что и ныне не перевелись в еврействе люди с обширными познаниями во всех областях. Он отправился в Падую, изучил там естествоведение, философию и медицину, затем вернулся в Польшу, оттуда переехал в Константинополь и здесь написал свою книгу «Маассе Товия», нечто вроде энциклопедии наук (напечатана впервые в Венеции в 1708 г., а затем была перепечатана в 1715 и 1721 гг.). Книга состоит из двух частей. Первая, теоретическая, часть распадается на пять отделов: «Высший мир» — метафизика и теология; «Средний мир» — астрономия и космография; «Низший мир» — география; «Малый мир» (микрокосм) — антропология, наконец «Элементы» (физика) — о четырех стихиях (вода, огонь, воздух, земля). Вторая часть посвящена физиологии и медицине. Для того времени, при полном отсутствии научной литературы, книга Товия Когена была откровением. Но весьма немногие могли просвещать себя из этого источника: ведь в книге, при всем желании автора казаться правоверным, сквозила рационалистическая тенденция. Так, например, он объясняет загробные муки грешников тем, что не освободившаяся от земных похотей душа мучается невозможностью удовлетворять их без оболочки тела, ибо не может возвышаться до внематериального бытия; «это именно и есть геенна, ад», — поясняет автор. Он считает веру в пришествие мессии спасительной, но, подобно Иосифу Альбо, не ставит ее в ряду основных догматов иудаизма. Деградация мессианской догмы объясняется печальным исходом лжемессианства Саббатая Цеви, которое, по мнению Товия Когена, «опозорило нас в глазах народов».
Не таково было время, чтобы прислушиваться к голосам трезвых, ясномыслящих людей. Одиноко звучали эти голоса, заглушаемые стонами страдающих, ищущих в религии не просветления ума, а самозабвения, утоления боли. Народ толпился в синагогах и жадно прислушивался к словам «магидов», местных или странствующих проповедников, переносивших ум в волшебное царство Агады и Мидраша или в фантастический мир Каббалы. Не имели успеха в народе те раввины-проповедники, которые уснащали свои речи талмудической диалектикой; нравились те, которые вводили слушателей в тайны потустороннего, в каббалистическое учение о Переселении душ, загробной жизни, демонах и ангелах или давали рецепты спасения души путем аскетических упражнений и религиозного экстаза. Книги, поучавшие благочестиво такими способами — «мусер-сефорим» на народном языке, душеспасительные книги, быстро приобретали популярность. В конце XVII в. раввин-каббалист Иосиф Дубно написал одно сочинение в этом духе под заглавием «Иесод Иосиф»; но прежде чем книга успела выйти в свет, рукописью умершего между тем автора воспользовался Гирш Кайдановер, сын упомянутого краковского раввина Арона-Самуила, и издал ее во Франкфурте в 1705 г. под другим именем «Кав гаяшар» («Правильная мера»). Через несколько лет книга была издана и в переводе на разговорный еврейский язык (идиш) и сделалась любимым чтением простонародья и женщин. В морали книги есть много истинного человеколюбия, сострадание к бедным и притесняемым. Автор обличает кагальную олигархию и пугает загробными муками тех старшин, которые угнетают бедных членов общины. Но главное содержание книги относится не к реальным, а воображаемым бедствиям, к ужасам загробного мира. «О, человек! — восклицает автор. — Если бы ты знал, сколько тысяч ангелов-мучителей подстерегают последнюю чашечку крови в твоем сердце, ты бы всецело подчинил свое тело и душу Господу Богу!» Атмосфера земная наполнена незримыми духами умерших людей, не находящими себе успокоения «в том мире», блуждающими душами грешников и демонами, которые часто вселяются в живых людей и заставляют их бесноваться. Приводится множество «достоверных» рассказов о столкновениях людей с демонами и о подвигах чудотворцев, изгоняющих нечистую силу из «одержимых» посредством заклинаний. Между прочим, рассказывается о наделавшей в то время много шуму истории изгнания бесов из одного дома в Познани. Бесы не давали покоя жильцам этого дома, и жильцы сначала обратились за советом к местным священникам-иезуитам. Когда употребленное попами средство не помогло, жильцы пригласили известного знахаря-чудотворца Иоеля Баалшема из Замостья. Чудотворец учинил формальный допрос демонам, требуя объяснения, почему они не хотят оставить злополучный дом. На допросе бесы доказывали, что дом по наследству принадлежит им, так как они — законные дети бывшего владельца этого дома, ремесленника-еврея, который имел супружескую связь с одной чертовкой. По этому поводу состоялось заседание познанских раввинов в присутствии упомянутого чудотворца, и вышло решение, что демоны не имеют права получать в наследство недвижимое имущество в местах, населенных людьми, а должны ютиться только в лесах и пустырях. Совершенно верно писал упомянутый выше врач Товий Коген: «Нет страны, где занимались бы так много чертовщиной, талисманами, заклинаниями духов и всякими бреднями, как в Польше».
Эти «бредни» проникали в простонародную литературу на обиходном языке идиш. В переводе на этот язык распространялась в то время жуткая книга одного аскета из Смирны, Илии Когена, под заглавием «Бич обличения» («Шевет мусар», напечатана в 1726 г.). Этот «Бич» больно ударял по верующим душам своими страшными картинами загробных мук, вроде следующих: «Нижняя геенна (ад) вмещает в себе мириады людей, и чем больше прибывает грешников, тем больше она расширяется. Там расположено много помещений для костров с разными степенями казни для грешников разных разрядов. Огонь там в шестьдесят раз сильнее огня земного, уголья там величиной с гору, и текут там потоки смолы и серы из пропасти, и есть там много видов бесов-палачей, казнящих каждого по делам его: одних избивают и изувечивают, других вешают и душат, третьим выкалывают глаза» и т. д. «Горе тому, — восклицает автор, — кто не думает, что он прах и в прах обратится! Горе тому, кто не думает об ужасе, охватывающем человека при появлении ангела смерти, об исходе души из тела, об избиении мертвеца в могиле («chibbut ha’kewer»), о боли, причиняемой могильным червем, о дне суда, о казнях в аду, о скитаниях грешной души! А подумавши об этом, может ли человек гордиться своим богатством и здоровьем, веселиться, гулять в садах, громко смеяться?»... Так насаждалась мораль, которая отравляла все радости жизни постоянным напоминанием об ужасах смерти и загробных муках.
Народный язык завоевал себе видное место в самой интимной области религиозного творчества: в молитве. Широко разрослась женская молитвенная лирика в многочисленных «Техинот», задушевных и наивно трогательных беседах с Богом, сочинявшихся безымянными женщинами или мужчинами для женщин. Эти вольные молитвы стали с течением времени необходимым дополнением к официальному «Сиддуру» или «Махзору». Составленные народом на его языке, «Техинот» вернее отражали тогдашние эмоции верующей души, чем заученные классические гимны давних времен. С другой стороны, монополию народного языка составляли произведения для легкого чтения: оригинальные и переводные сказки, фантастические повести, исторические легенды, драмы на библейские сюжеты (например, «Мехират Иосиф», о продаже Иосифа братьями) и пуримские комедии-фарсы для «Purim-Spiel». Некоторые драмы писались для народного театра, зачатки которого в то время значительно развились в Польше и Литве.
§ 22. Мистика и сектанты; тайные саббатианцы
В пропитанной мистицизмом духовной атмосфере польского еврейства носились мессианские идеи еще в течение целого века после неудачи мессианского движения, вызванного Саббатаем Цеви. Наиболее пострадавшая от украинской катастрофы польская провинция, Подолия, была временно присоединена к Турции (1672 — 1699), что приблизило еврейские массы к резиденции преемников Саббатая в Салониках и к другим гнездам саббатианской секты (§§ 8 и 10). В то время как официальные вожди еврейства отрекались от мессии-отступника и его самозваных преемников, в Салоники шли пилигримы из Подолии и Галиции и возвращались оттуда с глубокой верой во второе пришествие мессии, который при первом своем появлении в лице Саббатая потерпел поражение только «за грехи поколения». Одним из таких глашатаев второго пришествия был польский каббалист Хаим Малах, развивавший сильную мессианскую агитацию на рубеже XVII и XVIII веков.
Свое прозвище «Малах» Хаим получил оттого, что он часто ходил в Салоники и обратно (слово «mehalech», ходок, было превращено одними иронически, другими серьезно в «Малах», ангел). В Салониках, Смирне и Константинополе он сблизился с главарями саббатианской секты и распространял ее учение в Польше. Не решаясь выступить открыто, он проповедовал в тайных кружках, что Саббатай Цеви есть истинный мессия, который вновь явится через сорок лет после своего вынужденного отречения, то есть в 1706 году, и освободит народ, подобно тому, как Моисей привел израильтян к границе Обетованной Земли после 40-летних странствий в пустыне. Для того чтобы в такой короткий срок приготовиться к встрече мессии, нужно поторопиться с очищением себя от грехов, покаянием, молитвой и подвигами благочестия. Эту проповедь покаяния взял на себя другой польский каббалист, Иегуда Хасид из Седлеца, или Шидловца. Изучив практическую каббалу в Италии, где это учение было перемешано с элементами «саббатианской ереси», Иегуда Хасид вернулся на родину и основал здесь кружок, или секту, «Хасидим», благочестивцев. Члены секты совершали акты предмессианского покаяния и включали в богослужение мистические молитвы. Вскоре Хаим Малах соединился с Иегудой Хасидом и ввел в его секту своих последователей-саббатианцев. Число «Благочестивцев» возросло до таких размеров, что правоверные раввины встревожились и начали преследовать их. Тогда предводители секты стали проповедовать о необходимости массового переселения в Палестину для того, чтобы там торжественно встретить грядущего мессию.
Многие увлеклись этой проповедью, и в начале 1700 года партия пилигримов в несколько сот человек двинулась в путь под предводительством Иегуды Хасида и Хаима Малаха. Эмигранты направлялись группами через Германию, Австрию, Венгрию и Италию и останавливались в разных городах, где предводители их, облаченные в белые саваны, произносили пламенные речи о необходимости ускорить избавление гонимой нации путем духовного очищения. В разных городах по пути к польским странникам присоединялись новые группы лиц, желающих посетить Святую Землю, и скоро число пилигримов дошло до 1500 человек. Одна партия переселенцев под наблюдением Хаима Малаха была отправлена из Вены, при помощи местных еврейских благотворителей, в Константинополь; другая партия, с Иегудой Хасидом во главе, поехала в Палестину через Венецию. После многих бедствий и потерь в пути (в дороге умерло и застряло несколько сот человек) тысячная толпа достигла Иерусалима. Новоприбывших ждало тяжелое разочарование. Один из вождей, Иегуда Хасид, умер через короткое время после прибытия в святой город. Его приверженцы жили там в особом подворье, питаясь подаянием добрых людей; но бедные жители Иерусалима, сами жившие на счет поступавших из Европы благотворительных сумм, не могли содержать странников, которые очутились без всяких средств к существованию. 1706 год не принес ожидаемого пришествия мессии. Разочарованные сектанты разбрелись в разные стороны: одни соединились с турецкими саббатианцами, носившими маску мусульман; другие вернулись в Европу и морочили легковерных людей разными небылицами; некоторые с отчаяния поддались соблазнительным речам христианских миссионеров и приняли крещение. Второй вождь пилигримов, Хаим Малах, еще некоторое время оставался в Иерусалиме с горстью своих приверженцев; в этом кружке тайно совершалось символическое богослужение по обряду саббатианской секты, причем, как говорят, плясали перед деревянным изображением Саббатая Цеви. Против опасного агитатора восстали иерусалимские раввины, и ему пришлось удалиться в европейскую Турцию. Изгнанный раввинами из Константинополя, Хаим Малах возвратился на родину, где снова вел свою пропаганду в Подолии и Галиции. Он умер около 1720 года.
Несмотря на неудачу «хасидов», сектантство в Польше не прекращалось. В Галиции и Подолии существовали кружки «тайных саббатианцев», которые назывались в народе «шабси-цвинниками», или сокращенно «шебсами». Они пренебрегали многими обрядами, не соблюдали поста 9 Ава, а некоторые даже превращали этот день траура в праздник, как заповедал Саббатай Цеви. В их поведении замечалась странная смесь аскетизма и чувственности. В то время как одни предавались покаянию, истязали свою плоть и «скорбели о Сионе», другие позволяли себе излишества и даже распутство. Встревоженные этой опасной ересью, раввины прибегли наконец к решительным мерам. Осенью 1721 года (Тишри 5482) раввины главных общин, собравшиеся в Ярославе-Галицком на «Вааде четырех областей», провозгласили «великий и страшный херем» против всех саббатианцев, которые к известному сроку не покаются в своих заблуждениях и не возвратятся на путь правоверия. Эта мера отчасти подействовала: многие сектанты сознались публично в своих прегрешениях и взяли на себя строгое покаяние. Но большинство «шебсов» продолжало упорствовать в своей ереси.
В 1725 г. они даже осмелились послать агитатора, Моше Мейра из Жолкиева, в Германию, где существовали тайные приверженцы Иегуды Хасида. Но здесь агитация вызвала немедленный отпор. Старшины кагала в Франкфурте-на-Майне распорядились произвести обыск у галицийского эмиссара и обнаружили у него рукописи, свидетельствовавшие о его принадлежности к секте тайных саббатианцев. Франкфуртские раввины провозгласили в синагоге «херем» против Моше-Мейра и «всех верующих в Саббатая Цеви, да сотрется имя его». Такие же акты отлучения были объявлены в синагогах Альтоны, Праги и Амстердама. В воззвании амстердамских раввинов говорилось: «Когда-то из Польши исходила Тора, а теперь оттуда разносится зараза по другим странам». Этими актами вменялось в обязанность всякому правоверному доносить духовным властям обо всех известных ему тайных еретиках.
Все эти преследования привели к тому, что сектанты стали еще более таиться и скрывать свои убеждения. В глухих городах Подолии, Галиции, Буковины, Валахии и Венгрии существовали группы людей, которые не выделялись из состава общин, но в душе питали надежду на второе пришествие Саббатая Цеви и тайно соблюдали некоторые предписания его культа. Одно из таких сектантских гнезд находилось в галицийском городке Надворна. Про сектантов говорили, будто они в пост Тиша бе’Ав выходили за город на пастбища между горами, похищали овцу из пасшегося там стада, жарили ее и ели в память «дня веселия» Саббатая. Рассказывали еще такой курьез. Саббатианцы говорили, что, когда придет ожидаемый мессия, польские паны отпустят евреев из «голуса», отдадут им свои кареты и лошадей и даже сами будут отвозить их к мессии. Узнав об этом, пан-владелец Надворны велел поставить всех своих лошадей во дворах сектантов и обязал хозяев кормить их, говоря: «Если вы хотите уехать на моих лошадях, то кормите их овсом и сеном». Будущие еврейские паны разорились на содержании целого табуна лошадей, пригнанного к ним польским паном, их будущим кучером, и с трудом откупились от этой подати.
В настроении этих сектантских кружков начался перелом около середины XVIII века. Многие устали от ожидания второго пришествия мессии, от ненависти окружающей христианской среды, от тревожной жизни между ритуальными процессами и набегами гайдамаков. Появились стремления к немедленному избавлению от еврейского горя хотя бы путем компромисса между иудейством и христианством, вроде иудео-мусульманского компромисса в секте турецких саббатианцев. Эти стремления, в которых мистицизм служил лишь прикрытием для обыкновенных житейских интересов и низменных желаний, привели к движению, известному под именем франкизма. Но это движение относится уже ко второй половине XVIII века и носит на себе признаки «переходного времени», которое трактуется во втором отделе настоящего тома.