хорошего нрава, благородной, умной и приятной в разговоре» (IV, 27).Брунгильда снисходительна к пресвитеру, которого подослала Фредегонда, чтобыубить ее (VII, 20), она отважна, [342] когда защищает верногоей герцога Лупа от его недругов, ворвавшись в их строй (VI, 4)[20].
Итак, обрисовка исторических персонажей, рассмотренных нами, как и многихдругих, встречаемых в «Истории франков», весьма неодинакова. В показе однихобразов Григорий старался продолжать традиции римских историков и давать своимперсонажам прямую портретную характеристику, хотя и весьма упрощенную. Другиеисторические персонажы даны им преимущественно в действии, с попутнымвыделением тех или иных индивидуальных черт характера. Что же касается внешнихпортретных зарисовок, то у Григория их нет, за исключением одной попытки датьвнешний облик патриция Цельса (IV, 24). Характеризуя Цельса как человекаспесивого, находчивого и сведущего в праве, Григорий сообщает, что Цельс былвысокого роста, широкоплечий и с сильными руками (IV, 24).
Разумеется, здесь еще рано говорить о создании Григорием сложныхпсихологических характеров, однако некоторые попытки в этом направлении он ужепредпринимает.
Талант Григория как рассказчика ярко проявляется не только при описаниисовременных ему событий, но и в рассказах о раннем периоде Франкскогокоролевства, а именно о правлении короля Хлодвига.
Рассказы о Хлодвиге (II, 27-43) представляют собой, пожалуй, самыйзаконченный цикл и отличаются внутренней связностью, восходящей к устнымпреданиям и народным легендам. Таковы главы, повествующие о сокровищахСигиберта, коварно захваченных Хлодвигом, о гибели сына Сигиберта (II, 40) игибели салических и рипуарских вождей, в смерти которых был виновен Хлодвиг,ведший против них войну ради расширения своих владений (II, 41-42). Главы оХлодвиге, восходящие к церковной традиции, – о суассонской чаше (II, 27), «Овойне против алеманнов» (II, 30), «О крещении Хлодвига» (II, 31), «О войне сАларихом» (II, 37), – давно ставшие хрестоматийными, написаны Григорием сбольшим умением. В главе «О войне с Аларихом» использован бродячий сказочныймотив с оленем, показавшим войску Хлодвига место переправы через реку Вьенну;этот мотив, встречаемый у многих писателей раннего средневековья, также окрашенв религиозные тона.
Прекрасным рассказчиком выступает Григорий и при описании современных емусобытий, в которых иногда и ему самому приходилось принимать участие. Здесьживость повествования достигается не только простотой изложения, введениемкратких диалогов действующих лиц, но и акцентировкой характерных особенностейпроисходящих событий. Григорий стремится создать правдоподобную картинупроисходящего, заставить читателя проникнуться атмосферой той эпохи. Таковырассказы о гибели сыновей Хлодомера (III, 18), о жестокости Раухинга (V, 3), осудьбе Гундовальда (VI, 24; VII, 26, 30, 32, 34, 36-38). Здесь трогают идраматическая картина убиения беззащитных малолетних детей ихбессердечно-алчными [343] родичами (III, 18), чтобы завладетьих наследством, и трагическая гибель заживо погребенных молодых влюбленных –слуги и служанки герцогом Раухингом (V, 3), и печальная участь Гундовальда,считавшего себя (быть может, не без основания) сыном короля Хлотаря ипреданного в руки противников его же сообщниками.
Рассказ о Гундовальде наиболее подробен. Этот рассказ многоплановый, онвплетается, как, впрочем, и вышеперечисленные, в канву других событий и связанс судьбами упоминаемых Григорием исторических личностей – герцога ГунтрамнаБозона, патриция Муммола, епископа Сагиттария и других вельмож из окружениякороля Хильдеберта II. Сюжетно рассказ близок повести. В нем выведен глубокотрагический образ несчастного и обманутого человека, доверившегося своимсообщникам, которые в последний момент предали его ради спасения своей жизни.Григорий как бы подготавливает трагический финал двумя сценами разговораМуммола с Гундовальдом. В первой сцене Гундовальд, поняв хитрость Муммола,предложившего ему отдаться в руки короля Гунтрамна, заливается слезами ипроизносит слова упрека, полные драматизма: «По вашему зову занесло меня в этуГаллию... Я же с божьей помощью во всем положился на вас, доверил вам свойзамысел, править желая всегда с вашей помощью» (VII, 38). Во второй сценедраматизация усиливается: Муммол требует от Гундовальда свой подарок – золотойпояс, который Гундовальд носил в знак их дружбы.
Вводимые Григорием отдельные детали, подобно штрихам у живописца, как быдорисовывают картину описываемых событий и служат для подчеркивания трагичностиситуаций. Например, в главе «О гибели Левдаста» (VI, 32) Григорий сообщает, чтонеожиданно одна нога Левдаста, убегавшего от своих преследователей, попала врасщелину моста, в результате чего он и оказался в их руках. Но иногда Григорийиспользует подобные штрихи и детали для выявления и трагикомических ситуаций.Например, епископ реймский Эгидий, спасаясь от восставшего люда, в испугепотерял с одной ноги башмак и в таком виде прискакал на коне в своейепископский город (VI, 31).
Хотя в «Истории франков» и преобладают рассказы, повествующие о трагическихсудьбах многих персонажей, обусловленных суровостью и жестокостью тогдашнейдействительности, однако в ней встречаются рассказы и с менее драматическойокраской, показывающие обыденную жизнь людей того времени. Один из них –рассказ (в стиле новеллы) «О пленении Аттала» (III, 18). В нем представленыжизнь и быт одного свободного франка, у которого находился в услужении, будучизаложником, юноша Аттал. Юноше удалось бежать. Описание его побега стольживописно, что этот рассказ по праву может быть поставлен в один ряд слитературными произведениями больших мастеров такого жанра[21]. Своеобразную повесть представляет собой повествование одвух влюбленных с подробными психологическими зарисовками (I, 47).[344]
Особую группу составляют рассказы, близкие к житийному жанру, снравоучениями, чудесами, творимыми святыми церкви, видениями,предзнаменованиями и сновидениями религиозного характера. В них чувствуетсярука опытного мастера агиографических сочинений. Почти все они написаны пообщей схеме и кажутся стереотипными, несмотря на сочный, выразительный язык иколоритное изображение бытовых сцен из отшельнической и монашеской жизни. Бытьможет, исключение составляет лишь полный живописных подробностей рассказ оразрушении диаконом Вульфилаихом с помощью местного населения, которое онобратил в христианскую веру, языческой статуи галльской богини (VIII, 15). Но издесь в кульминации звучит религиозный мотив: молитва диакона помогаетнизвергнуть тяжелую, с трудом поддающуюся разрушению статую.
Итак, эти жанровые многообразия и россыпь литературных приемов, характерныхдля «Истории франков», дают нам основание поставить Григория Турского в рядярких и самобытных бытописателей своего времени.
«История франков» Григория Турского представляет интерес не только систорико-литературной точки зрения, но и с языковой. Это – один из самыхзнаменитых литературных памятников, в которых нашла отражение так называемаянародная латынь; нет такого труда по истории романских языков, в котором бышироко не использовался материал, почерпнутый из произведения ГригорияТурского, – лексический, морфологический, синтаксический.
Термин «народная латынь» (а особенно его синоним «вульгарная латынь»)содержит неизбежный оттенок осуждения: кажется, что это как бы латынь второгосорта, «испорченная» по сравнению с классической. Это не так. Народная латынь –это живой разговорный язык, всегда существовавший параллельно с языкомлитературным и всегда (как это свойственно разговорному языку) развивавшийсябыстрее, чем язык литературный. Распространение школьного образования,ориентированного, понятным образом, на стабильные классические нормы,сдерживало это развитие. С упадком школьной культуры на исходе античностиразрыв между литературным и разговорным языком резко расширился. Народнаялатынь стояла на пороге перерождения в те романские наречия, из которыхпредстояло развиться романским языкам нового времени.
Современники воспринимали эти перемены очень болезненно. Неумение владетьлитературной речью, отсутствие школьной выучки чувствовались в разговоре спервого слова и безошибочно отличали образованного человека от необразованного.Носители образованности дорожили своим литературным языком именно потому, чтоон отделял их от простонародья. «Так как ныне порушены все ступени, отделявшиенекогда высокость от низкости, то единственным знаком благородства скороостанется владение словесностью», – писал Сидоний Аполлинарий (письмо VIII, 2)еще за сто лет до Григория Турского. Сам Григорий в сочинении «О чудесах св.Мартина» (II, 1) рассказывает, как однажды он поручил служить[345] мессу одному пресвитеру, но так как тот говорил«по-мужицки» (на народной латыни), то над ним «многие из наших (т. е. изобразованных галло-римлян. – В. С.) смеялись и говорили:„Было бы ему лучше молчать, чем говорить так невежественно“». И в самой«Истории франков», рассказывая о «лжечудотворце», самовольно освящавшем мощисв. Мартина, Григорий отмечает: «...а речь его была деревенской и протяжноепроизношение безобразно и отвратительно, да и ни одного разумного слова неисходило от него» (IX, 6).
Литература должна была перестраиваться применительно к новым языковымусловиям: или отгораживаться от народной латыни и сосредоточиваться на имитацииклассических памятников, или идти на уступки и допускать элементы народнойлатыни в литературный язык. Первый путь был естествен для поэтов, чьипроизведения были рассчитаны лишь на образованных читателей. Например, другГригория – Венанций Фортунат пишет свои стихи на отличном классическом языке, итолько отдельные необычные оттенки значений слов или редкие ритмическиевольности выдают в них эпоху. Второй путь был естествен для писателей, которым