Благодаря ДМНБ, подчиненной непосредственно главе правительства, Муссолини получил важный рычаг для влияния на политическую ситуацию внутри страны. Это была организация террористического подавления оппозиции, более действенная, чем ограниченная формальной законностью полиция.
Что касается первых экономических мероприятий правительства Муссолини, то они в значительной мере отвечали интересам крупной буржуазии и аграриев. Об этом можно судить по тому глубокому удовлетворению, которое вызвали у них отмена именной регистрации ценных бумаг и роспуск парламентской комиссии по проверке военных прибылей. Государство отказывалось от вмешательства в сферу частных финансовых отношений, если это могло затронуть интересы крупной буржуазии и аграриев. Вслед за этим новое правительство положило конец политике национализаций и государственных субсидий. Все государственные предприятия, не приносящие дохода, рассматриваются как бремя, от которого следует освободиться как можно скорее. Старые правительства, лишенные авторитета власти, не смели этого сделать. Новое уже в первые месяцы своего правления денационализирует телефон и телеграф. Вместе с тем новое правительство отменило государственные субсидии для ряда отраслей промышленности, что, разумеется, означало уменьшение прибылей для части крупной буржуазии. Но это компенсировалось для нее общим повышением деловой активности, Поощрением частной инициативы и предприимчивости.
Новое правительство значительно снизило налог на наследство, сняло ограничение квартирной платы, перенесло центр тяжести с прямых налогов на косвенные и превратило прямые налоги из прогрессивных в пропорциональные. Власть открыто призывала граждан копить и обогащаться. Над всем господствовал принцип «Produttivismo». Отвергая политические свободы, новое правительство менее всего стремилось к стеснению экономической самодеятельности индивида, действуя в этой области в духе классического либерализма. На первый взгляд это казалось парадоксальным: сочетание культа государства с отказом от государственного вмешательства в экономику. В идеологическом плане данный парадокс разрешался в формуле, позаимствованной фашистами у английского гильдеизма: «Только тогда государство становится великим, когда оно отказывается от господства над материей и господствует над духом...» И это создавало впечатление у средних слоев населения, по крайней мере на первых порах, что фашизм — их движение, их власть. Ведь именно эти слои населения стремились одновременно и к усилению политической власти, и к большей экономической свободе. Поэтому значительная их часть поддерживала первые экономические мероприятия нового правительства. И, напротив, они должны были вызвать и вызывали недовольство трудящихся классов, в первую очередь рабочих.
Разумеется, именно рабочих должен был в наибольшей мере возмущать сам факт отказа государства от контроля за прибылями буржуазии, отказ от ревизии военных доходов буржуазии, от национализации и т. п. Интересы рабочих гораздо больше пострадали от прекращения государственных субсидий некоторым отраслям промышленности, чем интересы буржуазии. Часть рабочих оказалась без работы. Государственных субсидий лишились и многие сельскохозяйственные кооперативы, которые в прошлом за счет этих субсидий оказывали денежную поддержку главным образом мелким крестьянам. В плане экономии средств были сокращены государственные ассигнования на социальное страхование, что прежде всего ударило по малоимущим слоям населения. Малоимущие трудящиеся, в первую очередь рабочие, пострадали от снятия ограничений на квартирную плату. Что касается перенесения центра тяжести с прямых налогов на косвенные, то это всегда в наибольшей мере задевает интересы трудящихся. Замена прогрессивных налогов пропорциональными также была ударом по трудящимся. На практике это означало введение налога на заработную плату рабочих, тогда как раньше прогрессивные налоги взимались только с капитала предпринимателей. В сельском хозяйстве мелкие собственники стали платить не только поземельный, но и подоходный налог, в то время как раньше такому двойному обложению подвергались только крупные земельные собственники. В марте 1923 г. был издан декрет, допускавший «по взаимному соглашению между рабочими и предпринимателями» два часа сверхурочной работы, оплачиваемой по тарифам на 10% больше обычных. На практике это означало ликвидацию завоеванного трудящимися в первые послевоенные годы восьмичасового рабочего дня.
Недовольство, которое их мероприятия с самого начала вызывали среди рабочих, фашисты пытались парализовать ссылками на общие национальные интересы. Они требовали от рабочих самоограничения в интересах национального производства, отстающего от производства других стран. Но во имя этих же интересов фашисты, как мы видели, выступали за неограниченное накопление и обогащение собственников, в первую очередь крупных собственников. И это делало особенно очевидной классовую сущность фашистской экономической политики.
Значительная часть рабочего класса продолжала сопротивление фашизму и после прихода его -к власти. Правда, масштабы этого сопротивления стали более ограниченными: не было уже движения «народных смельчаков», вооруженных столкновений массового характера на улицах и площадях. Хроника первого периода после прихода фашистов к власти отмечает в основном забастовки, которые преследовали, как правило, экономические цели и лишь объективно приобретали антифашистский политический характер. Эффективность борьбы против фашизма в то время в большой мере снижалась из-за разногласий между политическими партиями рабочего класса, которых после нового раскола социалистической партии в октябре 1922 г. насчитывалось уже три: коммунистическая, социалистическая (максималисты) и унитарная социалистическая (реформисты).
Все они отнеслись к захвату фашистами власти как к событию, которое касалось прежде всего либералов и демократов. Руководство компартии, активно выступая против фашизма, в теоретическом плане ставило его на одну доску с буржуазной демократией. Почти с одинаковой враждебностью относились к фашизму и демократической буржуазии максималисты. Даже реформисты из УСП, которые неоднократно апеллировали к духовным и материальным ценностям буржуазной демократии, в своем воззвании к трудящимся заявили: «Это не наше поражение, а поражение демократии»[110]. А реформисты из ВКТ сформулировали свою точку зрения следующим образом: «Рабочие организации остались в стороне от двух борющихся группировок. Их вмешательство в пользу одной из сторон поставило бы под угрозу независимость рабочего движения и в то же время помешало процессу нормализации обстановки, которая становилась все более невыносимой»[111].
Но разница между правлением фашистов и правлением либералов давала себя знать с каждым днем все больше. И далеко не в последнюю очередь эту разницу пришлось почувствовать рабочему классу. Вот что писал, например, в своих воспоминаниях о первом периоде фашистской власти итальянский коммунист Марио Монтаньяна: «Формально ни одна из антифашистских партий не была распущена, в том числе и наша. Но если полиция обнаруживала хотя бы четырех или пятерых коммунистов, собравшихся вместе, она арестовывала их без долгих разговоров. Если чернорубашечники встречали где-либо коммунистов или социалистов, они подвергали их жесточайшим издевательствам, а затем передавали их в руки полиции. Продолжала существовать и антифашистская печать... В то время не существовало ни цензуры, ни права предварительного секвестра. Но в сельских местностях фашисты попросту уничтожали тиражи социалистических и коммунистических газет...»[112]
После прихода фашистов к власти орудием их террора становится государственный аппарат, в том числе и прежде всего полиция.
Компартия в то время продолжала занимать сектантские, «левые» позиции по вопросам, связанным с созданием единого антифашистского фронта в Италии. Пройдет еще несколько лет, прежде чем удастся преодолеть «левый» уклон в ИКП. Но еще больше лет понадобится для того, чтобы от споров и разногласий по вопросам тактики перейти на более высокую ступень — к выработке новой стратегии рабочего движения против фашизма. Ни коммунисты, ни социалисты всех направлений не были еще готовы к единству на базе широкой антифашистской программы между собой и со всеми другими антифашистскими силами. Причем возможности их в этом направлении были ограничены не только непониманием новых задач исторического момента, но и объективными условиями, коренившимися в отсутствии действенных и активных сил антифашистского сопротивления в лагере итальянской демократии.
Было бы неправильно говорить, что фашизм был понят и поддержан во всех политических кругах либеральной и демократической буржуазии. Было в этих кругах и недовольство фашизмом, иногда довольно сильное. Но, как правило, оно сводилось к отказу от сотрудничества с фашизмом отдельных политических деятелей, как это было, например, с бывшим премьер-министром Ф. Нитти. От этого отказа до активной оппозиции, а тем более до борьбы против фашизма было очень далеко. Вот что писал Нитти по поводу своей позиции в отношении фашизма в одном из частных писем, относящихся к апрелю 1923 г.: «Необходимо, чтобы фашистский эксперимент совершался без помех: никакой оппозиции с нашей стороны. Я не могу примкнуть к нему, но я не хочу и противодействовать ему. Я более чем когда либо убежден, что вне моей программы нет спасения; но, оставаясь при этом убеждении, скрашивающем мое одиночество, я не хочу больше ничего предпринимать»[113].
В июле 1923 г. представители либерально-демократических групп одобрили в парламенте законопроект Ачербо о реформе избирательной системы, значительно способствуя тем самым усилению фашистской власти. Этот законопроект предусматривал переход от пропорциональной к мажоритарной системе выборов. Партия или блок партий, собравших на выборах 1/2 голосов, получали 2/3 мест в парламенте. Проект Ачербо преподносился как мера для обеспечения устойчивого правительственного большинства в парламенте, что означало в условиях того времени господство фашистов.