Гитлер был убежден, что наиболее широкие перспективы для захватов открывает итальянскому империализму союз с Германией, и не ошибался. В мае 1940 г. Муссолини принимал в своем кабинете крупнейших итальянских промышленников и произнес перед ними речь. Он не только заявил, что Италия в ближайшее время вступит в войну, но и утверждал, что она готова к войне в военном и экономическом отношении. «Никто из присутствовавших в кабинете не осмелился протестовать против последнего утверждения Муссолини в той части, которая его касалась», — записал Гуарилья в своем дневнике[215]. Легко предположить, что не столько боязнь противоречить диктатору, сколько солидарность с его словами заставила руководителей итальянской промышленности согласно промолчать.
Чиано регулярно заносил в дневник критические записи в адрес политики Муссолини; представители военной верхушки после войны единодушно утверждали, что каждый из них «сделал все», чтобы удержать Муссолини от вступления в войну. Но нет ни одного — пусть даже не слишком надежного — свидетельства о том, что заправилы крупного капитала что-либо предпринимали. Осенью 1939 г., когда дальнейший ход войны еще не определился, итальянские промышленники были целиком согласны с идеей Муссолини повременить и использовали время, наживаясь на торговле с воюющими сторонами. Однако было ясно, что это не может длиться вечно.
Успешное начало гитлеровской «молниеносной войны», по мнению вице-президента фашистской Конфедерации промышленников А. Пирелли, «опрокинуло вероятность длительной войны на истощение». Надежды на получение сырья с завоеванных территорий и жажда распространить сферу приложения капиталов на самые широкие районы Средиземного моря побуждали промышленников способствовать политике Муссолини. А. Пирелли в предисловии к своей книге «Экономика и война», написанном в июне 1940 г., давал следующее обоснование империалистических притязаний Италии: «Разрешение средиземноморской проблемы является не только политической проблемой и вопросом престижа, но жизненной необходимостью, дальнейшим условием более широкого развития экономики»[216].
Ощущая единодушную поддержку руководящих групп монополистического капитала, Муссолини не обращал особого внимания на робкие возражения военных, говоривших о недостаточной технической подготовленности армии.
В конце концов вопрос о вступлении в войну был решен.
10 июня 1940 г., в день вступления в войну, Муссолини произнес очередную речь перед многотысячной толпой. Он говорил, что Италия выступает на стороне «бедных и молодых народов» против «народов бесплодных и дегенерирующих». Это было повторением старых тезисов фашистской пропаганды, и Муссолини не считал нужным искать никаких других обоснований. Он не формулировал конкретных претензий к Франции и Англии, ограничившись заявлением, что эти страны стремились держать Италию «пленницей Средиземного моря». Что касается целей войны, то они были весьма широковещательными, хотя и выражались в общей форме: «Мы беремся за оружие для того, чтобы разрешить проблему наших морских границ... 45-миллионный народ не может быть свободным, если у него нет свободного доступа к океанам». Муссолини торжественно заявил, что Италия не намерена втягивать в конфликт пограничные с нею страны, перечислив Швейцарию, Грецию, Турцию и Египет[217].
Было ясно, что движущим мотивом правящих групп Италии было стремление не опоздать к финалу. В июне 1940 г. мало что изменилось в военной подготовке страны по сравнению с августом 1939 г. Несмотря на все усилия, подготовка армии улучшилась ненамного: об этом итальянские военные заявляли не только Муссолини, но и своим немецким коллегам. Не было в стране и подъема милитаристских настроений[218].
Конечно, известия о немецких победах, которые раздувались фашистской пропагандой, не могли не оказать воздействия на некоторую часть населения. Однако Муссолини хорошо знал, что секторы общественного мнения, охваченные милитаристской пропагандой, весьма ограниченны. Недаром, уверяя Гитлера в том, что «не в силах более сдерживать воинственный пыл итальянского народа», он в то же время говорил Чиано, что «пинками в зад» заставит итальянцев сражаться.
Неверно утверждение, что Муссолини принял решение о вступлении в войну под нажимом Германии, которая в то время нуждалась в этом гораздо меньше, чем осенью 1939 г. Что касается отношения гитлеровского окружения, то, как писал в своих воспоминаниях главный представитель немецкой разведки в Италии Э. Дольман, «вступление Италии в войну было воспринято в Германии с ироническими улыбками и насмешками; когда немцы думали о боевых качествах итальянской армии, они сразу вспоминали Капоретто» и ждали от итальянского вмешательства «не выгод, а трудностей»[219].
Единственной социальной категорией населения Италии, прямо заинтересованной в том, чтобы расчеты Муссолини оправдались, была крупная буржуазия. Характеристика позиции итальянского правящего класса дана в заявлении Итальянской коммунистической партии в связи с вступлением Италии в войну. «Фашистская плутократия, — говорилось в этом документе, датированном июнем 1940 г., — которая в течение 18 лет угнетает Италию, совершила новое преступление. Она ввергла наш народ в кровавую бойню. Как подлый и хищный разбойник, она выждала удобный момент, чтобы урвать свою долю добычи, и напала на французский народ в тот момент, когда он, преданный своей буржуазией и ввергнутый ею в катастрофу, боролся за свое существование, за национальную независимость»[220].
Понадобилось всего несколько месяцев, чтобы радужные надежды итальянских правящих кругов поблекли. На двух главных фронтах — в Греции и Северной Африке, — итальянские войска понесли серьезные поражения, а военно-морские силы лишились половины своих тяжелых кораблей.
Немецкий военный атташе в Италии генерал Ринтелен следующим образом рисовал положение союзника к концу 1940 г.: «Италия после шести месяцев участия в войне вынуждена полностью перейти к обороне. Англичане господствуют на Средиземном море... Итальянские колонии находятся в опасности. Владения в Восточной Африке отрезаны от метрополии: вопрос заключается только в том, когда они попадут в руки противника... Итальянская армия, предназначенная для захвата Греции, ведет тяжелую оборонительную войну, и ее положение вызывает самые серьезные опасения». Доклад Ринтелена заканчивался мрачными прогнозами: «Италия не в силах самостоятельно вести войну на Средиземном море, и разгром Италии мог бы отрицательно сказаться на ведении операций немецкой армией»[221].
Военные неудачи фашизма сразу же сказались на положении в стране. Нельзя утверждать, что начало второй мировой войны и вступление в нее Италии вызвали немедленный подъем антифашистских настроений. Они резко усилились лишь после первых поражений фашистской армии и с началом экономических трудностей.
Итальянские историки Л. Сальваторелли и Д. Мира пишут, что «рубеж 1940—1941 гг. может быть отмечен как момент наибольшего падения морального духа итальянского народа»[222]. Действительно, падение престижа фашистского режима в начале 1941 г. было крайне заметным: слишком обнаженно выступило истинное положение вещей. Если лживость утверждений о «социальном обновлении» общества, которое символизировала корпоративная система, была очевидной еще до этого и служила причиной высвобождения части молодого поколения из-под влияния фашизма, то теперь рушился миф о могучей и великой Италии, на протяжении многих лет поддерживаемый усилиями фашистской верхушки. Призыв в армию крупных контингентов из запаса давал возможность многим на собственном опыте убедиться в неподготовленности Италии к военным походам. В то же время роль младшего партнера Германии унижала национальное достоинство итальянцев.
Рост враждебности к фашистскому режиму становился столь очевидным, что он вызывал нечто вроде паники у представителей правящей верхушки. 12 декабря 1940 г. Чиано, по его словам, советовал Муссолини «сделать что-нибудь, чтобы поднять моральное состояние людей». «Нужно обратиться к сердцу итальянцев, — говорил Чиано. — Дать им понять, что речь идет не о судьбе фашистской партии, а о родине, вечной, общей для всех, стоящей над людьми, временем и фракциями»[223]. В трудный момент фашистские иерархи начали отличать понятие «родина» от понятия «фашистский режим» для того, чтобы заставить итальянцев жертвовать собой; это произошло после того, как на протяжении многих лет они доказывали нерасторжимость этих понятий.
Несмотря на тяжелое положение итальянской армии и явное ослабление внутреннего фронта, как только Муссолини узнал о нападении Гитлера на Советский Союз, он тут же присоединился к «походу на Восток». В официальных выступлениях Муссолини делал упор на идеологический характер войны, подчеркивая, что фашистская Италия считает своим долгом участвовать в «походе против коммунизма». Этот же мотив он широко использовал во время переговоров с Гитлером. Официальная пропаганда получила указание срочно извлечь на свет лозунг верности фашистской Италии «старому знамени антикоммунизма», временно сданному в архив в годы действия германо-советского пакта.
Безусловно, мотивы идеологического «крестового похода» имели определенное влияние на внешнюю политику Италии: это вытекало из самой сущности фашистского режима. Однако они объясняли в первую очередь юридический акт присоединения Италии к агрессивной войне против Советского государства, а не поспешность, с которой Муссолини стремился послать своих солдат на Восток. Его действия свидетельствовали о том, что, несмотря на свои провалы и неудачи, Муссолини все еще надеялся на успех в соревновании с Гитлером.