§ 20. Марраны под режимом инквизиции в Испании
После изгнания евреев из Пиренейского полуострова еще не прекратилась связь гонимой нации с мрачными гнездами инквизиции. Ушли евреи, но остались марраны, те десятки тысяч насильственно загнанных в лоно церкви, которые в душе остались верными своей религии и народности. Эти люди, надеявшиеся притворным крещением облегчить свою участь, создали для себя и своих потомков такой ад, что могли завидовать положению своих изгнанных братьев, скитавшихся на чужбине.
В Испании марранство было застарелой болезнью, вогнанною глубоко внутрь государственного организма. Дети и внуки «новохристиан», приобретенных церковью после севильской резни 1391 года и клерикального террора следующей эпохи, давно уже породнились и слились с испанским старохристианским обществом, вступили в ряды испанского дворянства, духовенства и чиновничества, — но не все сделались верными сынами мачехи-церкви, усыновившей их огнем и мечом. Многие льнули к синагоге и испытывали особенное наслаждение, когда после принудительной церковной службы изливали свою душу в молитвах к Богу отцов, где-нибудь в темном подземелье, в тайном собрании братьев по крови и вере. От отца к сыну шел завет: «Чти Христа устами, а Иегову сердцем; будь христианином явно и иудеем тайно». Учрежденная в 1480 г. инквизиция для истребления «иудействующих» осветила этот завет заревом костров, мученичество освятило его. Ни ярость Торквемады и других палачей церкви, ни изгнание евреев из Испании с целью удаления соблазна для марранов не могли искоренить марранства, этого протеста еврейской совести против произведенного над ней насилия. Число марранов еще увеличилось после 1492 года, ибо к старым группам прибавились новые, из тех, которые предпочли изгнанию притворное крещение. Новообращенные последней формации думали, что инквизиция не долго будет свирепствовать, что им удастся еломить это чудовище при помощи власти и денег; они не могли предвидеть, что чудовище просуществует еще триста лет и наполнит мир воплями тайных иудеев, тайных мусульман (мориски), протестантов и прочих диссидентов в разросшейся испанской монархии.
Еще при жизни короля Фердинанда Католика, учредителя инквизиции, умер первый генерал-инквизитор Торквемада (1498). При нем за 15 лет были сожжены по приговорам испанских инквизиционных трибуналов приблизительно десять тысяч отступников от католической веры и подвергнуто другим наказаниям около ста тысяч раскаявшихся или «примирившихся» с церковью («reconciliados») В обеих группах было немало марранов, осужденных за иудаизирование. Этими своими «клиентами» инквизиция особенно дорожила, ибо тут достигались обе цели ее учредителей: очищение страны от иноверия и наполнение королевской казны конфискованными имуществами осужденных. Католическое духовенство было также материально заинтересовано в этом предприятии. Инквизиционные трибуналы (к началу XVI века их было семь: в Толедо, Севилье, Кордове, Вальядолиде, Сарагосе, Барселоне и Валенсии, но потом число их увеличилось) имели огромный штат служащих, начиная с генерал-инквизитора и инквизиторов отдельных городов и кончая многочисленными агентами, шпионами, следователями, членами суда и палачами, специалистами по производству пыток при допросах. Вся эта армия чиновников, вербовавшаяся преимущественно из духовенства: епископов, священников и монахов, — содержалась на счет доходов от конфискованных имуществ осужденных, т.е. делила добычу с королем. Она поэтому была прямо заинтересована в умножении числа обвинительных приговоров и в создании возможно большего количества процессов против богатых марранов, владевших имениями и наличными капиталами. Король Фердинанд Католик и генерал-инквизитор были шефами очень выгодного торгового предприятия, носившего почтенное имя «Священное присутствие» (Sanctum officium), и оба старались расширить деятельность своей фирмы.
Преемник Торквемады, генерал-инквизитор Деза (1498-1507) усилил надзор за марранами, особенно за теми, которые крестились в 1492 г. с целью избавиться от изгнания. По малейшему подозрению в склонности к старой вере ловили марранов и подвергали их тем допросам под пыткой, которые были только ступенью к аутодафе. В трибуналах кипела работа. Сотни иудействующих приговаривались к сожжению, вечному заточению, ссылке, позорному публичному покаянию и конфискации имущества. Особенно свирепствовал кордовский инквизитор Лусеро. В 1505 г. он создал процесс-монстр, взволновавший всю Испанию, так как он задел высшие классы общества. По донесениям шпионов Лусеро арестовал около ста лиц из испанской знати, среди которых было много марранов, обвиняя их в том, что они участвуют в тайном обществе, которое разослало по стране 25 «пророчиц» для распространения иудейства. У одной из этих мнимых пророчиц вырвали на допросе под пыткой сознание, что в доме гранадского архиепископа Талаверы состоялось собрание, где говорилось о скором пришествии пророка Илии и еврейского мессии. Инквизитор хотел погубить престарелого архиепископа, в жилах которого текла еврейская кровь, и ходатайствовал перед папой о предании его суду. Этот инквизиционный террор вызвал возмущение в высшем обществе. Лусеро, имя которого означало «светлый», называли «Тенебреро» («мрачный»). В жалобах на него высшему совету при генерал-инквизиторе, Супреме, говорилось, что он хуже разбойника на большой дороге, ибо тот отнимает либо кошелек, либо жизнь, а Лусеро отнимает и то, и другое. В Кордове даже вспыхнул бунт: толпа, под предводительством одного графа, ворвалась в здание трибунала, арестовала чиновников (сам Лусеро успел скрыться) и освободила узников из тюрем инквизиции (1506). Все эти протесты заставили короля Фердинанда уволить генерал-инквизитора Дезу и заменить его кардиналом Хименесом, толедским архиепископом. Затеянный Лусеро процесс оказался только ловким приемом для ловли еретиков; уцелевшие от расправы узники были освобождены, а архиепископ Талавера был признан невиновным в самом Риме. Лусеро был предан суду, но благодаря покровительству короля отделался только тем, что его отрешили от должности.
«Святое присутствие» продолжало действовать, хотя Хименес отказался от системы террора. Умирая в 1516 г., Фердинанд Католик в завещании своему преемнику, юному внуку Карлу I (позже германскому императору Карлу V), заклинал его свято блюсти заветы инквизиции, призванной «возвысить католическую веру, защищать церковь Божию и искоренять ересь». Однако испанские марраны возлагали много надежд на будущего правителя. Как только умер Фердинанд, к Карлу I посыпались ходатайства о реформе инквизиции. «Новохристиане» действовали через влиятельных сановников и дворянские кортесы, которые убеждали короля, что для гарантии правосудия необходимо, чтобы инквизиторы не назначались свыше, а избирались собраниями всего местного духовенства; нужно сократить тайное судопроизводство, оглашать имена свидетелей со стороны обвинения, большей частью низких шпионов, безнаказанно лгавших под прикрытием анонимности, а главное — отнять у инквизиторов право конфискации имуществ и присвоения части их в свою пользу, на содержание трибуналов и их агентов. Взамен доходов от конфискаций марраны вызвались уплатить королю в течение ближайших лет огромную сумму в 400 000 дукатов. Юный король, конечно, ничего не мог решить без согласия генерал-инквизиторов, Хименеса и его преемника (с 1518 года) кардинала Адриана, а потому все ходатайства и предложения были обречены на неудачу. Тогда марраны обратились за помощью в Рим, к либеральному папе Льву X. Недовольный злоупотреблениями испанской инквизиции, папа уже готов был вмешаться и выступить с соответствующей буллой, но испанский король и его генерал-инквизитор просили об отсрочке этого акта до расследования дела. Они поручили это расследование комиссии из духовных и светских судей, подобранных Адрианом, и комиссия, конечно, пришла к заключению, что инквизиционные трибуналы суть обители правосудия, благодетельные учреждения, спасающие от гибели тысячи грешных душ. Об этом король сообщил папе в длинном послании, где говорилось, что жалобы «новохристиан» на жестокости инквизиции не заслуживают доверия после того, как они пытались подкупить деньгами самого короля, как некогда его деда, с целью избавиться от контроля церкви; что очень рискованно заменить систему назначения инквизиционных судей системой выборов, ибо среди католического духовенства имеется много марранов, которые будут стараться избирать судьями своих людей, и что, наконец, нельзя стеснять деятельность генерал-инквизитора в такое время, когда в разных местах Испании обнаруживаются гнезда иудейской ереси, а священные трибуналы исправляют и «примиряют с церковью» тысячи грешников. Если такая булла будет издана, то она не будет исполняться: он, король, не допустит даже ее опубликования. Карл V просит папу не вводить реформ и выслать из Рима тех беглых марранов, которые скрываются там от правосудия испанской инквизиции.
Это энергичное заявление произвело свое действие на курию. Папа Лев X отказался от мысли о реформе испанской инквизиции, а последовавшая затем смерть его (1522) возвела на святой престол того самого генерал-инквизитора Адриана, который был фактическим автором королевского послания в защиту страшного судилища. Испанская инквизиция продолжала свою «бескровную работу» (sine sanguinis effusione): ведь она только жгла еретиков, а не рубила им головы. В тринадцати ее трибуналах кипела работа, все более осложнявшаяся по мере роста новой опасности — протестантизма.
Однако и при росте новых ересей и церковных расколов «иудейская опасность» считалась наиболее серьезной, так как марранство глубоко внедрилось в верхние слои христианского общества: в дворянство, духовенство и администрацию всех рангов. Инквизиция выжигала огнем иудейский элемент, где только обнаруживала его следы. Епископы стремились к выделению сомнительных элементов из кругов духовенства. Толедский архиепископ Силицео, воспитатель принца, впоследствии короля Филиппа II, занялся исследованием «чистоты крови» (limpieza) в испанском обществе, о чем написал целый трактат (1547). В этой книге он предлагал, чтобы в сословие служителей церкви допускались только лица, которые по родословным таблицам докажут, что в их крови нет посторонних примесей, что в ряде поколений в их роде не было «новохристиан». Свой проект, одобренный толедским капитулом, Силицео представил на утверждение папе Павлу III и вместе с тем старался воздействовать на императора Карла V с целью его проведения в жизнь. Папа и император колебались, зная, какие замешательства вызовет в испанском обществе такое распоряжение. Тогда архиепископ решил запугать их призраком еврейского заговора. Он объявил, что нашел в толедском архиве старую переписку между испанскими и турецкими евреями, где в ответ на жалобы испанских евреев, что их насильно обращают в христианство, раввины из Константинополя будто бы ответили так: «Вы говорите, что король испанский заставляет вас быть христианами, — сделайте это, ибо вы не можете иначе поступить. Вы говорите, что он у вас отнимает ваше добро, — сделайте ваших сыновей купцами, дабы вы могли отобрать у христиан их достояние. Они отнимают у вас жизнь, — делайте ваших детей врачами и аптекарями, и вы будете сокращать жизнь ваших врагов. Они разрушают ваши синагоги, — делайте ваших сыновей священниками и богословами, и вы будете разрушать их церкви. Вам причиняют другие муки, — старайтесь, чтобы ваши дети были адвокатами, прокурорами, нотариусами и чиновниками, чтобы они участвовали в общественных делах, и вы отомстите врагам тем, что поработите их и овладеете страной». Нетрудно догадаться, что эти советы «мудрецов Константинополя» (как в наши дни решения мифических «мудрецов Сиона») были сочинены толедским фанатиком с целью доказать, что еще перед изгнанием евреев из Испании многие из них приняли крещение с целью войти в христианское общество и разрушить его: ведь тот же Силицео развил аналогичную мысль в упомянутом послании к Карлу V и папе, убеждая их в необходимости выделения нечистокровных элементов из церковной иерархии. Тем не менее поддельная переписка произвела в Риме сильное впечатление, и проект Силицео был одобрен. Однако проводить его в жизнь оказалось невозможным. Слишком трудно было распутать тот узел, который на протяжении нескольких поколений связал семейными узами десятки тысяч крещеных евреев со всеми слоями христианского общества.
Во второй половине XVI в., когда в Риме свирепствовала католическая реакция и на престоле св. Петра восседали папы-инквизиторы вроде Павла IV и Пия V, испанские марраны потеряли всякую надежду на облегчение своей участи. Усилилась эмиграция в Турцию, Нидерланды, в новые испанские колонии Северной и Южной Америки. Оставшиеся на родине совершенно смирились и притаились, особенно после воцарения мрачного деспота Филиппа II (1556). Этим обстоятельством, по-видимому, объясняется то, что в царствование Филиппа II инквизиция гораздо меньше свирепствовала против иудействующих, чем против протестантов и морисков. Положение изменилось к худшему после того, как к Испании была присоединена Португалия (1580), где борьба против марранов находилась в самом разгаре. С этого времени на всем Пиренейском полуострове наступает золотой век инквизиции.
§ 21. Марраны в Португалии и борьба их с инквизицией
В Португалии трагедия марранов была сложнее, чем в Испании. Состав марранов в этих двух государствах был различен: в Испании большинство их состояло из тех потомков евреев, окрещенных во время террора 1391-1412 годов, которые давно вошли в состав испанского общества и научились носить католическую маску. Португальские же марраны состояли преимущественно из тех испанских изгнанников 1492 года, которые искали в Португалии убежища и нашли там только церковную купель. Как известно (том II, § 57), король Эммануил при насильственном крещении евреев гарантировал им, что в течение двадцати лет они будут свободны от надзора и суда инквизиции, да и особой «национальной» инквизиции тогда еще не было в Португалии. Поэтому португальские «новохристиане» могли смелее соблюдать обряды иудейства, чем их запуганные испанские братья. В начале XVI века они жили тесно сплоченной массой, избегая родниться со старохристианами. Посещая для виду церковь, они в то же время имели в Лиссабоне тайную синагогу, где молили Бога о прощении за невольное притворство. Многие марранские семейства из Испании уходили в Португалию, спасаясь от преследований инквизиции, но король Эммануил препятствовал этому переселению. По настоянию Фердинанда Католика он приказал требовать от всякого эмигранта из Испании свидетельства о религиозной благонадежности (1503); сверх того, разрешалось испанскому инквизитору приезжать в Португалию для допроса тех беглецов, которые на родине уличены в иудействовании. Эмигрировать же из Португалии в другие страны нельзя было без особого разрешения короля, которое почти никогда не давалось. Король не желал выпустить из страны предприимчивых купцов, банкиров, техников, врачей и аптекарей, которых было так много среди марранов и которые нужны были малокультурной Португалии.
Двойственная роль марранов, как полукатоликов и полуевреев, не могла внушать португальцам доверие к ним. Христианское общество испытывало неприятное ощущение от присутствия этого инородного тела в церковном организме. К новохристианам питали ненависть, смешанную со страхом. Эти чувства привели в 1506 году к страшной катастрофе в Лиссабоне. В праздник Пасхи у некоторых марранов нашли мясо ягнят и кур, приготовленное по еврейскому обряду, а также неквашеный хлеб («маца») и горькую зелень («марор») для пасхального стола. Подозреваемых арестовали, но через несколько дней выпустили на свободу. Эта снисходительность к «еретикам» возмутила добрых католиков в Лиссабоне, и «черная сотня» доминиканцев стала искать предлога для расправы. В пасхальное воскресенье доминиканские монахи выставили в одной церкви распятие и раку с мощами, от которых струился какой-то загадочный свет. Один из присутствовавших в церкви марранов позволил себе неосторожное замечание, что мощи светятся не в силу чуда, а, вероятно, от подвешенной сзади лампы; по другой версии, он будто бы шутливо выразился, что в нынешнюю пору засухи водяное чудо было бы нужнее, чем огненное. Услышав эти «богохульные» слова, разъяренные католики и особенно католички набросились на вольнодумца, вытащили из церкви и убили. Доминиканцы поспешили натравить возбужденную толпу на всех марранов. Два монаха шли, с распятием в руках, по улицам города и кричали: «Ересь, ересь!» Всех встречавшихся по пути марранов разъяренная толпа убивала. В первый день их было убито и сожжено свыше 500. На другой день, в понедельник, резня возобновилась с еще большим ожесточением. Врывались в дома марранов, вытаскивали обитателей, старых и молодых, на улицу и бросали в костер. Беременных женщин выбрасывали из окон домов на улицу, и громилы подхватывали их на свои копья. В числе жертв был богатый откупщик налогов, марран Маскаренас, которого народ особенно ненавидел; обломки мебели из его разгромленного дома были свезены на площадь как топливо для костра. А в это время по улицам бегали монахи с крестами в руках и разжигали народ криками: «Miserere!» («Господи, помилуй!»), «Кто за христианскую веру и крест святой, пусть идет за нами, чтобы истребить евреев!». На третий день убийства и разбои продолжались в окрестностях Лиссабона, куда бежали марраны. Всего погибло за три дня свыше 2000 человек. В числе жертв были и старохристиане, ошибочно принятые за марранов. Были случаи гнусного насилия над женами и девушками; одна марранка заколола монаха-насильника его собственным ножом[20]. Правительство было возмущено этими зверствами толпы. Король Эммануил велел строго наказать виновников погрома. Зачинщиков вешали и четвертовали, а двух монахов-подстрекателей сожгли. Устрашенные лиссабонской резней, массы марранов стали выселяться из Португалии; король сначала разрешил эмиграцию, но потом запретил ее. Чтобы удержать марранов в стране, он впоследствии гарантировал им свободу от инквизиционного надзора еще на 16 лет (с 1512 г.).
Эта ценная для марранов гарантия соблюдалась только до смерти короля Эммануила (1521). Его преемник Иоанн III (1522-1557) повел иную политику. Еще будучи инфантом, он выражал недовольство по поводу снисходительности своего отца к новохристианам. Королева Екатерина, испанская принцесса, уговаривала мужа ввести в Португалии автономную инквизицию против еретиков, по образцу испанской; в этом направлении сильно агитировали и доминиканцы. Король поручил двум лицам следить за поведением марранов. Один из них, выкрест Генрикес Нунес, усердно исполнял роль шпиона. Притворяясь марраном и поэтому имея доступ в дома «анусим», он обо всем докладывал королю. Он доносил, что в домах многих марранов он не видел икон, молитвенников и других принадлежностей католического жилища и что из Испании вероотступники продолжают ездить в Лиссабон, где можно удобнее «иудействовать». На основании этих донесений Иоанн послал Нунеса к испанскому королю Карлу для тайных переговоров о введении инквизиции в Португалии. Марраны узнали об этом и решили отомстить предателю. Переодевшись монахами, двое из них настигли Нунеса по дороге, близ города Бадахос, и убили его, отняв письменные доносы, которые он вез с собой для агентов инквизиции. Мстители, однако, были обнаружены и осуждены на лютую казнь: им отрубили руки и, привязав изувеченных к хвостам лошадей, поволокли на эшафот. Шпиона Нунеса духовенство причислило к лику мучеников церкви (1525). Убийством Нунеса воспользовались враги марранов для агитации против них. Кортесы жаловались королю, что марраны забрали в свои руки аренду крупных имений и хлебную торговлю, что они дают наибольший контингент врачей и аптекарей и в качестве таковых могут вредить здоровью пациентов-христиан. Марраны с тревогой следили за этой агитацией: они чувствовали приближение грозы.
В это время на горизонте появилась «звезда с востока»: в Лиссабон прибыл мнимый посол заморского «еврейского царя» Давид Реубени, заинтересовавший короля Иоанна своим планом похода против турок (§ 11). Марраны увидели в Реубени своего освободителя и целыми толпами ходили к нему на поклонение. Один из них, восторженный Соломон Молхо, сам выступил в роли освободителя и, уехав в Италию, стал во главе мессианского движения. Других мессианский энтузиазм увлек на путь борьбы.
Группа вооруженных молодых марранов пробралась в пограничный испанский город Бадахос, где недавно совершилось убийство Нунеса, и силой освободила нескольких марранских женщин, томившихся в тюрьме инквизиции (1528). Местные церковные власти жаловались португальскому королю на дерзость еретиков и настоятельно требовали, чтобы в Португалии была введена такая же строгая инквизиция, как в Испании. В это время Иоанн уже разочаровался в фантастической миссии Реубени и удалил его из Лиссабона, чтобы он не смущал марранов. Отсроченный раньше проект введения инквизиции снова стал на очередь.
В 1531 г. король Иоанн поручил своему послу в Риме немедленно исходатайствовать у папы Климента VII буллу об учреждении в Португалии самостоятельной инквизиции. В совете папы слышались голоса, что Иоанн, по примеру Фердинанда и Изабеллы, желает ввести инквизицию не столько из религиозного усердия, сколько ради конфискации состояния осужденных еретиков. Тем не менее папа удовлетворил просьбу португальского поела и выдал ему буллу. Марраны, заранее узнав об этом через своих друзей в Риме, поручили одному ловкому дипломату из своей среды, Дуарте де Пазу, воздействовать на курию в смысле отмены папской буллы. Были пущены в ход и связи с сановниками курии, и деньги, и политические доводы. Благодаря мягкости характера либерального Климента VII агитация марранов увенчалась успехом. Папа сначала велел приостановить введение инквизиции, а затем издал «буллу прощения» (1533), в которой объявил следующее: евреи, некогда насильно окрещенные, не могут считаться членами церкви и, следовательно, не подлежат ее суду за отступничество; дети же их, крещенные при рождении, считаются христианами и должны быть удерживаемы в этой религии, но их нельзя наказывать за полученное от родителей воспитание, а можно только привлекать к церкви мерами кротости и вразумления. Согласно «булле прощения», все арестованные марраны должны были получить свободу. Португальский король медлил с опубликованием этой буллы, надеясь добиться отмены ее от Павла III, занявшего тем временем папский престол после смерти Климента, но он обманулся в расчете. Когда папский нунций в Лиссабоне донес в Рим, что Иоанн вопреки булле продолжает арестовывать марранов, Павел III потребовал освобождения арестованных, и король вынужден был покориться: 1800 узников получили свободу (1535).
Скоро, однако, переговоры о введении инквизиции возобновились. Папа готов был дать свое согласие на это на следующих условиях, гарантирующих правосудие: чтобы следствие о вероотступничестве не основывалось на доносах домашних слуг и подозрительных лиц; чтобы показания свидетелей давались не секретно, а в присутствии подсудимых; чтобы допускались свидания родных и близких с заключенными; чтобы имущество осужденных не конфисковывалось в пользу казны, а передавалось их законным наследникам; наконец, чтобы на приговор инквизиционного трибунала допускалась апелляция в Риме. На эти условия король Иоанн, враг марранов и большой охотник до их конфискованных имуществ, не мог согласиться. Он обратился к посредничеству императора Карла V, прося его убедить папу в необходимости для Португалии автономной инквизиции по испанскому образцу. Павел III не мог противиться настояниям императора и издал буллу о введении инквизиции в Португалии (23 мая 1536), только со следующими ограничениями: в первые три года после учреждения трибуналов в них должны соблюдаться формы обыкновенного судопроизводства; имена обвинителей и свидетелей должны быть сообщаемы подсудимым; в первые десять лет имущества осужденных не должны конфисковываться в пользу казны.
Первый генерал-инквизитор Португалии, Диего да Сильва, еще соблюдал поставленные папой условия, но льготные годы подходили к концу, и на марранов надвигалась страшная диктатура инквизиции. Из Лиссабона снова отправилась марранская депутация в Рим и представила папе записку, в которой между прочим говорилось: «Если ваше святейшество отвергнете мольбы и слезы еврейского племени или, чего мы не ждем, откажетесь устранить зло, то мы пред Богом протестуем и с плачем и стонами будем протестовать пред лицом всего мира. Так как наша жизнь, наша честь, наши дети находятся в постоянной опасности, несмотря на то, что мы старались (наружно) воздерживаться от иудаизма, — то в случае, если тирания не прекратится, мы сделаем то, о чем при другом положении никто из нас не подумал бы: мы вернемся к Моисеевой религии и отречемся от христианства, насильно нам навязанного. Мы все оставим наши насиженные места, чтобы искать убежища среди менее жестоких народов». Папа послал в Лиссабон нового нунция с поручением следить, чтобы марранам не чинили излишних обид и не мешали им апеллировать в Рим на приговоры трибуналов.
Вскоре произошел случай, снова ухудшивший положение. В феврале 1539 г. на воротах церквей в Лиссабоне появились плакаты со следующей надписью: «Мессия не пришел; Иисус не был истинным Мессией». Народ заволновался, и король объявил награду в десять тысяч крузад тому, кто откроет имя автора богохульной надписи. Виновник был обнаружен: он оказался марраном по имени Мануил да Коста. Сознавшись под пыткой, он был сожжен на площади в Лиссабоне. С этого времени недоверие и ненависть к марранам усилились. Снисходительный генерал-инквизитор да Сильва был смещен, и его место занял брат короля, кардинал-инфант Генрих, ожесточенный враг новохристиан. Напрасно папа взывал к соблюдению гарантий правосудия, установленных при введении инквизиции: кардинал-инфант и назначенные им местные инквизиторы взяли себе дискреционную власть. В Лиссабоне, Коимбре, Эворе лихорадочно работали «священные трибуналы», тюрьмы переполнились узниками и на площадях пылали костры инквизиции. Португальские марраны были наконец уравнены в правах мученичества с испанскими.
В Лиссабоне, где инквизитором был Иоанн де Мелло, заключенные томились в подземных темницах; пытка, при помощи которой у несчастных вынуждалось сознание, состояла в палочных ударах, сдирании кожи с тела, поджаривании пяток и тому подобных мучительствах. Отправить маррана на костер было для Мелло истинным наслаждением. Он с восторгом изображает в письме к королю одно огромное аутодафе в столице: «Около ста осужденных составляли торжественное шествие. Светский судья вел их в сопровождении двух церковных хоров. Когда пришли на место казни, запели гимн: Veni creator spiritus! Один монах взошел на кафедру, проповедь была коротка, ибо в этот день предстояло много работы. Читались приговоры, сначала для осужденных на изгнание и временное заключение, потом — для осужденных на вечное заточение и наконец — для приговоренных к смерти. Последних было двадцать. Семь женщин и двенадцать мужчин были привязаны к столбу и заживо сожжены. Только одна женщина, вследствие полного раскаяния на исповеди, была помилована». Другой инквизитор, доминиканец Бернардо де Санта-Круц, усердно работал в Коимбре. В числе пойманных им жертв был богатый марран Симон Альварес. Инквизитор решил сжечь Альвареса и его жену за ересь, но для законности приговора нужно было, чтобы хоть один свидетель показал против обвиняемых, а такого, к досаде судей, не было. Тогда Бернардо взял на допрос шестилетнюю дочь Альвареса, поставил ее перед чашкой с раскаленными угольями и грозил сжечь на угольях ее ручку, если она не скажет, что ее родители наносили удары фигуре распятия; девочка сказала все, что от нее требовали, — несчастных сожгли на основании «свидетельского показания».
Возмущенный известиями об ужасах инквизиции, папа Павел III снова поручил своему нунцию в Лиссабоне настаивать на соблюдении важнейших гарантий правосудия, установленных в булле 1536 года. Тогда король Иоанн послал епископа Балтазара Лимпо на заседания Тридентского собора, чтобы обелить там черные дела португальских инквизиторов. Епископ произнес там пламенную речь в защиту благодетельной инквизиции и даже нападал на папу за то, что он не вводит такого же розыска против марранов, приютившихся в Италии и открыто исповедующих иудейство. Уступая большинству в соборе, Павел III наконец согласился на компромисс: он объявил прощение всем марранам, которые публично раскаются в отпадении от церкви и обяжутся быть добрыми христианами; после этого они, в случае отступничества, уже подлежат строгому суду инквизиции (1547). На основании этого эдикта тысячи марранов были освобождены из темниц Лиссабона, Эворы и Коимбры. Но спустя несколько лет эти тюрьмы наполнились новыми узниками из тех «раскаявшихся», которые впали в прежнюю ересь. Опять пошел в ход весь аппарат священного трибунала, со шпионством, арестами, допросами под пыткой, публичными аутодафе и конфискациями имущества. Наступивший вскоре, при Павле IV, резкий поворот римской курии в сторону католической реакции развязал португальским клерикалам руки; между ними и курией установилось полное единодушие.
Право короля на конфискацию имуществ осужденных марранов, одна из важнейших побудительных причин при введении инквизиции, явилось впоследствии средством для смягчения ее режима. Конфискованные имущества богатых марранов составляли весьма значительную статью дохода для португальских королей, но эта статья колебалась в зависимости от числа приговоров в инквизиционных трибуналах: в годы, когда число приговоров было невелико, король нуждался в деньгах. С другой стороны, марранам было выгоднее отдавать добровольно казне часть своих денег, чем рисковать всем состоянием в случае осуждения их трибуналом. На этой почве между ними и королем Иоанном III состоялось соглашение, установившее нечто вроде взаимного страхования. Был заключен договор на десять лет, по которому король обязывался не пользоваться своим правом конфискации имущества осужденных, под условием, чтобы все марраны вносили в казну ежегодно специальную подать. Раньше марраны платили римской курии, чтобы она ограничивала деятельность португальских инквизиторов; теперь они платили королю за смягчение последствий этой деятельности. Этот договор, по-видимому, плохо соблюдался во время регентства бывшего инквизитора, кардинала-инфанта Генриха (после смерти Иоанна III в 1557 г.), когда государством управляли доминиканцы и наводнившие страну иезуиты. Регент возобновил запрещение эмиграции марранов из Португалии: без особого разрешения никто не мог уезжать из страны со своим имуществом (1569). Торговые сделки с правительством возобновились при юном короле Себастиане, который постоянно нуждался в деньгах для своих военных экспедиций. Он получил от всех португальских марранов огромную сумму в четверть миллиона дукатов, гарантируя им за это в течение десяти лет неприкосновенность имущества осужденных. Кроме того, он разрешил марранам переселяться в другие страны с правом продавать свое недвижимое имущество и вывозить движимое (1577). Вскоре, однако, этот король-маньяк, помешанный на идее распространения христианства среди мусульман Северной Африки, погиб во время похода туда, а в 1580 году Португалия была соединена с Испанией под властью Филиппа II. Судьбы марранов в обеих частях объединенного государства уравнились.
§ 22. Инквизиция в объединенном испано-португальском государстве (1580-1640)
Присоединение Португалии к Испании отдало весь Пиренейский полуостров в руки злого тирана Филиппа И, который был вознагражден этим за отпадение Нидерландов от Испании. Вся энергия инквизиторов трона и алтаря направилась на искоренение всяких ересей на полуострове, который должен был служить образцом истинно католического государства в расколотой реформацией Европе. Продолжалось и обуздание «иудейской ереси». Марраны тогда устремились в освобожденные Нидерланды, где по Утрехтской Унии была провозглашена свобода вероисповедания, но Филипп II отменил предоставленную португальским марранам свободу выезда из государства. Чтобы отделить сомнительных католиков от истинных, он возобновил старый закон, обязывавший новохристиан в Португалии носить отличительный головной убор желтого цвета, какой носили евреи в католических странах. Это облегчало агентам инквизиции шпионскую работу среди марранов. Португальская инквизиция была объединена с испанской на автономных началах: король получил от папы право назначать в Португалии особого главного инквизитора. Этот пост обыкновенно занимал Лиссабонский архиепископ. В обеих частях государства участились аутодафе, но в Португалии террор инквизиции был гораздо сильнее. Это побудило многих марранов переселиться в Испанию, пока власти не спохватились и не усилили надзора за ними на новых местах. В Севилье и Толедо жгли на кострах уличенных в иудействе «португальцев» вплоть до смерти Филиппа II (1598).
При Филиппе III, когда общий режим несколько смягчился, облегчилось и положение марранов. Король нуждался в деньгах, а у богатых марранов их было много; на этой почве можно было добиться соглашений и уступок. В 1601 г. Филипп III, получив от марранов двести тысяч дукатов, дозволил им свободно переселяться в испанские и португальские колонии Америки, куда раньше эмиграция затруднялась. На время устранены были и препятствия к отъезду в другие страны, особенно во Францию и Голландию, хотя правительство понимало, что промышленные марраны уносят туда богатства экономически падавшего испано-португальского государства. В 1602 году богатые марраны завели переговоры с правительством об испрошении у папы общей амнистии для привлеченных к суду инквизиции. Государственная казна была пуста, а тут предлагались огромные суммы: 1 860 000 дукатов королю, 50 000 — министру-фавориту Лерме и 100 000 — членам высшего совета инквизиции, Супремы. Против такого соблазна трудно было устоять, и в 1604 г. акт об амнистии был получен от папской курии, которая, вероятно, получила и свою долю от дара марранов. На один год деятельность инквизиции по отношению к марранам была приостановлена. Назначенное в Севилье большое аутодафе для беглых португальских марранов было отменено, 410 узников были выпущены на волю и все иудействующие были признаны «примиренными с церковью» в течение «года милости»; конфискованные у них имущества, еще не поступившие в казну, подлежали возврату владельцам. Но по прошествии срока амнистии Супрема напомнила всем инквизиционным трибуналам о необходимости возобновить работу по истреблению еретиков.
Среди многочисленных казней марранов обратил на себя внимание один необыкновенный случай. Потомок марранов Антонио Гомем (Нотет), диакон и профессор канонического права в университете Коимбры, слыл самым ученым христианским теологом в Португалии, но мантия служителя церкви не могла скрыть от зоркого ока инквизиции наследственные иудейские симпатии Гомема. За ним долго следили агенты инквизиции, однажды привлекли его к суду трибунала, но отпустили по недостатку улик и ввиду его больших научных заслуг. Позже, однако, ищейки инквизиции напали на след его тайной деятельности, и в 1619 году он очутился в когтях священного трибунала. Во время следствия обнаружилось, что Гомем принадлежал к союзу марранов под именем «Братство св. Антония», который имел свой центр в Лиссабоне. Там в одном из домов, скрытом за горшечным заводом, оказалась тайная синагога, где молились по иудейскому обряду и справляли свои праздники члены Братства. Следствие выяснило, что Гомем был руководителем богослужения и проповедником в этой синагоге. Улики были налицо, и после пятилетнего пребывания в тюрьме Антонио Гомем был приговорен к сожжению. 5 мая 1624 года на одной из площадей Лиссабона взошел на костер 60-летний профессор, одетый в рубище «кающихся», и сгорел живьем. Его дом был разрушен, и среди развалин был поставлен столб с надписью: «Praceptor infelix» (несчастный учитель).
Это было в царствование Филиппа IV (1621-1665), когда инквизиция особенно свирепствовала. В 1622 году около четырех тысяч марранов бежали за границу и там открыто соединились с еврейством. В христианском обществе усилилась вражда к марранам. Одни требовали полного их изгнания из страны, для того чтобы они не портили настоящих христиан, а другие настаивали, чтобы их не выпускали и даже ловили беглецов. С «иудейской ересью» связывались все церковные расколы XVI века. В сочинении «О еретическом вероломстве евреев» (1621) португальский писатель да Маттос городил такую чепуху: «Они всегда были врагами рода человеческого; они бродят как цыгане по свету и живут на счет других народов; они завладели всей промышленностью. Лютер начал с того, что сделался иудействующим. Все еретики были либо иудеи, либо потомки иудеев, как видно в Германии, Англии и других странах, где они размножились. Кальвин сам называл себя отцом иудеев». После казни профессора теологии Антонио Гомема юдофобская агитация усилилась. Невыносимое положение заставило марранов снова возбудить ходатайство об амнистии или, по крайней мере, о разрешении свободной эмиграции, причем предлагали королю огромные суммы денег. Против амнистии высказались папский нунций и генерал-инквизитор: прежние амнистии не исправили отступников, а только поощряли их к ереси. Просьба о свободном выезде за границу также не встречала сочувствия ни светской, ни церковной власти. Правительство опасалось, что от этого обеднеет государство и обогатятся те страны, куда марраны перенесут свои капиталы и промышленную энергию, в особенности враждебная Голландия. Духовенство же не хотело остаться без опекаемых грешных душ, которые оно очищало огнем; высший совет инквизиции доказывал, что нельзя допустить, чтобы соседние страны наполнились отступниками, которые там открыто перейдут в иудейство, между тем как на родине инквизиция может еще спасти многих для церкви. Король Филипп IV выслушал все мнения, но склонился к самому вескому аргументу: за полученный от марранов заем в 240 000 золотых дукатов он предоставил им свободу эмиграции из Португалии с правом вывоза своего движимого имущества и продажи недвижимого. Однако местные власти ставили эмигрантам всяческие препятствия в деле переселения и ликвидации имущества. Инквизиторы затрудняли даже внутреннее переселение: португальские трибуналы требовали, чтобы испанские выдавали им бежавших в Испанию еретиков.
В 1640 г. Португалия отделилась от Испании и стала вновь самостоятельным государством под управлением своего короля Иоанна IV. Марранов не радовал этот переворот, так как в ту пору португальская инквизиция была гораздо активнее испанской, а разделение стран мешало преследуемым переселяться в Испанию. Некоторые влиятельные марраны были замешаны в заговоре, имевшем целью свергнуть Иоанна IV и восстановить власть испанского короля; после раскрытия заговора они поплатились головой (1641). Под этим впечатлением «еврейской измены» собравшиеся в Лиссабоне кортесы возобновили прежний закон, запрещавший старохристианам вступать в брак с новохристианами; последним запрещалось также лечить католиков, содержать аптеки и т.п. Независимая теперь национальная инквизиция с новым усердием принялась за «чистку». В Лиссабоне ярче запылали костры аутодафе. В конце 1647 года был сожжен живым Исаак де Кастро Тартас, образованный юноша 24 лет, знаток древних и новых литератур. Вся его короткая жизнь прошла в скитаниях. Он родился в Португалии в марранской семье, бежавшей в Южную Францию, оттуда попал в Голландию, где формально принял иудейство, а затем очутился в Бразилии, находившейся под властью Португалии. Тут он был арестован агентами инквизиции и отвезен для допроса в Лиссабон. На допросе он утверждал, что в детстве не был крещен, так как мать подменила его при этом акте каким-то христианским младенцем. К узнику посылались в тюрьму богословы-доминиканцы и иезуиты, но они не могли убедить его в истинности христианского учения. Исаак Кастро умер героем: стоя в волнах пламени и дыма на костре, он потряс собравшуюся на площади толпу предсмертным криком: «Слушай, Израиль, Бог един!» Еще долго спустя лиссабонцы повторяли эти загадочные еврейские слова предсмертного вопля: «Шема Исраэль»...
Эмиграция марранов в Голландию и другие страны значительно сократила их численность в Испании и Португалии, и тем не менее их много еще оставалось в обеих странах, и «Sanctum officium» имело за кем следить. Шпионство и доносы не прекращались. Стоило кому-нибудь из соседей маррана проговориться, что такой-то или такая-то надевают по субботам чистое белье, чтобы тащить оговоренного в тюрьму как «иудействующего». Это заставляло марранов быть крайне осторожными и все более таиться от нескромных взоров. Женщины нарочно сидели по субботам за прялкой, притворяясь работающими, для того чтобы соседи видели, что они субботнего покоя не соблюдают. В дни поста христианская прислуга отсылалась под разными предлогами из дому, а хозяева клали в посуду разные объедки и вымазывали ее жиром для того, чтобы скрыть факт соблюдения поста. Малые дети воспитывались в католической вере, но, когда они подрастали и могли уже хранить тайну, родители, сообщали им основы еврейского вероучения. Наружно и родители и дети соблюдали католические обряды: ходили в церковь, на мессу, на исповедь, причащались, приходилось даже есть свинину, чтобы не навлечь на себя подозрения. Дома же соблюдались еврейские законы и обряды, насколько это было возможно при такой обстановке: по пятницам вечером зажигалась свеча, которая не тушилась; в субботу избегали делать тяжелую работу и одевались лучше; перед едой мыли руки; в той или другой степени соблюдались главные праздники и посты. Соборное богослужение в тайных молельнях происходило крайне редко, ввиду сопряженной с этим опасностью, но наедине молились многие. Отрицание божественности Христа, противоречащей догме абсолютного единобожия, считалось обязательным для иудействующего маррана.
Бывали случаи, когда в «иудейскую ересь» впадали и старохристиане, не имевшие в себе ни капли еврейской крови. Таких людей потрясал героизм мученичества марранов, погибавших на кострах с лозунгом «единого Бога», и они путем глубокого размышления доходили до отрицания христологической догмы. Молодой францисканский монах Диего де Ассумсао в Лиссабоне путем изучения Св. Писания убедился в истинности иудаизма и не скрывал этого от друзей. Его промучили два года в тюрьме инквизиции, посылали к нему ученых теологов для увещания, а когда это не подействовало, сожгли его на костре (1603). Такие случаи были естественны при родственных отношениях между старои новохристианами, когда в смешанных семьях уживались рядом строгие католики и готовые на мученичество тайные иудеи. Следующая характеристика семейного состава нескольких марранов, сожженных живыми или «in effigie» в большом аутодафе 1647 года, покажет, из каких социальных слоев инквизиция выхватывала свои жертвы. Вдова адвоката Мария Суарес и ее дочь томились в лиссабонской тюрьме несколько лет, между тем как четверо ее сыновей и двое племянников успели бежать из Португалии. Один из ее родных, католический священник в Сантареме, сидел в инквизиционной тюрьме, а другой спокойно исполнял обязанности священника в Риме. Инквизиторы уговорили старую вдову выдать всех знакомых ей иудействующих, обещая ей свободу, но, когда при встрече с дочерью мать услышала от нее упрек в предательстве, она взяла свои показания обратно и погибла на костре. Другая мученица, доминиканская монахиня Марианна Маседо, была дочерью испанского аристократа и марранки и находилась в родстве с высшей знатью в стране. Монахиня была обвинена в тайном иудействовании вместе со своей матерью и сестрой; от ужасов тюремного режима она умерла до казни, и на аутодафе были сожжены ее останки. Вообще в грандиозном аутодафе 1647 года фигурировали на лиссабонской площади 69 осужденных, из них 35 старохристиан, приговоренных к разным наказаниям за ереси или богохульство, и 34 маррана (в том числе 10 женщин), из которых 8 были сожжены, а прочие приговорены к заточению и другим наказаниям.
Сжигание еретиков составляло, по тогдашней терминологии, «религиозный акт» (actus fidei, auto da fe), который совершалея при торжественной обстановке. Для народа это было праздничное зрелище, как в древности бои гладиаторов, а в позднейшей Испании — бои быков. На большие аутодафе являлись король и королева, принцы и принцессы, гранды, рыцари, епископы, высшие чины армии, администрации и суда, монахи разных орденов, члены высшего совета инквизиции. Для почетных гостей устраивался амфитеатр на площади, где сооружались эшафоты и костры. Площадь была запружена тысячами зрителей, а из окон и балконов соседних домов смотрели тысячи глаз, как корчились в предсмертных судорогах сжигаемые еретики. При казни лютеран и других христианских еретиков многие в предсмертных муках каялись, но марраны большей частью умирали мужественно, как «нераскаявшиеся грешники» с точки зрения церкви, как искупившие вину невольного крещения — с точки зрения самих мучеников.
§ 23. Евреи и новохристиане в Южной Франции
Из стран инквизиции, Испании и Португалии, марраны сначала переселялись в Турцию и Италию (см. выше, главы I и II) и лишь позже проникли во Францию и в Нидерланды. В Южной Франции они под маской «новохристиан» положили начало реставрации некогда разрушенного центра, а в Голландии создали новый свободный центр диаспоры.
В первой половине XVI века во Франции был только один уголок, где евреи жили и пользовались терпимостью как таковые, без христианской маски. То был папский город Авиньон с округом, известным под именем Графства Венессен (Comtat Venaissin; см. том II, § 41). Милостью римских пап уцелел этот еврейский уголок среди разгрома французского еврейства. Нетронутыми перешли из Средних веков в новые еврейские гетто Авиньона и Карпантраса. Население даже увеличилось с притоком изгнанников из соседних мест Прованса. Это, конечно, усилило неприязнь христианских соседей. Торговые и ремесленные сословия жаловались папскому легату в Авиньоне на конкуренцию евреев и просили об ограничении их торгово-промышленных прав. С этим ходатайством должен был считаться даже либеральный папа Климент VII. В 1524 г. он утвердил «статут Венессенского графства», по которому евреям запрещалось торговать хлебом, вином и маслом, давать деньги взаймы под залог недвижимого имущества, взыскивать долги с неаккуратных плательщиков путем личного ареста и заключать «ростовщические сделки».
Запрещение торговли хлебом, вином и маслом подрубало в корне хозяйственную деятельность евреев в крае, где эти сельские продукты были главными предметами торгового обмена. Еврейские общины послали делегацию в Рим с поручением добиться отмены этих ограничений. Делегаты обязались от имени евреев Авиньона и графства платить папскому правительству, сверх обычных налогов, еще особый налог в размере двадцатой части стоимости их имущества. И папа в 1525 году выдал им грамоту (Capitula), которой не только отменялись все новые ограничения, но и предоставлялись новые льготы в отмену прежних репрессий церковного характера: евреям дозволялось работать в своих домах в воскресные и праздничные дни христиан, но только при закрытых дверях; в свои же дни покоя (суббота и др.) они освобождались от явки в суд; они освобождались также от обязанности слушать миссионерские речи священников в церкви; им дозволялось строить новые синагоги в своих кварталах и ремонтировать старые. Ношение отличительного знака на одежде оставалось обязательным, но евреи добились того, что вместо вновь установленной для них желтой шапки папа разрешил им носить прежний цветной кружок из материи, пришитый к верхнему платью. Вместе с тем папа ограничил власть инквизиторов в гетто, запретив им возбуждать обвинения против евреев в порядке тайного судопроизводства, без указания имен обвинителей. Привилегии, полученные от Климента VII, оказались, однако, непрочными. Вечно колебавшийся папа, посетив в 1533 году Марсель и выслушав там жалобу христианской депутации из Авиньона на разорительную конкуренцию евреев, отменил льготные для евреев «капитулы». Только последовавшая вскоре смерть папы избавила евреев от возобновления прежних репрессий: они добились от нового папы Павла III подтверждения льготных «капитулов» с тем, что они аккуратно будут вносить в казну условленную двадцатую часть своего состояния (1535).
Большая опасность грозила авиньонской колонии во второй половине XVI века, в годы католической реакции. Творцы этой реакции, папы Павел IV и Пий V, свирепствовавшие против евреев в Италии, не могли щадить их и в своих французских владениях. В силу декрета Пия V от 1569 г. (см. выше, § 13) евреи подлежали изгнанию также из Авиньона и Карпантраса. Выселение уже началось в 1570 г., но затем было приостановлено местной папской администрацией, которая не решилась довести до конца исполнение жестокого декрета, вскоре фактически отмененного и в самой Италии. Не слишком строго соблюдались в Авиньоне и прочие репрессивные буллы реакционных пап. Только одна из них — булла Григория XIII (1584) о принудительном слушании проповеди миссионеров — проводилась неукоснительно. Евреи Авиньона и Карпантраса невольно слушали в своих гетто субботние проповеди иезуитских и доминиканских монахов о ложности иудейства и истинности христианства, что, конечно, было мало убедительно для них. В очень редких случаях ловцам душ удавалось поймать добычу, и тогда неофитов торжественно крестили, выставляя напоказ эти трофеи церкви. Неофиты вербовались обыкновенно из бедных больных евреев, которые в годы эпидемий поступали в христианские больницы и там попадались на удочку монахов, пользовавшихся физической или умственной слабостью своих пациентов.
Как везде, еврейские общины в папских областях Франции были крепко спаяны своей внутренней организацией. Сохранившийся устав авиньонской общины от 1558 года[21] рисует ее в виде маленькой республики, имевшей свой «парламент», свою администрацию, суд, систему налогов и всякие культурные учреждения. По уставу население еврейского квартала делилось на три класса: богатых (с доходом более 200 ливров), средних (не менее ста ливров) и бедных (менее ста ливров). Оно управлялось советом из 15 членов: шести управляющих или «бейлонов» (bayllon), шести советников и трех заведующих податными делами. Звания чередовались: пробывшие один год в звании управляющих, делались на другой год советниками и наоборот. Совет избирался на 12 лет, и в него входили представители упомянутых трех классов в равном числе. Уходившие члены рекомендовали своих заместителей, но запрещалось рекомендовать родственников. Совет назначал судей для разбора гражданских дел между евреями, но уголовная юрисдикция ему не принадлежала; денежный штраф и отлучение (херем) были единственными орудиями совета для наказания ослушников. Более серьезные кары за проступки и преступления мог налагать только общегородской или земский судья (Viguier), которому принадлежало и право контроля над действиями еврейского общинного совета. Налоги взимались пропорционально имущественному цензу, по вышеупомянутым трем категориям плательщиков. Для этого существовали должности оценщиков, контролеров и сборщиков. Особые комиссии заведовали религиозными, школьными и благотворительными учреждениями. Обучение детей было обязательно; учителя получали жалованье из общинной кассы, для чего были установлены ежемесячные взносы. Был установлен и особый налог на выдачу приданого новобрачным[22].
До середины XVI века округ Авиньона был единственным местом во Франции, где евреи имели право жительства. Глава христианской церкви, папа, терпел евреев в своих французских владениях, но «христианнейший» король Франции не допускал их в свою страну, откуда его благочестивейшие предки изгнали их в Средние века. Евреи могли проникнуть во Францию из других стран только под маской католиков. Этой маской воспользовались те, которые привыкли носить ее на своей родине. Преследуемые инквизицией испанские и португальские марраны предпочитали носить христианскую маску в стране, где их не знали, где шпионы церкви не следили бы за ними. Такова была соседняя Франция, особенно ее южные провинции, Гасконь и Прованс. Со времени введения инквизиции в Португалии (1536) оттуда потянулись беглые марраны по направлению к городам Бордо, Байонна и Тулуза. Богатых купцов, связанных с международным рынком, особенно привлекал Бордо, промышленный центр Южной Франции. Проникая туда небольшими группами, переселенцы сначала не возбуждали подозрения. Их называли «португезами» по признаку языка, а по религии — «новохристианами» («nouveaux chretiens»). В обществе они ничем не отличались от католиков, посещали церковное богослужение и исполняли христианские обряды. Многие сблизились с французами и имели связи в высшем обществе. Благодаря этим связям им удалось через своих уполномоченных в Париже добиться от короля Генриха II грамоты о натурализации. В 1550 г. король выдал новохристианам «открытые листы» (lettres patentes) следующего содержания:
«Купцы и другие лица из Португалии, называемые новыми христианами, заявили нам через приехавших сюда доверенных людей, что им на опыте своей торговли в нашей стране стало известно, как справедливо и милостиво относятся здесь к добрым законопослушным подданным, как свободно здесь ведется торговля и как охотно короли покровительствуют купцам. Означенные португальцы, именуемые новыми христианами, прониклись сильным желанием поселиться в нашем королевстве, привезти сюда своих жен и членов семьи, свои деньги и движимое имущество, как они сообщили нам через посланных сюда лиц, ходатайствуя, чтобы мы им даровали грамоты на натурализацию (lettres de naturalite) и все привилегии, какими пользуются другие иностранцы в нашем королевстве. Настоящим уведомляем, что мы охотно склонились к просьбе означенных португальцев как людей, убедивших нас в своих добрых стремлениях и искреннем желании жить в покорности к нам, добросовестно служить нам и быть полезными нашему государству. Поэтому мы, с согласия принцев нашей крови и других достойных лиц, разрешаем и узаконяем следующее». Далее следует перечень прав и привилегий новохристианам: свободно селиться во всем королевстве как уже прибывшим, так и имеющим прибыть впоследствии; производить всякого рода торговлю, приобретать движимое и недвижимое имущество и распоряжаться им наравне с уроженцами королевства, — «словом, пользоваться всеми правами и преимуществами жителей городов, где они обитают». В конце грамоты сделана, однако, оговорка, что если король или его преемники пожелают выселить новохристиан, то им будет дан годовой срок для ликвидации дел. Очевидно, что в правящих кругах Парижа не все относились с доверием к пришельцам и что были разногласия в парламенте, где обсуждался этот вопрос, но перевес получили сторонники натурализации, ожидавшие от богатых иностранцев большой пользы для промышленности и государственных финансов.
Грамота 1550 года дала возможность новохристианам широко развить свою промышленную деятельность во Франции. Иммиграция из Испании и Португалии усилилась. Переселялись крупные негоцианты и лица интеллигентских профессий, которые на новой родине нашли применение своим способностям в качестве врачей, юристов, преподавателей высших школ, чиновников. Члены марранских фамилий де Лопес, де Коста, Сильва и других появились в рядах патрициев Тулузы и Бордо; некоторые из них устроились в Париже. Часть новохристиан ассимилировалась с французами и путем браков растворилась во французском обществе (дочь Антония Лопеса из Тулузы родила от такого брака знаменитого писателя Мишеля Монтеня), но остальные не забывали о той цели, которая заставила их покинуть старую родину, и держались в виде обособленной группы иностранцев, каковыми они и официально считались, несмотря на «натурализацию».
Между тем коммерческие успехи пришельцев и их конкуренция давали себя чувствовать туземным купцам, которые не имели таких торговых связей в Старом и Новом Свете, как вездесущие марраны. Стали говорить, что эти новохристиане суть замаскированные евреи, бежавшие от инквизиции. В католической Франции того времени, эпохи Варфоломеевской ночи и «Священной лиги» против гугенотов, такая слава была небезопасна. Но тут за новохристиан заступился бордоский парламент: он запретил жителям города агитировать против «испанцев и португальцев», которые оживили экспорт товаров из Франции. Со своей стороны новохристиане обратились к королю Генриху III с просьбой о защите. И король в 1574 году издал два ордонанса, в которых подтвердил льготную грамоту 1550 года, заявив, что «испанцы и португальцы, поселившиеся в Бордо», оказались полезными деятелями в торговле и хорошими плательщиками податей; «а между тем злоумышленные и завистливые люди неоднократно пытались мешать их торговле, ложно обвиняя их в разных преступлениях, для того чтобы понудить их покинуть город и страну». Король, признавая все эти обвинения «клеветой», запрещает притеснять иностранцев или устрашать их с целью помешать их торговой деятельности и побудить к эмиграции. Эти охранные грамоты были по требованию новохристиан внесены в акты бордоского парламента. Таким образом через два года после Варфоломеевской ночи католическая маска спасла тайных евреев от участи гугенотов.
Попытки натравить власти и народ на подозрительных новохристиан продолжались и в XVII веке. В книге члена парламента в Бордо, де Ланкра (Lancre, L’incredulite et mescreance du sortilege plainement convaincues, 1615), приводится следующая речь местного адвоката Лароша: «Если настоящие евреи заслуживают самых лютых наказаний, если их нужно жарить на жаровне, варить в расплавленном олове, в кипящем масле, смоле и сере, то тем более жестоких мук заслуживают те, которые скрывают свое еврейство и лгут, выдавая себя за христиан. Они слушают католическую мессу, крестят своих детей, принимают священное таинство причастия, а перед своим раввином исповедуют свою веру. Все португальцы, живущие в Бордо и его округе, суть мнимые христиане и настоящие евреи. Они не работают в субботу, приготовляют пищу с пятницы, не едят свинины. Их уход из Испании и Португалии не добровольный: они бежали от страха пред инквизицией. Все те, которые раньше жили в нашем городе и наружно соблюдали христианские обряды, стали открыто исповедовать свою веру, как только переселялись в Венецию, Феррару, Авиньон и другие места, где иудейство терпимо». Эта агитация не имела успеха в Бордо, где парламент стоял за новохристиан. Но их колонии в Париже грозила в то время большая опасность.
В апреле того же 1615 года в Париже накрыли группу новохристиан в тот момент, когда они тайно праздновали еврейскую Пасху. Через месяц королева Мария Медичи, управлявшая страной именем малолетнего Людовика XIII, издала декрет об изгнании всех замаскированных евреев (juifs deguises) в течение одного месяца, мотивируя это следующим образом: «Короли, наши предшественники, оберегая всегда свой прекрасный титул христианнейших (tres chretiens), чувствовали отвращение ко всем народностям, чуждым этого имени, и в особенности к евреям, которых никогда (?) не допускали жить в своем государстве и во владениях своих сеньоров. И мы поэтому решились подражать нашим предкам, которые своими превосходными качествами стяжали им уважение среди всех народов». Этот декрет, имевший форму простой декларации, не был, однако, приведен в исполнение. Расположенные к новохристианам парламент и магистрат города Бордо игнорировали декрет, где о Бордо прямо не упоминалось. Полагают, что в самом Париже решено было не применять его, так как об этом просил врач королевы, Илия Монтальто. Это был единственный еврей из живших в Париже, открыто исповедовавший иудейство. Уроженец Португалии, он переехал в Италию, сбросил там марранскую маску и прославился как выдающийся врач в Ливорно. Когда Мария Медичи пригласила Монтальто из Италии в Париж на должность придворного врача, он поставил условием, чтобы ему дозволяли жить открыто по законам иудейства, и условие его было принято. (Говорят, что набожная королева испросила у папы разрешение лечиться у еврея.) Этому умному врачу удалось в критический момент излечить каприз королевы, легкомысленно издавшей свой декрет-декларацию. В 1616 году, когда Илия Монтальто сопровождал Марию Медичи при объезде страны, он в Бордо поддержал ходатайство местных властей в пользу новохристиан. Во время этого путешествия Монтальто умер в городе Туре, и королева велела набальзамировать его тело, которое позже было перевезено в Амстердам и погребено на еврейском кладбище. А в 1617 году сама Мария Медичи была вынуждена покинуть Францию. Мало-помалу юдофобы успокоились, и хартия 1550 года осталась в силе. В 1636 г. колония новохристиан в Бордо насчитывала 260 человек. Во главе ее стояли крупные негоцианты, врачи и адвокаты. Выдвинулись фамилии Оливера, Диас, Дакоста-Фуртадо, Родригес, Кардозо, Мендес, Альварес, Лопес.
В других городах Южной Франции жило тогда еще мало евреев. Небольшие группы стали проникать из Авиньона в Марсель, где реставрация еврейской колонии становится заметной лишь с середины XVII века. Значительной группе португальских марранов удалось устроиться в начале XVII века в Нанте и его округе. Местный магистрат постановил изгнать их (1603), но королевский наместник герцог Монбазон не допустил этого, ссылаясь на хартию 1550 года. Когда же число их в Нанте увеличилось, начались столкновения между пришельцами и христианами, давно отвыкшими от соседства евреев, хотя бы замаскированных. В Монпелье колония испанских марранов появилась еще в XVI веке. Они прибыли туда из соседней Арагонии и селились также в городах Нарбонна и Безьер, давно опустевших древних гнездах еврейства. Здесь их называли не «новохристианами», а испанским ругательным именем «марраны». Посетивший Монпелье в 1552-1559 гг. базельский врач Феликс Платтер писал: «В этом крае живет огромное число семейств еврейского происхождения. Они прибыли из Мавритании через Испанию и поселились в пограничных городах Монпелье, Безьер, Нарбонне и других. Хотя они усвоили все обычаи христиан, их все-таки называют «маврами» или «марранами», в память их происхождения[23]. Эта кличка считается обидной, и за применение ее к кому-либо полагается значительный штраф... Их подозревают в соблюдении еврейских обрядов. Некоторые воздерживаются от употребления свинины и соблюдают субботу. Есть марраны обоих исповеданий (католического и реформатского), но их больше в реформатском исповедании». Марраны-реформаты — явление новое, имевшее местный характер: в гнездах французских гугенотов на юге Франции некоторые группы новохристиан могли для вида примкнуть к кальвинизму в годы, предшествовавшие Варфоломеевской ночи. Платтер еще указывает, что в Монпелье марраны говорят на родном каталонском языке, сходном с лангедокским наречием, что облегчает сближение их с коренным населением. Влияние марранов в городе весьма заметно, так как среди них имеется «много замечательных людей»; тем не менее их не избирают в члены городского совета, а уличная толпа даже издевается над ними в дни карнавала, выставляя их в виде набитых сеном чучел, которые толпа волочит по улицам, бьет и вешает. В XVII веке в Монпелье стали прибывать из Авиньона настоящие евреи, но против них выступало местное христианское купечество, и им приходилось покидать запретную территорию.
В конце XVI века появилось гнездо настоящих евреев на противоположной окраине Франции, на границе Германии. В 1567 году к Франции был присоединен лотарингский город М е ц, колыбель европейского раввинизма, почти покинутый евреями в позднее Средневековье. Под французским владычеством там постепенно возродилась еврейская община, которая к середине XVII века насчитывала уже свыше 500 душ. Они говорили на еврейско-немецком диалекте, который тогда употреблялся в Германии и в Польше. На этом языке были написаны протоколы учредительного собрания общины, состоявшегося в 1595 году. (Впоследствии они были переведены на французский язык для сведения властей.) Это собрание избрало совет из шеети человек: трех раввинов и трех мирян. Один из раввинов официально являлся главным или «первым» (le chef et premier rabby); он был и религиозным наставником, и судьей в гражданских делах и утверждался в своей должности королевским наместником в Меце. Главные раввины Меца обыкновенно приглашались из общин Германии, Австрии или Польши. Выбор раввина часто возбуждал горячую борьбу партий в общине, так что дело иногда доходило до раскола и до вмешательства французских властей. Община Меца, по-видимому, еще не испытывала тогда того гнета извне, который сковывал членов других общин в дисциплинированную массу и не позволял им выносить свои споры за пределы гетто.
Так с двух концов, юга и севера, началась постепенная реставрация разрушенного в Средние века еврейского центра во Франции. Этот процесс усилится с присоединением к Франции густонаселенного евреями Эльзаса (в конце XVII века).
§ 24. Сефардский центр в Голландии
Новый приют открылся для рассеянных сефардов в Нидерландах. Соединенные с Испанией в начале XVI века, нидерландцы после героического восстания освободились от испанского ига к концу века, как бы для того, чтобы указать еврейским мученикам стран инквизиции путь туда, где занялась заря религиозной свободы.
Буря Средних веков смела остатки еврейских общин в Нидерландах. Из Брабанта и южных владений герцогов бургундских евреи были изгнаны после ужасов «черной смерти» (1350—1370), а из северных провинций — в XV веке. Когда в 1520 г., с воцарением императора Карла V, Нидерланды объединились с одной стороны с Испанией, а с другой — с Германией, туда начали проникать еврейские странники из Пиренейского полуострова. Марраны направлялись сначала в южную (бельгийскую) часть Нидерландов в надежде, что со временем им здесь удастся сбросить католическую маску. Некоторые богатые марранские семейства поселились в портовом городе Антверпене, который в то время сделался одним из центров международной торговли. Переселенцы открывали здесь торговые дома и банки, как, напр., семья Мендес-Наси, впоследствии занявшая видное место в столице Турции (см. выше, § 4). Городские власти высоко ценили полезную коммерческую деятельность пришельцев, но император Карл V, смущенный слухами о переходе марранов в иудейство, решил удержать этих пленников церкви в Испании под надзором инквизиции. В 1549 году он издал декрет о запрещении марранам переселяться в Антверпен и о выселении находившихся там. Напрасно антверпенский магистрат заступился за выселяемых. Он свидетельствовал, что марраны сильно развили экспорт товаров: они вывозят хлопок, сахар, растительные масла, кожу, фрукты, различные изделия фландрской промышленности; они честно ведут свои торговые дела, довольствуются малым заработком и реже объявляют себя несостоятельными, чем купцы других наций; марранские банки снабжают деньгами антверпенскую биржу и понижают дисконт. Император был глух ко всем доводам, и в 1550 г. декрет о выселении марранов из Антверпена был подтвержден. Только что расцветшему городу был нанесен удар, и спустя полвека торговое значение Антверпена перешло к его сопернику Амстердаму в Северных Нидерландах или Голландии, где в этот промежуток велась освободительная война жителей, примкнувших к реформации, против тирании испанского короля Филиппа II. Пока длилась эта война, евреи и марраны не могли ступить на почву Голландии. Но они устремились туда тотчас после того, как протестантская часть Нидерландов отпала от Испании и голландские штаты объединились в самостоятельную республику под главенством Вильгельма Оранского. Утрехтская Уния 1579 года провозгласила религиозную терпимость, и жертвы самой злобной нетерпимости в бывшей метрополии почувствовали, что в Европе открылся уголок, который может приютить гонимых за веру.
Возникновение еврейской общины в столице Голландии, Амстердаме, относится к концу XVI и первым годам XVII века. Не без трудностей совершилось дело переселения. Голландцы сначала видели в марранах католиков из враждебной страны и относились к ним недоверчиво. В провинциальные города (Миддльбург, Гаарлем и другие) их вовсе не пускали. Амстердам оказался гостеприимнее, но и туда они могли проникнуть лишь постепенно, небольшими группами. Отголоски странствований марранов на кораблях по направлению к Северному морю слышатся в смутных преданиях современников, рассказывающих о возникновении амстердамской общины (хронист Барриос, позже Франко-Мендес). Корабли с беженцами ищут пристанища в городах на побережье Северного моря, между Гамбургом и Амстердамом. Одна группа марранов попала в 1593 г. в городок Эмден и случайно набрела там на дом местного раввина Моисея-Ури Леви; странники просили его совершить над ними обряд обрезания, но раввин отказался, боясь раздражить жителей-лютеран; по его совету марраны уехали в Амстердам и там перешли формально в иудейство при содействии последовавшего за ними эмденского рабби. Другое предание рассказывает о приключениях группы эмигрантов, корабль которых был захвачен на море воевавшими с Испанией англичанами; находившийся на английском корабле герцог пленился красотой одной из марранок, молодой девушки Марии Нунес, привез ее в Лондон и представил королеве Елизавете, но пленница отказалась выйти замуж за христианина, и ее отпустили вместе о родными в Амстердам, где она перешла в иудейство. Фактически верно то, что около 1593 г. в Амстердаме поселилась группа португальских марранов, во главе которой стоял Яков Тирадо, образованный человек, умевший объясняться с новыми властями по-латыни. В деле устройства этой группы принимал участие резидент марокканского султана в Амстердаме, сефардский еврей Самуил Палахе. Он отвел в своем доме особое помещение для молельни, которая служила для пришельцев и сборным пунктом для совещаний и бесед.
Таинственность, которой окружили себя первые пришельцы, возбудила подозрение амстердамских властей. Голландцы, ненавидевшие своих недавних угнетателей, подозревали в каждом пришельце из Пиренейского полуострова испанского «паписта» или шпиона. Однажды в пост Иом-кипур (1596), когда переселенцы собрались в своей тайной молельне, туда ворвались голландские офицеры для производства обыска. Напуганные марраны вообразили, что явились агенты инквизиции, и пустились бежать, что еще усилило подозрение. Оказалось, однако, что пришли искать икон и принадлежностей католического богослужения, а нашли свитки Торы и еврейские книги. Яков Тирадо объявил властям, что эмигранты — евреи, бежавшие от той самой католической инквизиции, которая недавно уничтожала голландских борцов за свободу, что они привезли с собой значительные капиталы и что вслед за ними готовы приехать еще многие капиталисты, могущие содействовать оживлению голландской торговли. Полиция, арестовавшая раньше раввина Моисея-Ури и его сына, выпустила их на свободу, а дальнейшие старания Тирадо и Палахе привели к тому, что амстердамский магистрат разрешил марранам открыто исповедовать иудейскую Веру. В 1598 г. была построена в Амстердаме первая синагога, названная, по имени ее основателя Тирадо, «Бет-Яков». Вскоре маленькая община пригласила из Салоник своего земляка, сефардского раввина Иосифа Пардо, в качестве своего «хахама».
Вести о спокойном приюте в Голландии привлекли туда массу марранов из Испании и Португалии. В первые годы XVII века еврейская община в Амстердаме уже насчитывала 200 семейств. В 1608 г. была открыта вторая синагога под именем «Неве Шалом» (Мирная обитель). При ней состоял хахамом Исаак Узи ель из Феца, строгий раввин, которому приходилось приучать свою отчужденную от еврейства паству к религиозной дисциплине. Это не нравилось многим, часть общины откололась и образовала в 1618 году отдельный синагогальный приход под именем «Бет-Исраэль». Рост еврейской колонии в Амстердаме возбудил зависть тех христианских групп, католиков и отделившейся от официальной реформатской церкви секты арминиан или ремонстрантов, которые в Голландии не пользовались полной свободой вероисповедания. Арминиане жаловались властям, что их лишают религиозной свободы, между тем как евреям дозволяется строить синагоги. Это побудило амстердамский магистрат объявить, что евреям запрещается публичное богослужение и постройка новых синагог. Вследствие жалобы евреев голландское правительство назначило комиссию для рассмотрения еврейского вопроса. По поручению комиссии знаменитый юрист Гуго Гроций составил проект регламента для «еврейской нации», в котором проводился принцип религиозной терпимости при условии, чтобы в Амстердаме не было больше 300 еврейских семейств. Амстердамский магистрат указывал на одно «опасное» явление: еврейские поселенцы часто сближаются с христианскими семействами и «с дочерьми страны», против чего нужно принять меры. Наконец было решено, что голландское правительство оставляет за магистратами больших городов право издавать регламенты для евреев, которые могут быть терпимы лишь при условии воздержания от религиозной пропаганды и от интимных сношений с христианскими женщинами (1619).
Кроме Амстердама еврейские колонии существовали в Роттердаме и некоторых небольших городах. Гражданские права евреев были везде ограничены: их не принимали в купеческие гильдии, за исключением гильдии маклеров, вероятно, ввиду влияния еврейских капиталистов на амстердамской бирже. Еврейские дети не могли обучаться в голландских народных школах, где преподавание носило религиозный характер, но они могли быть студентами университета по медицинскому факультету, так как врачебная практика допускалась свободно; профессорами, адвокатами или судьями евреи не могли быть, так как для этого требовалось принесение христианской присяги. При таких условиях национальная обособленность была неизбежна. Сефарды, усвоив голландский язык для деловых сношений, продолжали говорить между собой по-испански или португальски. Во время Тридцатилетней войны в Голландию попали группы эмигрантов из Германии, положившие начало общине ашкеназов, которая разрослась в следующую эпоху, во второй половине XVII века.
Несмотря на ограничение гражданских прав, еврейская колония в Голландии развила широкую хозяйственную деятельность.
Она немало содействовала тому быстрому росту торговли и промышленности, благодаря которому эта маленькая страна получила господство на мировом рынке. Переселившиеся из Испании и Португалии крупные негоцианты и банкиры открывали в Амстердаме и Роттердаме свои торговые дома, банки и транспортные конторы. Если вспомнить, что братья этих сефардов в Турции и Италии уже сто лет держали в своих руках нити левантийской торговли, то можно будет понять, какую сильную связь могла создать новая сефардская колония между Голландией и рынками Европы и Азии. Особенную энергию проявили еврейские капиталисты в развитии голландской торговли с Америкой. Они помещали свои капиталы в предприятиях Ост-Индской и Вест-Индской компаний, двух главных артерий европейско-американской торговли, производили банковские операции в международном масштабе и играли важную роль на амстердамской бирже. Кроме коммерсантов, в еврейской колонии было немало лиц интеллигентских профессий: врачей, ученых, писателей.
Автономия еврейских общин была, после упомянутых колебаний, официально признана. На первых порах названные выше три амстердамские синагоги представляли собой три конгрегации, из которых каждая имела своего раввина или «хахама». В 1639 г. они объединились и образовали одну благоустроенную общину. Был выработан подробный устав самоуправления («Аскамот»), утвержденный городским магистратом. Делами общины заведовал совет, или «Маамад» («Mahamad» в сефардской Орфографии), состоявший из старшин («парнасим») и хахамов. Гражданские власти предоставили Маамаду право налагать наказания на непослушных членов общины по своему усмотрению. Этим правом совет пользовался нередко в ущерб свободе совести. От инквизиционного режима своей прежней родины бывшие марраны унаследовали особенную подозрительность ко всякому проявлению «ереси». Раввинская коллегия зорко следила за правоверием членов общины и строгими карами, вроде «херема», подавляла вольнодумство. Этот организованный контроль над совестью привел к трагедии Уриеля да Косты и Спинозы. В Амстердаме, как в тогдашней Венеции, одновременно функционировали несколько хахамов, составлявших вместе раввинскую коллегию, где обсуждались все духовные вопросы общины. Поеле Исаака Узиеля раввинский пост занимали три человека, приобретшие имя в литературе и общественной деятельности: венецианский талмудист Саул Мортейра, многосторонний писатель и политический деятель Менассе бен-Израиль и даровитый проповедник Исаак Абоав да Фонсека. Эти члены раввинской коллегии состояли также преподавателями в новоучрежденной амстердамской «Талмуд-Торе», семиклассной школе, где преподавались Библия, Талмуд, еврейская грамматика, словесность и риторика. В старших классах изучались раввинские кодексы, и способнейшие молодые люди подготовлялись к раввинскому званию.
В течение первого полустолетия своего существования голландская колония проявила большую интенсивность умственного творчества. Освободившаяся от внешнего гнета духовная энергия марранства направилась в общееврейское русло и внесла туда свежую струю. Писатели первых поколений пишут еще на испанском, португальском или латинском языке, но уже тогда рядом с чужими языками выступает национальный, который впоследствии достигает первенства в литературе. В произведениях этих писателей преобладает лирическое или мистическое настроение. В них слышатся отголоски глубокой душевной драмы людей, только что вырвавшихся из когтей инквизиции. Яков Бельмонте (ум. 1629), один из основателей еврейской колонии в Амстердаме, воспевал испанскими стихами бедствия своих братьев под гнетом инквизиции. Поэт Давид Абентар Мело перевел стихами на испанский язык книгу Псалмов (1626); в гимны псалмопевца он иногда вплетал свои думы о судьбе гонимой нации и о своих личных переживаниях в испанских тюрьмах. Другой поэт, Реуэль Иешурун, известен не столько по своей литературной деятельности (он написал на португальском языке стихотворный диалог «Семь гор», который был представлен в лицах при освящении синагоги в Амстердаме), сколько по своей удивительной судьбе. Потомок марранской семьи в Лиссабоне, Павел де Пина (таково было его христианское имя) был в юности добрым католиком и даже готовился поступить в монашеский орден. Для этой цели он в 1599 г. поехал в Рим. Но в Италии он встретился с известным врачом Илией Монтальто, впоследствии лейб-медиком в Париже (§ 23), и тот отговорил его от безрассудного намерения. Вскоре кандидат в католические монахи узнал о мученической смерти знакомого францисканского монаха Диего де Ассумсао, природного католика, убедившегося в истинности иудейства и за то сожженного на костре в Лиссабоне (§ 22). Тогда в Павле пробудилось стремление стать снова Савлом: возвратиться к вере отцов. Он отправился в Амстердам и присоединился к своим землякам, перешедшим в иудейство (1604). Между новообращенными выдавался Авраам-Альфонс де Геррера (ум. 1631), потомок марранов, смешавшихся с испанской аристократией. Он был резидентом мароккского султана в Кадиксе и при взятии города англичанами попал к ним в плен. После освобождения он переселился в Амстердам, открыто перешел в иудейство и увлекся учением новой каббалы Ари и Виталя, которую он сочетал с идеями неоплатоников. Эту смешанную систему Геррера изложил в своем написанном по-испански сочинении «Врата неба» («Puerta del cielo»), которое по его желанию было переведено на еврейский язык Исааком Абоавом и напечатано в Амстердаме («Šaar ha’äamaim», 1655).
Самым видным литературным деятелем той эпохи был вышеупомянутый амстердамский хахам Манассе бен-Израиль (1604-1657). Сын лиссабонских марранов, Манассе был еще ребенком привезен родителями в Амстердам. Здесь он учился в раввинской школе Исаака Узиеля. Кроме специальных знаний, он усвоил и общие: изучил латинский язык и некоторые европейские литературы. С юных лет он обнаружил ораторский талант и уже на 18-м году жизни произносил публичные проповеди. В 1627 г. он открыл еврейскую типографию в Амстердаме, а позже занял место заведующего талмудической школой, учрежденной на средства меценатов, братьев Перейра. Энциклопедическое образование Манассы сблизило его с знаменитыми христианскими учеными и художниками; он был дружен с ученой семьей Фоссиус, с художником Рембрандтом (последний рисовал с него портрет «амстердамского рабби») и вел переписку с любительницей наук, шведской королевой Христиной. Большая часть сочинений Манассе, написанная на испанском и латинском языках, была доступна и неевреям. Его четырехтомный философско-мистический труд «Примиритель» («Conciliador», 1632-1651) был переведен с испанского оригинала на латинский и английский языки, хотя по содержанию представлял мало оригинального. То была слабая попытка диалектически уладить те противоречия в библейском тексте, которые проистекают из различия исторических пластов и могут быть объяснены только путем научной критики. В двух книгах на латинском языке Манассе трактует в духе консервативной теологи о загробной жизни и воскресении мертвых («De termino vitae», «De resurrectione», 1635-1639), имея в виду нашумевшую тогда ересь Уриеля да Косты, отрицавшего оба догмата. На португальском языке он написал сборник религиозных законов («Tesoreo dos Dinim», 1645), где законы иудейства расположены в порядке традиционных 613 заповедей. К проблеме загробной жизни Манассе возвращается в своем популярном сочинении на еврейском языке «Нишмат хаим» («Душа живая», Амстердам, 1652). Вся проблема веры основана здесь на следующем принципе: «Основа основ и начало начал есть вера в бессмертие души, ибо кто верит, что есть в человеке нечто духовное, хотя и невидимое, по необходимости допустит бытие Первопричины, столь же невидимой, духовной, единой и первичной, как душа». Но этот ясный философский принцип тонет в массе рассуждений, свидетельствующих, что в авторе мистик уже победил философа. Представления о загробной жизни, переселении душ, чародействе, заклинании злых духов изложены здесь совершенно в духе палестинских каббалистов, писания которых часто цитируются автором наряду с сочинениями нееврейских философов и мистиков. Манассе отличался вообще крайним легковерием. Поверив рассказам одного путешественника-авантюриста (Арон-Леви или Антонио Монтесинос), уверявшего, будто он среди индейцев Кордильерских гор в Америке нашел остатки затерянных десяти колен Израилевых, Манассе написал книгу под заглавием «Надежда Израиля» («Esperanza de Israel», 1650), где доказывал, что таким образом предсказания пророков о неистребимости рассеянного народа сбылись, а потому можно ожидать пришествия мессии в самом близком будущем. В своей борьбе за допущение евреев в Англию Манассе, между прочим, вдохновлялся поверием, что мессия придет, когда в мире не будет ни одной страны без евреев.
Товарищем Манассе бен-Израиля в амстердамской раввинской коллегии был Исаак Абоав да Фонсека (1605-1693). Увезенный в детстве из Португалии в Амстердам, Абоав также получил богословское образование под руководством хахама Исаака Узиеля. Он сделал такие успехи в раввинской науке, что на 21-м году жизни получил звание хахама. После объединения трех конгрегаций Абоав на несколько лет удалился из Амстердама. Его потянуло в далекие края, и в 1642 г. он отправился во главе значительной партии еврейских эмигрантов в Бразилию, перешедшую тогда временно под власть голландцев. Там он сделался раввином в общине города Пернамбуко, созданной бывшими португальскими марранами. Но недолго пришлось ему жить в Южной Америке. В 1646 г. португальцы отняли у голландцев обратно бразильские колонии (см. дальше, § 27), и еврейская община в Бразилии распалась. Абоав вернулся в Амстердам и снова стал деятельным членом раввинской коллегии. Он привлекал слушателей своими проповедями в синагоге и лекциями Талмуда в высших классах Талмуд-торы. Как проповедник Абоав был популярнее своего товарища, Манассе бен-Израиля. О них говорили: «Манассе говорит, что знает, но Абоав знает, что говорит». Некоторые проповеди Абоава и речи на разные случаи были напечатаны на португальском языке, на котором он их произносил. На этом же языке напечатаны его комментарии к Пятикнижию. По-еврейски написан им рассказ о бразильской экспедиции, в которой ему пришлось пережить немало бедствий.
§ 25. Трагедия Уриеля да Косты и Баруха Спинозы
Через двадцать лет после возникновения голландской колонии, когда туда еще тянулись вереницы беглых марранов из Испании и Португалии, люди с истерзанной душой, с отблеском костров инквизиции в испуганных глазах, Амстердам был взволнован появлением странного неофита, который в этой мирной гавани для усталых странников искал не покоя, а бури, простора для своей мятежной души. Человек с предвосхищенными за сто лет раньше идеями рационалистов XVIII века ворвался в среду страстно верующих, только что возвращенных в родное лоно иудаизма, и вызвал там ужас, навлек на себя жестокие преследования и сделался жертвой произведенного им переполоха.
Габриель да Коста родился около 1585 года в португальском городе Опорто, в ассимилированной марранской семье. В юности он изучал право и схоластическую философию в иезуитском университете города Коимбра и на 25-м году жизни занял должность каноника и казначея в одной из церквей родного города. Но догматика христианства не удовлетворяла его пытливого ума и чуткой совести. Католическое учение о вечной греховности человека, обреченного на муки ада или чистилища, внушало ему ужас. Да Коста углубился в изучение столь чуждых правоверному католику библейских книг, где он не нашел никаких мистических загробных ужасов, а, напротив, увидел заповеди здоровой земной жизни, близкие к велениям естественной религии. В нем пробудилось страстное стремление вернуться к вере предков. Воодушевленный этой мыслью, он тайно, с большой для себя опасностью, покинул Опорто вместе со своими братьями и матерью, которые тоже решились перейти в иудейство, и переселился в Амстердам (между 1612 и 1615 г.). Здесь вся семья приняла иудейскую веру по всем правилам закона, причем Габриель переменил свое имя на У риель. Скоро, однако, выяснилось, что чистый библейский иудаизм, пленивший душу да Косты, очень далек от практического раввинского иудаизма, законы которого строго регулировали каждый шаг в жизни неофита. Из-под ига католической догмы да Коста попал под иго раввинского Закона. Его стесняли эти бесчисленные обряды, имевшие больше национально-историческое, чем религиозное значение. Он стал пренебрегать религиозными обрядами и позволял себе открыто доказывать, что они не имеют корней в Библии и выдуманы «фарисеями», т.е. талмудистами и раввинами.
В 1616 г. Уриель поселился временно в Гамбурге, где его братья имели отделение своего торгового дома, и здесь, в новой сефардской колонии, предпринял свою первую критическую оффенсиву против традиции. Он послал представителям сефардской общины в Венеции, центре раввинизма, свои «Тезисы против традиции» («Propostas contra a Tradišao»), в которых были выставлены, между прочим, следующие мотивированные положения: 1) обряд Тефиллин не имеет никакого корня в Торе, где повелено закрепить Божии заповеди в голове и в сердце, а не прикреплять записи их молитвенными ремнями к голове и руке; 2) операция обрезания («милла») осложнена в раввинской практике скверным обрядом высасывания («периа») и другими церемониями, не предусмотренными в Библии; 3) во всех странах диаспоры произвольно установлены двойные дни главных годовых праздников, вопреки ясным законам Пятикнижия. Выставив еще несколько возражений против отдельных отступлений от библейских норм (между прочим, и от нормы «око за око», которую талмудисты заменили денежным штрафом), Уриель да Коста переходит к общему протесту против «устного учения», которое под видом ограждения Торы Моисеевой заменило ее другой Торой. Он предлагает венецианским раввинам либо опровергнуть его тезисы из Св. Писания, либо признать их истинность и восстановить подлинный иудаизм. На этот вызов нового «цадукея» откликнулся тот из членов венецианской раввинской коллегии, который сам в душе не был свободен от сомнений, волновавших гамбургского еретика: Леон Модена (см. выше, § 19). Он написал краткие возражения против опасных тезисов и послал их к «парнасим» гамбургской общины при письме, в котором советовал наложить на еретика херем в случае, если эти возражения на него не подействуют. Так как Уриель продолжал упорствовать и пропагандировать свои убеждения, то венецианские раввины провозгласили его и его единомышленников отлученными от еврейского общества и велели оповестить об этом в Гамбурге (август 1618).
Этот херем заставил, по-видимому, Уриеля вернуться в Амстердам, но отнюдь не побудил его к покаянию. Мысль его продолжала работать в направлении крайнего рационализма и вела его от отрицания обрядов к отрицанию догматов. Отрекшись раньше от католичества из-за его мрачного учения о загробной жизни, Уриель был смущен, найдя те же воззрения в раввинско-мистическом иудаизме, — и вот он задался целью доказать, что Моисеево вероучение не признает догмата воздаяния 3а гробом. Он стал писать книгу об этом II показывал некоторым друзьям отрывки из нее. Этим воспользовался один из его прежних друзей, амстердамский врач Самуил да Сильва, и поспешил напечатать опровержение идей еще не опубликованного трактата, В книжке на португальском языке под заглавием «Рассуждение о бессмертии души для обличения невежества известного противника» («Tratado da Immortalidade», Амстердам, 1623). В то же время старшины амстердамской общины (Абраванель, Иешурун и др.) объявили, что исключают из общины «Уриеля Абадата[24], который за свои ложные и еретические мнения против нашего священного Закона уже объявлен еретиком и отлучен в Гамбурге и Венеции» (май, 1623). В письменном акте, закрепившем этот херем, говорится, что «депутаты нации» (так титулуются здесь старшины или «парнасим») вместе с хахамами напрасно старались исправить еретика путем увещания и, ввиду его упорства, решили применить меру полной его изоляции, запрещая всем, даже его братьям и родным, иметь с ним какое бы то ни было общение. Раздраженный этим Уриель решил опубликовать свою книгу, которая должна была объяснить противникам мотивы его «ереси». В 1624 г. появилась в Амстердаме эта написанная по-португальски книга, под заглавием: «Испытание фарисейских традиций путем сопоставления с писаным Законом» («Examen dos tradišoens phariseos» etc.). Так как в книге доказывалась по Священному Писанию необязательность догмы загробной жизни, установленной и христианством, то амстердамские «парнасим» решили предать автора государственному суду по обвинению в пропаганде опасного безверия. Последовал донос амстердамскому магистрату. Уриель был арестован, но через неделю власти, по ходатайству родных, выпустили его на свободу, оштрафовав на 300 гульденов и постановив уничтожить его книгу.
С тех пор для вольнодумца, не верившего в ад за гробом, наступил ад на земле. К нему враждебно относились и евреи, и христиане; даже родные, перенесшие немало тревог ради перехода в религию предков, покинули его. Одинокий, всеми отверженный, Уриель да Коста метался между религией и философией и наконец дошел до деизма и теории «естественного закона». В положительных религиях, как иудейской, так и христианской, — рассуждал он — имеется многое, согласное с естественным нравственным законом Бога, но там есть и многое противоречащее ему; а так как Бог не может противоречить самому себе, то нам следует скорее верить Богу природы или разума, чем Богу откровения или предания. При таком образе мыслей да Коста не мог тогда найти себе места ни в какой части общества. А между тем опала и одиночество тяготили его; ему, по-видимому, грозила и материальная нужда вследствие ссоры с братьями. В момент упадка духа он согласился принести покаяние перед раввинами и был прощен (1633). Но быть правоверным членом общины и соблюдать все религиозные обряды он уже не мог. Когда к нему пришли за советом двое христиан, желавших принять иудейство, он отклонил их от этого намерения, сказав, что они «наложат на себя невыносимое бремя». Раввины пригласили да Косту к себе и предупредили его, что он будет вновь отлучен, если не принесет покаяния публично в синагоге с установленными для этого унизительными церемониями. Но он отказался, и новый акт отлучения состоялся. Все отшатнулись от опального еретика, на улице люди избегали с ним встреч, а некоторые поносили его оскорбительными словами; родные не решались ухаживать во время болезни за человеком, над которым тяготело проклятие синагоги. Еще шесть лет длилась эта пытка. Несчастный не выдержал и согласился на публичное покаяние, не по убеждению, а только для того, чтобы положить конец своим страданиям (1639). Он описывает этот унизительный акт с понятной горечью:
«Я вошел в синагогу, переполненную мужчинами и женщинами, которые пришли любоваться зрелищем. Когда наступил момент, я взошел на деревянную кафедру посреди синагоги, назначенную для чтения проповедей, и громко прочел написанную ими (раввинами) исповедь, в которой я признал себя заслуживающим тысячекратной казни за мои преступления против веры... и обещал сделать все, что мне прикажут для их искупления. Прочитав это, я сошел с кафедры. Ко мне подошел главный раввин и шепнул мне на ухо, чтобы я удалился в угол синагоги. Когда я это сделал, служитель сказал мне, чтобы я разделся. Я обнажил тело по пояс, обвязал голову платком, снял обувь и руками ухватился за столб, а привратник привязал мои руки к столбу. Затем явился кантор и дал мне 39 ударов плетью, согласно обычаю... При этом пели один псалом. Когда я после наказания сел на пол, ко мне подошел проповедник или мудрец (хахам) и объявил меня свободным от отлучения. После этого я оделся и подошел к порогу синагоги и лег там, а служитель поддерживал мою голову. Все выходящие из синагоги переступали через мое тело, поднимая одну ногу, а другой становясь у моего бедра. Когда уже никого не осталось в синагоге, я поднялся, поддерживавший меня служитель очистил меня от пыли, и я пошел домой».
Перенесенный публичный позор окончательно потряс душу несчастного скептика. Вскоре после этого акта он лишил себя жизни двумя пистолетными выстрелами (апрель 1640). Перед смертью Уриель да Коста написал на латинском языке свою автобиографию под ироническим заглавием «Образчик человеческой жизни» («Exemplar humanae vitae»), где в страстных словах излил свой гнев против «фарисеев», вынудивших у него позорное отречение, против толпы «лжецов или слепцов», ополчившихся на человека правды, который постиг великий нравственный «закон природы» (lex naturae).
Не менее трагичен, хотя и не столь эффектен, был конфликт с еврейством младшего современника да Косты, великого философа Баруха Спинозы. Член марранской семьи, бежавшей из Испании в Голландию, Барух (Бенедикт) родился в Амстердаме 24 ноября 1632 г. Отец его Михаил д’Эспиноза, почтенный купец, был одним из «парнасим» сефардской общины и обучал своего сына в знаменитой Талмуд-торе, имевшей таких преподавателей, как Манассе бен-Израиль и раввин Саул Мортейра. Изучив библейскую и отчасти талмудическую литературу, юный Спиноза по окончании школы погрузился в изучение средневековой еврейской философии. Маймонид, Рал баг и Крескес были первыми его учителями по вопросам теологии и этики. В то же время он усвоил язык христианской науки: латинский, сделавшийся потом его собственным литературным языком. Классические литературы и естествознание он изучил под руководством голландского гуманиста Ван-ден-Эндена, содержателя школы в Амстердаме. Скоро Спиноза познакомился с новой философской системой Декарта, которая произвела переворот в его миросозерцании.
Отныне свободный разум сделался для Спинозы единственным источником познания, стоящим выше откровения и религиозной традиции. На этой почве неизбежен был для него конфликт с официальным иудейством. Его не только отталкивала сложная обрядность раввинского иудаизма, которую он назвал «наказанием Божиим, карою и мукою жизни»: он усомнился даже в божественном происхождении Библии. Исполнять законы, изобретенные когда-то людьми для чуждых ему целей, Спиноза считал несовместимым с совестью мыслящего человека. Пока жил его отец, он не решался открыто порвать с традицией; в течение траурного года после смерти отца (1654) он еще ходил в синагогу и читал «кадиш» в память покойного, но потом перестал посещать синагогу и фактически выступил из еврейской общины. Он удалялся от своих соплеменников и вращался в христианском обществе, охотно посещал собрания реформатских сектантов, стремившихся приблизиться к первоначальному евангельскому учению.
Амстердамские сефарды, эти «головни, спасенные от огня» инквизиции, с ужасом видели, как молодой Спиноза открыто отвергает веру, за которую они и их предки перенесли столько мук. Они боялись повторения недавней трагедии Уриеля да Косты или еще худшего — ренегатства с его средневековыми последствиями. Представители общины прибегли сначала к мерам увещания: они просили Спинозу не нарушать публично заповедей иудейства и хоть формально поддерживать связь с синагогой, предлагая ему ежегодную пенсию. Но Спиноза был не из тех, которые допускают компромиссы в деле убеждения; он отверг предложение старшин и все просьбы своего старого учителя, хахама Саула Мортейры. Тогда его призвали в раввинский суд («бетдин») и объявили, что, так как свидетельскими показаниями он уличен в неисполнении законов иудейской религии, на него налагается Предварительно «малый херем», исключающий виновного из общины на 30 дней, в течение которых допускается раскаяние. Раскаяния, конечно, не последовало — и 27 июля 1656 г. в амстердамской синагоге, при торжественной обстановке, состоялось отлучение Спинозы от общества верующих, по обряду «большого херема». Формула отлучения гласила между прочим: «...Мы отвергаем и проклинаем Баруха д’Эспинозу пред лицом этих священных книг и содержащихся в них 613 заповедей... Пусть он будет проклят днем и ночью, ложась и вставая, при входе и выходе. Да постигнут его все страшные проклятия, перечисленные в Торе!.. Повелеваем, чтобы никто не бывал в его обществе, не сносился с ним ни устно, ни письменно, не оказывал ему никакой услуги, не находился с ним под одной крышей или на расстоянии четырех локтей от него, и не читал ни одного из его сочинений».
Наложенная еврейской «инквизицией» кара была сурова, но все же далека от той жестокости, с которой искореняла ереси католическая инквизиция. Для Спинозы исключение из еврейского общества было только формальным признанием фактического положения: он еще раньше ушел из общины и даже порвал связи с родными. И тем не менее отлученный философ никогда не мог простить своим соплеменникам акт херема. Недобрые чувства к еврейству заметны в позднейших писаниях этого вообще благородного и душою чистого мыслителя. Впрочем, горький осадок могло оставить в нем то, что представители общины сочли нужным сообщить мотивы херема амстердамскому магистрату с донесением, что отлученный отрицает божественность Библии, служащей основой и голландской государственной религии. Вследствие этого донесения Спиноза должен был покинуть Амстердам. Некоторое время он жил в Гааге и окрестных городах, ведя жизнь философского отшельника, но потом вернулся в Амстердам. Для своего пропитания он занимался шлифовкой оптических стекол, что давало ему возможность жить спокойно и отдавать большую часть своего времени любимым философским исследованиям.
Еще раньше, накануне «большого отлучения», Спиноза написал и послал совету амстердамской общины «Апологию» для оправдания своего поведения. Содержание этой апологии неизвестно, так как она не была напечатана, но нет сомнения, что она частью вошла в состав написанного им позже на латинеком языке «Теологико-политического Трактата» («Tractatus theologico-politicus», напечатан анонимно в 1670 г.). В этом замечательном труде Спиноза дает стройную систему критики иудаизма и теологии вообще, которая поражает силой логической аргументации, но исторически является односторонней. Главное содержание «Трактата» сводится к анализу Библии в обеих ее частях: Ветхом и Новом Завете. Тут Спиноза сразу стал на христианскую точку зрения двуединой Библии, заменяя историческую оценку догматической. Наибольшая острота критики направлена на «Ветхий Завет», между тем как анализ Нового Завета сделан вкратце, с объяснением, что автор недостаточно знаком с греческим подлинником евангельских и апостольских книг. В своих существенных элементах спинозовская критика Библии является предвосхищением идей позднейшей научной критики: он первый установил теорию фрагментарности библейского текста и поздней его редакции. Он провозгласил ту простую, но страшную для слепо верующих истину, что Пятикнижие, эта «Тора Моисеева», не могло быть написано Моисеем. Субъективность автора проявляется только там, где он с пренебрежением говорит о позднейшем иудаизме, о «фарисеях» и раввинах; здесь очевидно воспроизведены доводы его резкой апологии, написанной накануне «большого херема». Это сказалось и в тоне изложения, где автор трактует еврейский народ как что-то чуждое ему. Современное еврейство, по его мнению, совершенно утратило смысл жизни и существует как особая нация только в силу ненависти окружающих народов, заставляющей евреев обособляться. Догму избранности древнего Израиля он признает лишь условно, в том смысле, что все пророки от Моисея до Христа передавали в виде божественных откровений те истины, которые открываются душе всякого мыслящего человека при свете Природы (lumen naturae) или Разума. От «исторической религии», где Израиль играет роль избранного народа, следует отделить индивидуальную религию, следы которой он находит в Евангелиях и посланиях апостолов. Христианство он явно идеализирует: Христа он ставит выше всех пророков и называет его «устами Божиими», а апостолов считает пророками особого рода. Эпиграфом для своего «Трактата» он выбрал стих из первого Послания Иоанна (4, 13): «Что мы пребываем в Боге и Бог в нас, мы узнаем из того, что Он уделил нам от своего духа». В эти слова Спиноза влагает свою идею натуральной религии, или пантеизма. В христианских симпатиях отлученного еврейского философа сказалось то исконное стремление от национальной религии к индивидуальной или универсальной, которое послужило мотивом возникновения христианства. Как все мыслители той эпохи, Спиноза совершенно игнорировал историческую перспективу, при которой затронутые им проблемы получили бы более объективное освещение.
Конечно, индивидуальная или универсальная религия Спинозы одинаково далека и от иудаизма, и от христианства, как вообще от всякой позитивной веры. То, что он создал в своей «Этике», стоит вне всяких исторических религий. Понятие «Бог-Природа», познание которого и есть вера, естественные законы которого составляют этику, «интеллектуальная любовь к Богу» и стремление к нравственному совершенству — все это в корне противоречит обычным религиям чудес, легенд, слепых догм, обрядов и мистических символов. И тем не менее между спинозовским пантеизмом и библейским монотеизмом есть лишь теоретическое различие, поскольку первый сливает Бога и Природу, или «творящую и творимую Природу», а последний отделяет Творца от творения; но сходство между ними заключается в конечной этической цели обоих мировоззрений. Даже спинозовское учение об абсолютизме государственной власти, противоречащее пророческому «анархизму», смягчено основным тезисом, что государство может регулировать только действия, а не убеждения и верования граждан. Непреодолимая сила национальной наследственности духа сказалась в том, что Спиноза не мог мыслить ни религию, ни философию без их этического венца. В этом — коренное различие между Спинозой и Декартом: для Декарта венец философии — в достижении полной достоверности познания, для Спинозы — в достижении идеала добра и правды; для одного важнее метафизическая истина, для другого — усовершенствование души. Недаром и вся философская система Спинозы носит название «Этика».
Появление «Теологико-политического трактата» в 1670 г. вызвало бурю в ученом мире. Немногие последователи Спинозы терялись в массе ярых врагов его «еретического учения», поколебавшего все здание теологии. Автору, хотя и скрывшему свое имя, грозила опасность со стороны властных ревнителей церкви; эта опасность заставила его откладывать печатание «Этики». Она появилась лишь после его смерти и стяжала пантеисту незаслуженную репутацию атеиста. Последние годы своей жизни великий мыслитель провел в Гааге, в своей обычной бедной обстановке, в неустанной научной и философской работе. Несмотря на свою бедность, он отвергал всякие пенсии и подарки, которые предлагались ему богатыми поклонниками. Когда пфальцский курфюрст Карл-Людвиг пригласил его занять кафедру философии в Гейдельбергском университете, Спиноза отклонил это предложение, чтобы не поступиться свободой своих убеждений и не нарушить своей спокойной кабинетной работы. Спиноза умер в своем гаагском уединении, 20 февраля 1677 г., на 45-м году жизни, не примирившись с еврейским обществом, исключившим его из своей среды.
Так в новой колонии Голландии, среди вернувшихся к иудейству марранов, разыгрались две трагедии. Обе возникли на почве конфликта между свободой мысли и подавляющей ее религиозной дисциплиной, которая в старом еврействе была и национальной дисциплиной. В судьбе Спинозы трагизм был настолько глубже, насколько этот гигант духа стоял выше мятущегося бунтаря да Косты. На своих философских высотах Спиноза мог бы оставаться в рядах своего народа, если бы в роковом ходе еврейской истории национальная идея не была так сплетена с религиозной, что выход из религиозной общины был равносилен выходу из национального союза. Должны были пройти три столетия со времени рождения Спинозы, чтобы поколение секуляризованного еврейства могло признать совместимость пребывания в нации с полным религиозным свободомыслием, и чтобы в юбилейный год (1932) раздался голос: «Херем против Баруха Спинозы отменен!»
§ 26. Возвращение евреев в Англию (1655-1657)
После образования сефардского центра в Голландии, проникновение евреев в коммерчески связанную с ней Англию было только вопросом времени. Англия XVII века не была похожа на Англию XIII века, которая превратила евреев в «королевских ростовщиков», а затем ограбила их и изгнала из страны. После открытия Америки островное государство очутилось в узле торговых путей, связывавших Старый Свет с Новым. Новейшие исследователи нашли в архивах материал, доказывающий появление евреев в Англии еще в XVI веке. То были бежавшие из Испании и Португалии марраны, которые должны были особенно тщательно скрывать свое еврейское происхождение в запретной стране. Под христианской маской еврей был в Англии незаметен, и, вероятно, этим можно объяснить то, что Шекспиру пришлось искать героя своей драмы, Шейлока, в далекой Венеции[25]. Между Антверпеном, Амстердамом и Лондоном ездили испано-португальские «новохристиане» в качестве агентов заокеанской торговли, помогая Англии и затем освобожденным Нидерландам в деле вытеснения стран инквизиции из американского рынка. Жившие в Англии марраны впервые подумали о необходимости снять христианскую маску только в первой половине XVII века, когда их братья в Голландии уже открыто возвращались в иудейство и организовали в Амстердаме официальную еврейскую общину. Лондонские марраны стали смелее собираться в своих тайных синагогах для молитвы и исполнения других религиозных обрядов. Собрания происходили в доме официального лица, португальского посланника в Лондоне, Антонио де Суза, который также принадлежал к тайным иудеям. Зять посла, Антонио Фернандес Карваял, стоял во главе лондонской группы марранов. То были купцы, имевшие обширные торговые сношения с Голландией, Испанией и Португалией, а также с Левантом, Индией и американскими колониями. Маска, сброшенная в Амстердаме, не могла долго служить прикрытием в Лондоне. Англичане стали догадываться, что они имеют дело с мнимыми христианами, и возник вопрос, как отнестись к пребыванию евреев в стране.
Момент был благоприятен для евреев: канун английской революции 1649 года. К власти шли пуритане с Кромвелем во главе. Возврат к Библии, к моральному ригоризму и законопослушанию Ветхого Завета был лозунгом пуритан. В политической деятельности их воодушевляли примеры библейских героев; многие меняли свои английские имена на библейские и требовали соблюдения субботнего отдыха; пуритане-республиканцы называли себя «израильтянами», а своих противников-монархистов — «амалекитами». Пуритане мечтали о грядущем добровольном приобщении евреев к реформированной церкви. Основываясь на толкованиях Апокалипсиса, некоторые предсказывали даже скорый мессианский переворот, имеющий сблизить иудейство с христианством в наступающем «пятом царстве». При таком настроении в некоторых кругах английского общества естественно возникла потребность загладить вековую несправедливость по отношению к «народу Божию». И когда революция поставила у кормила правления Оливера Кромвеля, вождя пуритан-индепендентов, началась агитация в пользу допущения евреев в Англию. Уже в начале 1649 г. поступила петиция об этом в лондонский военный совет от имени некоторых английских пуритан, живших в Амстердаме, очевидно, под влиянием заинтересованных лиц в амстердамской еврейской общине. О том же ходатайствовали и некоторые расположенные к евреям представители индепендентов в Лондоне. Военный совет отложил рассмотрение этих ходатайств до разрешения спешных государственных вопросов: предстояло решить участь короля Карла I.
О юдофильском настроении в некоторых кругах английского общества узнал один из популярнейших вождей амстердамской общины, Манассе бен-Израиль (см. выше, § 24). Он тогда находился под впечатлением только что пережитой украинской катастрофы 1648 года, бросившей тысячи беженцев в города Западной Европы, в том числе и в Амстердам. Новая волна эмиграции усилила в нем заботу о пристанище для эмигрантов из стран старой инквизиции и новых погромов. Восстановление еврейского центра в Англии как последнем пределе диаспоры стало теперь заветной мечтой этого мистика с политическим темпераментом. Чтобы подействовать на христианских мессианистов в Англии, Манассе напечатал в 1650 г. вышеупомянутую книгу «Надежда Израиля», где из фантастических слухов о найденных в Америке остатках колен Израилевых выведено следующее заключение: евреи рассеяны по всему миру, кроме Англии, а так как для пришествия мессии необходимо, чтобы они были «во всех концах земли», откуда по слову пророка мессия должен их собрать, то с допущением евреев в Англию наступит мессианское время. Этот теологический софизм пленил английских мистиков, которые, конечно, по-своему понимали мессианскую идею. Изданная на латинском и английском языках книга читалась многими. Латинское издание было посвящено автором «Высокому учреждению, парламенту Англии и государственному совету», с выражением надежды «добиться благосклонности для нашей нации, ныне рассеянной почти по всей земле». Вождь республиканцев Кромвель придавал значение не столько мистическим доводам Манассе, сколько практическим результатам допущения евреев в Англию. Стремясь к ослаблению морской гегемонии Голландии и усилению английского владычества на морях, он находил полезным отвлечь крупных еврейских коммерсантов из Амстердама в Лондон, отвести поток марранской эмиграции из Испании и Португалии в Англию и таким способом овладеть рынками Пиренейского полуострова. В 1651 году, когда между Англией и Голландией велись переговоры о торговом договоре, члены английской миссии в Амстердаме обсуждали с Манассе вопрос о допущении евреев в Англию. Торговый договор между двумя правительствами не состоялся, и в конце того же года был издан «акт о навигации» («Navigation Act»), которым английское правительство запретило ввоз колониальных товаров в страну иначе, как на британских кораблях. Следствием этого акта, направленного главным образом против Голландии, была двухлетняя англо-голландская война. Это помешало Манассе поехать в Лондон, куда его приглашали для переговоров.
Переговоры возобновились только после заключения мира. В октябре 1655 г. в Лондон приехал Манассе в сопровождении трех старшин амстердамской общины. Здесь он опубликовал свою петицию, или «Покорнейшее обращение» («Humble Address»), к английскому правительству о допущении евреев в Англию, с предоставлением им свободы веры, общинного самоуправления, прав торговли и прочих промыслов. Петиция вызвала литературную полемику. Появились брошюры, где доказывалась нежелательность допущения евреев с экономической и религиозной точек зрения. При обсуждении петиции в Государственном Совете лорд-протектор Кромвель отнесся к ней очень сочувственно, но другие члены совета колебались между мнением протектора и мнениями, высказанными в юдофобских брошюрах. Было решено передать дело особой конференции из нескольких членов Государственного Совета с участием представителей духовенства и купечества. Заседания конференции происходили в декабре 1655 года. Обсуждались два вопроса: законно ли допущение евреев и на каких условиях можно их допустить? Юристы ответили на первый вопрос, что нет закона, запрещающего евреям вернуться в Англию. Теологи заявили, что допущение евреев возможно только при уверенности, что их можно будет привлечь к христианству, но такой уверенности нет, а, напротив, есть повод опасаться, что в синагогах будут хулить имя Иисуса и что могут образоваться секты иудействующих христиан. Решительно возражали против проекта представители купечества: евреи вредны для государства, ибо отвлекут заработки от туземных купцов, которым трудно будет с ними конкурировать. Участвовавший в заседаниях Кромвель был огорчен преобладающим юдофобским настроением собрания. В горячей речи он, обращаясь к представителю духовенства, сказал: «Коль скоро есть пророчество о грядущем обращении евреев, нужно стремиться к этой цели путем проповеди Евангелия, но ведь это возможно лишь при условии, если им дозволено будет жить там, где Евангелие проповедуется». Купцам он сказал: «Вы говорите, что евреи — самый низкий и презренный народ; но неужели вы можете серьезно бояться, что этот презренный народ возьмет верх в промышленности и кредите над благороднейшим английским купечеством, уважаемым во всем мире?» Кромвель, однако, никого не убедил. Видя, что от конференции ему ждать нечего, он прекратил ее заседания.
Дело вернулось в Государственный Совет, который для этого назначил особую комиссию. После долгих прений комиссия выработала следующий проект: допустить евреев на жительство, если они обяжутся не держать у себя христианских слуг, не хулить Христа, не нарушать Христовой субботы (воскресенье), не печатать ничего против христианства, не обращать христиан в свою веру и в то же время не мешать своим принимать христианскую веру. Но даже это умеренное предложение не было одобрено Государственным Советом, который прислушивался к голосам из противного лагеря. Юдофобская агитация в печати продолжалась, всплыли наружу средневековые предрассудки, умышленно распространяемые враждебной Кромвелю партией роялистов и духовенством. Протектор убедился, что законодательным путем он ничего не добьется и что еврейский вопрос можно разрешить только постепенно, путем частных уступок и выдачи отдельных концессий в порядке управления. А живая действительность властно требовала практических уступок.
Начавшаяся в 1656 г. война между Англией и Испанией поставила в трудное положение марранов из группы Карваяла, живших в Лондоне под маской испанцев. Как члены враждебной нации, они подлежали высылке и конфискации имущества, — и вот им пришлось открыть тайну своей национальности и религии, которая, впрочем, и раньше многими была раскрыта. Стало ясно, что людей, враждебных Испании, бежавших от ее инквизиции, нельзя причислить к врагам приютившей их Англии. Кромвель дал марранам устное разрешение остаться и торговать в Англии, с условием не обращать на себя внимания публичным богослужением, не принимать прозелитов из христиан и не привлекать в Англию других переселенцев-соплеменников. Лондонские марраны теперь могли сбросить католическую маску, содержать частную молельню и приобрести участок земли для кладбища.
Таким образом был решен частный вопрос о лондонской колонии, но общий вопрос о допущении евреев в Англию остался открытым. Манассе бен-Израиль понял, что разрешению еврейского вопроса мешают вкоренившиеся в английском народе предрассудки, и поэтому решил снова выступить с литературной апологией. Он опубликовал на английском языке свою «Защиту евреев» («Vindiciae Judaeorum, или Возражения на упреки, делаемые еврейской нации», Лондон, 1656), где горячо опровергал лживые обвинения, будто евреи употребляют христианскую кровь для своих обрядов, проклинают христиан в своих молитвах и т.п. Он взывал к великодушию британского народа, но, к своему глубокому прискорбию, должен был убедиться, что представления о симпатиях англичан к «народу Библии» были сильно преувеличены. Кромвель лично оказывал Манассе внимание и даже назначил ему ежегодную пенсию в сто фунтов, но дело, ради которого еврейский ученый приехал в Лондон, не подвигалось вперед. Манассе с сокрушенным сердцем должен был оставить Англию и уехать на родину; не доехав до Амстердама, он скончался по дороге, в городе Мидльбурге (1657). В следующем году умер и покровитель евреев Кромвель. Возвращение евреев в Англию завершится в следующую эпоху.
§ 27. Первые еврейские колонии в Америке
Историки неоднократно отмечали знаменательное совпадение двух событий: изгнания евреев из Испании и открытия Америки. Сам Колумб писал в своих воспоминаниях: «После того как испанские монархи (Фердинанд и Изабелла) повелели изгнать евреев из всего королевства, в тот самый месяц (апрель 1492) они поручили мне предпринять путешествие в Индию»[26]. Через несколько месяцев, 2 августа, все евреи, кроме марранов, ушли из Испании, а на другой день, 3 августа, Колумб и его товарищи отправились на трех кораблях в путь, который привел их к открытию Америки. Новый Свет открывался в тот момент, когда для евреев закрылась часть Старого Света. Судьба готовила новые места для растущей диаспоры.
Оставшиеся в Испании под властью инквизиции марраны как будто предчувствовали, что многим из них придется идти по пути, проложенному Колумбом, и они поддерживали его смелое предприятие. Когда возникло затруднение в средствах для снаряжения первой экспедиции, марран Луис де Сантанхель, откупщик королевских налогов или «казначей» Арагонии, пришел на помощь отважному путешественнику. Он доказывал королеве Изабелле, какие громадные выгоды принесет ей и королю открытие морского пути в таинственную «Западную Индию», как называлась Америка до ее открытия. Увлеченная этим планом, Изабелла выразила готовность, ввиду скудости государственной казны, заложить свои драгоценности, чтобы создать фонд для экспедиции. Богатый Сантанхель со своей стороны вызвался дать королевской чете беспроцентный заем в 17 000 дукатов. Это дало возможность экспедиции отправиться в путь. Среди членов ее было несколько марранов: знаток восточных языков Луис де Торрес, взятый в качестве переводчика; корабельный врач Берналь, которого перед тем преследовала испанская инквизиция, и некоторые другие. Торрес был первым европейцем, поселившимся в Новом Свете тотчас по его открытии; когда Колумб с членами экспедиции вернулся в Испанию, Торрес остался на острове Кубе и изучил там дело разведения табака, которое потом было перенесено в Европу. Сантанхель получил от Колумба первое письмо с пути, когда экспедиция возвращалась через Азорские острова в Испанию. Вторая экспедиция Колумба (1493) была снаряжена на деньги, вырученные королевской четой от продажи конфискованных имуществ изгнанных евреев.
Сантанхель и его родственник Габриель Санхес, тоже королевский казначей или сборщик налогов, поддерживали и дальнейшие предприятия Колумба. За свои услуги Сантанхель получил впоследствии от короля ряд привилегий, из которых одна была для него особенно дорога: освобождение от надзора инквизиции, которая следила за ним и его родственниками как подозреваемыми в склонности к иудейству. Санхес получил разрешение вывозить товары в Америку в то время, когда прочим подозреваемым марранам запрещалось эмигрировать и возить товары в новые земли, сразу втянутые в сеть католической церкви. Так как марраны, невзирая на официальные препятствия, массами устремились в «Новую Испанию» за океаном, то в 1511 году был издан закон, чтобы не пускать туда тех марранов, родственники которых были когда-либо осуждены инквизицией за иудаизирование. Скоро сама инквизиция пришла в Америку вслед за марранами.
Евреи оказали услуги и Португалии, когда Васко де Гама открывал морской путь в Индию через Южную Африку. Известный астроном и хронист Авраам Закуто в Лиссабоне помогал великому мореплавателю, во время приготовлений к экспедиции, своими советами и приборами для определения пути по звездам. В 1497 г. накануне изгнания евреев из Португалии, Васко де Гама отправился по поручению короля Эммануила со своей флотилией для установления прямых торговых сношений с Индией, и в этой экспедиции ему оказал важные услуги европейский еврей, состоявший «капитаном» при одном из индийских правителей. По обычаю своей родины Васко де Гама заставил этого еврея принять крещение и дал ему имя Гаспар де Гама. Гаспар де Гама сопровождал потом II экспедицию в Южную Америку под начальством Кабраля (1502), которая привела к завоеванию португальцами Бразилии. Позже награда евреям, поселившимся в португальских колониях, была та же, что в испанских: за марранами зорко следила инквизиция и тащила на костер уличенных в иудействе.
Испанские владения, как известно, сосредоточивались в ту эпоху в Центральной и Южной Америке. Туда, преодолевая все препятствия к эмиграции, направлялись многие марраны — одни только для торговых целей, другие в надежде найти там покой от преследований инквизиции. Эта надежда не оправдалась. Уже в первые десятилетия после поселения в Америке тамошние епископы стали получать от испанских королей звание инквизиторов и полномочия вести борьбу с еретиками. Так были назначены инквизиторами епископы Кубы и Порто-Рико (1516-1520). При Карле V была введена инквизиция в Мексике. Здесь в 1539 г. состоялось аутодафе; в числе осужденных на публичное покаяние или «примиренных с церковью» была и группа иудействующих марранов. В следующие десятилетия, в разгар реформации, жертвами инквизиции являлись преимущественно эмигранты из лютеран и кальвинистов. При Филиппе II в испанских колониях более усердно принялись за марранов, которые местами стали почти открыто исповедовать свою действительную религию. В 1571 г. в Мексике был учрежден настоящий инквизиционный трибунал с целью «очистить страну, оскверненную евреями и еретиками преимущественно из португальской нации». В конце XVI и начале XVII века там вызвал большое волнение процесс семьи Карваял. Португальский марран Луис Карваял считался таким добрым католиком, что был назначен губернатором мексиканского округа Ново-Леон. Он энергично заселял новый край эмигрантами, среди которых было много иудействующих марранов. Скоро там образовалась большая община, раввин которой был женат на сестре губернатора, Франциске. Когда инквизиция узнала об этом II приступила к арестам, многие члены общины разбежались. Допрошенная под пыткой, семья Карваял созналась и притворно покаялась: она проделала церемонию публичного покаяния на площади аутодафе, где сожгли нераскаявшихся, и была признана «примирившейся с церковью» (1593). Но через несколько лет обнаружилась непримиримость покаявшихся. Вновь брошенные в тюрьму, Франциска, ее дочери и родные мужественно переносили бесчеловечные пытки; ее юный племянник, названный «Иосиф Просветленный» (Jose Lumbroso), вообразил, что ему явился во сне царь Соломон и дал ему чудный напиток, делающий его нечувствительным к пыткам. В результате был ряд «грандиозных» аутодафе в городе Мексике, где погибла вся семья Карваял и прочие не успевшие бежать члены общины (1596-1602). Духовенство и королевские чиновники хорошо заработали на этом богоугодном деле: им достались огромные богатства казненных и заточенных, среди которых было много землевладельцев, плантаторов и владельцев рудников. Такие же массовые процессы устраивались в Мексике и позже (1646-1649).
Усиленно работала инквизиция в Перу, главной колонии испанцев в Южной Америке, к которой тяготели все другие: Чили, Ла-Плата, Аргентина. При Филиппе II, III и IV, когда из соединенных Испании и Португалии шли в колонии толпы марранов, инквизиционный трибунал в столице Перу, Лиме, имел богатую жатву. Потрясающая семейная трагедия раскрылась в одном из многочисленных процессов того времени. Молодой врач Франциск да Сильва, родившийся в Перу в марранской семье, где строго соблюдались обряды католичества, почувствовал влечение к религии предков после того, как он углубился в изучение Библии. Некоторое время Франциск скрывал свою ересь от своей жены, матери и двух сестер, но наконец не выдержал и посвятил в свою тайну любимую сестру Изабеллу, убеждая ее также перейти в еврейскую веру. Строгая католичка, Изабелла не только не склонилась на доводы брата, но стала думать, как спасти его грешную душу от вечного ада и как самой спастись от греха — умолчания на исповеди о брате-вероотступнике. После долгой душевной борьбы она открыла духовным отцам тайну брата. В конце 1621 г. Франциск да Сильва был арестован по приказу инквизиционного трибунала в Лиме и просидел в тюрьме 17 лет. К нему приходили монахи-богословы и убеждали его отречься от «религии дьявола», но он отвечал, что хочет умереть евреем. В долгие годы сидения в тюрьме он писал на испанском и латинском языках комментарий к Библии и трактаты, в которых иудействующим давались указания, как жить по истинной вере. Дело Сильвы затянулось на много лет, так как, в связи с этим процессом, инквизиция обнаружила большую группу иудействующих марранов, которые собирались для религиозных бесед в Лиме в доме своего единомышленника Переса, считавшегося образцовым католиком. Вместе со многими членами этой группы Сильва был сожжен 23 января 1639 года, когда в Лиме состоялось торжественное аутодафе. В следующем году Португалия отделилась от Испании и стала независимым государством, но сохранила верность заветам инквизиции в своих американских колониях.
Большая португальская колония в Южной Америке, Бразилия, имела значительные еврейские поселения еще в XVI веке, так как лиссабонское правительство часто ссылало туда иудействующих из Европы вместе с преступниками. Ссыльные могли быть благодарны за эту кару: на новых местах они свободнее исповедовали свою веру. Они широко развили здесь культуру сахара, и лучшие сахарные плантации в Бразилии принадлежали евреям. В начале XVII века им пришлось много страдать от преследований инквизиции, и поэтому, когда голландцы стали воевать с португальцами из-за Бразилии, тамошние марраны решили примкнуть к голландцам, носителям веротерпимости. Правление Вест-Индской компании в Амстердаме, финансируя поход голландцев на Бразилию, прямо заявило, что рассчитывает на помощь тамошних еврейских жителей. В голландской армии, вступившей в Бразилию в 1624 году, были также добровольцы-евреи из Европы. Постепенно, при помощи туземцев, недовольных португальцами, была занята вся страна. Под властью голландцев еврейские поселения в Бразилии процвели. Образовались еврейские общины в Рио-де-Жанейро и других городах; самая значительная община с синагогами организовалась в это время в городе Ресифе или Пернамбуко. В 1642 году туда направилась из Голландии большая партия еврейских эмигрантов, во главе которой стояли вышеупомянутый амстердамский хахам Исаак Абоав де Фонсека и ученый Моисей-Рафаиль де Агиляр. Абоав сделался раввином пернамбукской общины, а Агиляр — чтецом Торы и кантором в синагоге. Голландская Бразилия оживилась. Евреи развили экспорт туземных продуктов в Европу, и страну ожидала блестящая будущность.
Но недолог был период голландского владычества. В 1645 г. португальцы опять стали наступать на Бразилию. Война длилась девять лет. Евреи поддерживали голландцев и воинами-добровольцами, и денежными средствами. Во время осады Пернамбуко португальцами (1646) раввин Абоав горячо призывал свою паству к защите города. Осажденные умирали от голода и болезней, а бойцы — от меча врагов. В синагогах читались покаянные молитвы; одна из них была специально написана Абоавом для данного случая. Осада была снята, но война продолжалась до 1654 года, когда Бразилия была возвращена португальцам. При заключении мира голландцы выговорили амнистию для гражданского населения, в том числе и для евреев. Но как только португальское владычество восстановилось, губернатор приказал евреям покинуть Бразилию. Изгнанникам были даны 16 кораблей для отъезда. Вожди амстердамской группы, Абоав и Агиляр, со многими из ее членов вернулись в Голландию. Прочие изгнанники рассеялись по разным колониям Южной и Северной Америки, избегая испанских и португальских владений. Одни устроились в голландской Гвиане, другие — во французской (Кайенна), третьи уходили в колонии Северной Америки. Предание гласит, что часть бразильских выселенцев попала в город Новый Амстердам, позднейший Нью-Йорк, и таким образом положила начало той общине, которая через два с половиной столетия превзойдет по своей численности самые большие общины Старого и Нового Света. Но все это входит уже в историю следующих эпох.