ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ: «ОТСТАВАНИЕ» ФРАНЦИИ
Можно задаться вопросом: чем объясняется относительное отставание в вопросе о месте женщин во французском обществе по сравнению с их положением в Скандинавских странах, Германии и даже США?
Ролью ли католической Церкви, утверждающей, что женщины — существа низшего порядка, тормозящей раскрепощение женщин в вопросах свободы абортов и разводов, в то время как протестантские страны находятся в авангарде в вопросах освобождения женщин?
Или крестьянскими корнями французского общества (по крайней мере, до «Тридцати славных лет»), его более крепкими, чем в соседних странах, традициями? В этом смысле подтверждением могло бы быть положение в Советской России, где женщины получали все большую свободу, пока большевистские руководители были выходцами из рядов буржуазии, но как только с 30-х по 70-е годы к власти в государственном аппарате пришли народные классы городов со значительной долей деревенского населения, себя проявила реакция.
А может быть, политическая нестабильность Франции, пережившей несколько революций, объясняет противодействие, возникающее всякий раз при «нормальном» возвращении назад или скорее к норме, так называемыми «семейными ценностями», которые заставляют женщину вернуться к домашним обязанностям?
Если только это не объясняется восприятием концепции универсального, непредвиденным следствием которой стало подчиненное положение женщин. И началось это не со времен Французской революции, а еще до нее и предопределило принятие подобного положения как само собой разумеющегося. Но почему во Франции — в большей степени, чем где бы то ни было?
Не только во Франции подобное положение можно объяснить приверженностью христианской вере. Тем не менее это основной момент, ведь отцы Церкви крепко внедрили в умы христиан мысль о подчиненном положении всех женщин, за исключением Девы Марии. Священное Писание объясняет принципиальное неравенство полов разницей во времени создания мужчины и женщины. Августин Блаженный считал созерцание высшим и первородным проявлением человеческого разума, а заботу о мирских делах — второстепенным и низшим. Первое он отождествлял с мужским началом, а второе — с женским. Дух и разум — мужчине, чувства, в том числе и плотские, — женщине. У Фомы Аквинского символы другие, но смысл тот же: Бог создал душу и тело одним единым движением, мужчину и женщину по образу Божьему, но в процессе зарождения активная добродетель содержится в семени мужчины, при этом роль женщины всего лишь вспомогательная. Здравый смысл прибавляет к данным обоснованиям свои собственные предрассудки, а недостатки женщин преподносятся таким образом, что подчиненное положение женщин кажется естественным… Таким образом, женщина — Мария и Ева, искупительница и грешница, а затем супруга — мегера или же достойная куртуазной любви. Женщина, заключенная в телесности, вынуждена не показывать такое положение. «Женщина слаба, в мужчине она видит то, что может дать ей силу, так же как луна получает свою силу от солнца. Вот почему она покорна мужчине и всегда должна быть готова ему услужить». Эти слова монахини Хильдегарды Бингенской относятся к XII столетию. Но подобное видение не исключает иного подхода: видеть в женщинах мистиков и аскетов, близких к Богу и исцеляющих больных, способных накормить голодных. Однако Контрреформация и абсолютная монархия вскоре подавили исключительную жизненную силу этих женщин-пророков — и католичек, и протестанток.
Фактически, с XVI столетия в законах ясно выражена недееспособность женщины в странах с обычным правом: эти свидетельства то напоминают о вечной власти отца, то указывают на случаи, в которых решается вопрос о месте женщины — повторное замужество вдов, сокрытие беременности и т. д.
Женщина должна повиноваться. Устами Арнольфа об этом напоминает Мольер в «Школе жен»:
Агнеса, знайте, брак — не шуточное дело:
Суровый долг лежит на женщине всецело.
Для счастья нашего придется вам, мой друг,
И волю обуздать, и сократить досуг.
Ваш пол — таков закон — рожден повиноваться;
Нам, с бородой, дана и власть распоряжаться.
Хоть половины две в себе вмещает свет,
Но равных прав у них не может быть и нет,
Одна — верховная, другая — ей покорна,
Во всем послушна той, чье первенство бесспорно[341].
Тем не менее женщин допускали развивать мастерство в некоторые ремесленные цехи, но общины вышивальщиков, портных, кондитеров были для них закрыты. В текстильной отрасли Лиона женщины выполняли вспомогательную неоплачиваемую работу в семейных мастерских. В XVII в. они получили закрепленный в письменной форме статус парикмахерш и швей. Но эти возможности не позволяли по-настоящему занять место в профессиональной сфере.
Не потому ли женщин не допускали в академии, что они часто были протестантками, либо янсенистками, либо приверженцами мистицизма мадам Жанны Луизы де Гюйон, или же потому, что женщин — представительниц «прециозной» (жеманной) литературы, хотели держать на расстоянии? Из шести королевских академий, основанных в XVII в., только Академия скульптуры и живописи принимала в свои ряды женщин. Ни автор романа «Великий Кир» мадемуазель Мадден де Скюдери, ни ученая эллинистка мадам Анна Дасье не были приняты в Академию. В 1669 г. женщины оказались впервые допущены на сцену Академии оперы. За ними последует много других; так, именно благодаря музыке женщины станут частью академического мира. Первые протесты не заставили себя ждать: уже в 1662 г. Мария де Гурне написала первый большой «феминистский» текст «Равенство мужчин и женщин».
В эпоху Просвещения, когда салоны стали питомником писателей и ученых, женщины проявили себя как общественная сила. Первые энциклопедисты, Фонтенель и Монтескьё, собирались в салоне мадам Марии дю Деффан, а затем в салоне мадемуазель Жюли де Леспинас, компаньонки и соперницы мадам Марии Терезии Жоффрен. Их посещали также Д’Аламбер, Кондорсе, Тюрго… «Они — “Генеральные штаты человеческого Разума”», — говорил Дэвид Юм.
Однако, когда Французская революция и особенно поход женщин на Версаль 5–6 октября 1789 г. показали, что женщины из народа активно участвуют в движении, наиболее радикальные круги грубо запретили им участвовать в уличных манифестациях, заточили их у очага и по предложению Амара из Комитета общественной безопасности постановили упразднить Женский клуб. И все это — во имя благопристойности и целомудрия.
Этот поступок был не просто направлен против женщин, он также являлся враждебным по отношению к аристократии, которая, по мнению победителей, уже потеряла свои мужские качества. Пришествие героя-гражданина — «это, по словам газеты “Пер Дюшен” (Эбер), пришествие, черт подери, мужественной грубости народа». Женщин держат на расстоянии от насильственных действий, определяющих гражданина. «Революция таким образом предоставляет [революционерам] случай преобразовать реальность домашнего устройства в определенно выраженные ценности», — писала историк Мона Озуф.
В самом начале Революции Кондорсе первым посчитал, что мужчины грубо нарушили принцип равенства прав, «спокойно лишив половину рода человеческого права участвовать в создании законов, исключив женщин из права гражданства». В самом деле, установленные в обществе правила, которые уже были изобличены как дурные, не принимали во внимание положение женщин: у Руссо эти правила годились для его героя Эмиля, но не для Софи. Ведь женщина была воплощением природы, ее положение не подлежало критике, и она не хотела понимать, что это положение устанавливало субординацию. Действительно, рассматривая мужчину как воплощение рода человеческого, закон отныне четко определяет положение женщины, которая воспринимается как дочь, супруга, мать или же вдова, но не как субъект.
В 1804 г. в Гражданском кодексе Наполеона было закреплено основанное на неравенстве наследие Старого порядка и Французской революции в отношении женщин. С точки зрения гражданских прав вплоть до 1938 г. женщина приравнивалась к несовершеннолетним, умалишенным и преступникам. Во Франции она получила право голоса лишь в 1944 г., в то время как Новая Зеландия признала за ней это право в 1893 г., и еще в девятнадцати странах это произошло раньше, чем во Франции… Пример подали протестантские страны, в первую очередь скандинавские, но и Советская Россия в 1918 г., и кемалистская Турция в 1934 г. дали женщинам право голоса раньше Франции.
«Предназначенные самой природой для выполнения обязанностей в частной жизни», женщины, таким образом, оставались в стороне, даже если они участвовали, непосредственно или же нет, в общественной жизни. Так, в XIX столетии, в эпоху буржуазной Франции, положение женщины остается неизменным, свидетельством чему — скандал, вызванный Жорж Санд, которая разоблачала подобную ситуацию. Впрочем, последователи «сандизма» появились не во Франции, а в Германии с произведениями Клары Цеткин, теоретика прав женщин, и в России с появлением на общественной сцене Александры Коллонтай, которая выходит за рамки проблем политики и труда и обращается к сфере личной жизни, и в частности к вопросу о праве на свободную любовь.
Одной из наиболее оригинальных форм общения во Франции, по-своему показывающей общественное развитие страны, было появление в конце XVII в. салонов, которые столетием позже сменили кружки, исчезнувшие к концу XX в. Мало-помалу женщины из них исчезли.
Салоны представляли собой нечто вроде небольшого закрытого для публики аристократического двора, чаще всего создаваемого женщинами, которые собирали вокруг себя интеллектуальную элиту. Здесь создавался идеал порядочного человека, здесь вместе с Мольером критиковали жеманниц, но, пока при версальском дворе царила тирания моды, салоны практически не развивались. И только в XVIII столетии в салонах, следуя традиции, зарождались и распространялись идеи Просвещения. Таким образом, в эпоху, когда Версаль частично терял свою притягательность, светские женщины руководили литературной, а также и политической игрой.
Монархическому абсолютизму соответствовало придворное общество. Оно деградирует, и ему на смену приходят салоны аристократии. В свою очередь после трудных времен Французской революции они исчезают или же постепенно угасают; дольше других продержался салон мадам Жюли де Рекамье, дочери и супруги банкира. В числе лиц, часто посещавших этот салон, были Бернадот и Люсьен Бонапарт, а затем мадам де Сталь и Бенжамен Констан и, наконец, Шатобриан, с которым Рекамье связывали долгие дружеские отношения, если не нечто большее.
После 1815 г. кружки, выражавшие интересы среднего класса, навязывавшего свои нравы и обычаи, стали для буржуазии излюбленным местом общения.
Кружок — это клуб на английский манер, а не клуб народных якобинских обществ. Он носит расплывчатый, закрытый характер, его членами в соответствии с Уголовным кодексом в эпоху Империи могли быть около двадцати человек, и на его создание требовалось специальное разрешение… Иными словами, на этих собраниях присутствовали все свои, и вначале их посещали в соответствии со своими убеждениями: Шатобриан, например, посещал только оппозиционные кружки. Но мало-помалу количество кружков увеличивалось, часто их охотно объединяли с кафе, называвшимися «кафе общения» (café du Commerce), где собирались влиятельные люди. Позже они встречались в более закрытых кружках, у одного из именитых граждан, как мы видим у Бальзака в романах «Депутат от Арси» или «Евгения Гранде». В провинции кружки получили развитие во времена Реставрации, процветали при Луи Филиппе, когда находились под надзором, поскольку власти считали, что в этих кружках возрождалась политическая оппозиция.
Но на самом деле вовсе не политика находилась в центре деятельности кружков. Главным были скорее дела, беседы, а также политические дискуссии, но скорее — между собой или же в форме обмена услугами. Как рестораны и гастрономия, бывшие его неотъемлемой частью, кружок, объединяемый с кафе, — изобретение буржуазии; здесь собиралась отдельно от других ее избранная элита, гордая своей избранностью. Историк Морис Агюлон отмечает, что постепенно там происходили изменения: от обычного коллективного посещения какого-либо кафе к созданию кружка, к специализации, а также к более гибкому упорядочению. В XIX столетии в Лионе, например, насчитывалось около дюжины иногда называемых «обществом» или «ассоциацией» кружков в сфере сельского хозяйства, медицины, литературы, торговли, искусства и т. д. Существовало также несколько «кружков общения» на английский манер, где в своем кругу «читали газеты, болтали и играли».
«На английский манер» означало также, что женщины в кружки, в отличие от салонов, не допускались.
Таким образом, места встреч соответствовали не только общественному положению, но и культурному уровню. Вскоре в кружках будут разговаривать только о своих лошадях и собаках, а кое-где демократизация поведения могла породить и другое: как рассказывает Мопассан, в некоторых кругах буржуазии посетители кружков охотно отправлялись в «заведение Телье» (публичный дом).
Так постепенно был создан образ человека прогресса, открытого, живущего вне дома, уступающего у домашнего очага набожной жене, которая выходит из дома только для того, чтобы пойти в церковь, и которая становится подобным образом «секретным агентом прошлого».
И наоборот, позволяет ли понять восхваление Стендалем итальянских женщин или Гобино — польских и русских женщин то, как представляли себе эти вольнодумцы своих соотечественниц — французских женщин? «Ежели они были хорошенькими, — говорит Стендаль об итальянках, — то, едва освободившись от ревности матерей, они мигом забывали религию и считали все, что им до этого говорилось, прекрасным, но подходящим лишь малым детям… Недавно хорошенькая и очень молодая женщина из Брешии спровоцировала своего любовника на дуэль. Она написала ему измененным почерком. Он был офицером и отправился на место дуэли. Здесь он обнаружил повесу с двумя пистолетами, желавшего во что бы то ни стало драться… Она же после этого нашла еще больше любовников, спешащих поскорее заставить ее забыть неверного. Вот видите, здесь у каждой женщины свои собственные повадки, своя собственная система понятий». «Что же до славянок, — писал Гобино в “Плеядах”, — то они — тираны в сферах деятельности, наиболее подходящих для мужчин… Так, польские дамы страстно увлечены вопросами политики, а разве они не играют воистину решающую роль в заговорах и революциях?.. “Это так, — ответила мне графиня, и глаза ее засверкали. — Мы любим все великое, словом, героизм нам хорошо знаком. Мы посылали наших мужчин навстречу опасности и в дальнейшем будем так делать. Но знаете ли вы, что мы были там рядом с ними?.. Мы любим великое, и чем больше мы любим, тем непобедимее наше стремление сделать великими своих кумиров”».
В середине XIX в. могло показаться, что у французских женщин пропало всякое желание участвовать в различных формах общественной жизни, и для этого не понадобились ни давление, ни принуждение. Казалось, немногочисленная женская элита распалась или отказалась от этой деятельности.
Веком позже такое же расхождение наблюдалось между литературным произведением Симоны де Бовуар «Второй пол» (1949), вызванными им откликами, его воздействием в стране и за рубежом, с одной стороны, и сохраняющимся отставанием Франции в женском вопросе — с другой.
Показывая, что «женщиной не рождаются, ею становятся», де Бовуар не довольствуется требованием для женщин положения, равного положению мужчин; она указывает на различие прав и положения, существующего как из-за организации общества, так и из-за биологических различий, традиционно выдвигаемых на первый план…
Поскольку отставание Франции в женском вопросе относительно, можно спросить себя: являлось ли, если рассматривать этот вопрос в общем плане, развитие наук и медицины, их престиж источником такого представления о женской природе, которое несло новую идеологию, и закрепила ли эта идеология их статус? Врачи начала XIX в. хотели также быть демографами, моралистами, а в 1829 г. наряду с либеральной партией была создана партия гигиенистов, что свидетельствовало о желании людей науки внести свой вклад в политический и общественный порядок.
Однако врачи одновременно анализируют физическую неполноценность женщины, ее анатомию, предрасполагающую к материнству, а также ее способность кормить грудью. Они в равной степени анализируют женщину нравственную, цельную, ее красоту и пол, которые влияют на ее бытие, — то, что Руссо выразил в «Эмиле». Женские болезни, в частности неврозы, приступы истерии, вызванные либо распутством, либо фрустрацией, предопределяют мужскую манеру мыслить, обнаруживающую некоторую панику перед женской сексуальностью и оправдывающую заточение женщин в доме, поскольку их жизнь «дополняет» жизнь мужчины, который таким образом делит свое существование с «простушками». И кроме того в XIX в. слезы все более становятся уделом женщин, а мужчинам разрешалось проливать слезы лишь в чрезвычайных обстоятельствах.
В XIX в. и позднее эти установки, поддерживаемые авторитетом науки, долгое время имели решающее значение для представления женщин о самих себе (так же как и мужчин), — писала историк Ивонна Книбилер.
Однако снова можно задаться вопросом: почему подобные рассуждения во Франции, где долгое время сохранялось «отставание» в статусе женщины, имели, по-видимому, более значительные последствия, чем в Великобритании или Германии, переживших такой же расцвет науки и медицины?
Не потому ли, что во Франции, стране католической, речи Церкви перекликались с тем, что говорила медицина?
Или же это происходило потому, что с появлением во время Французской революции народного ополчения и воинской повинности, ставших постоянными при Наполеоне, а затем распространившихся на большее количество людей, слава доставалась солдатам от их предшественников: от «ворчунов» — солдат наполеоновской гвардии — до «пуалю» — солдат-фронтовиков 1914–1918 гг.? В стране, гордой своим военным прошлым, которое воплощает ее величие, женщина исключена из этого процесса.
Подобно тому что произошло в 1789–1793 гг., женщины вновь появились в общественной жизни Франции во время революции 1848 г. Шарль Фурье отмечал, что «развитие общества и смена эпох происходят вследствие продвижения женщин к свободе».
И вновь они выходят на сцену в революционных сражениях 1871 г., во время Парижской коммуны, когда революционерку Луизу Мишель выбранил социалист Прудон: для него женщина могла быть лишь домохозяйкой или куртизанкой. Точно так же считал Флобер и многие другие, и редкие политические деятели, такие, как премьер-министр Рене Вивиани или же депутат Фердинанд Бюиссон, были членами Французской лиги за права женщин.
Если идеи Жорж Санд получили такой отклик у первых социалистов, так это, вероятно, потому, что, вместо того чтобы ратовать за предоставление женщинам политических прав, она посчитала, что до этого они должны получить права гражданские, иначе успехи будут иллюзорны.
Такое положение вещей удовлетворяло тех, кто опасался влияния Церкви на избирательный корпус женщин, как о том свидетельствовала приверженность священникам, не подчинившимся закону 1790 г. о реорганизации Церкви, во время Французской революции.
Таким образом, в то время как право женщины участвовать в выборах было признано иллюзорным — «буржуазной свободой», по мнению крайне левых, — и было осуждено той самой буржуазией, которая считала, что «женщина не способна к государственным делам», избирательное право женщин стало скорее ставкой в политической игре, чем делом принципа. Определить свое отношение к статусу женщины означало поставить вопрос не о признании права, но о прогнозах поведения на выборах, писал историк Жан Люк Пиноль.
В сумме эти аргументы привели к тому, что женщины стали менее активны. Накануне Второй мировой войны Луиза Вайс, находившаяся в первых рядах борьбы за право голоса для женщин, признавалась, что, «когда я говорила о праве голоса, крестьянки стояли разинув рот, работницы смеялись, лавочницы пожимали плечами, а дамы из буржуазных кругов в ужасе отталкивали меня».
Тем не менее во время войны 1914–1918 гг. вновь произошел прорыв: женщины заменили мужчин, в частности на военных заводах. Их способности проявились со всей очевидностью, но не были признаны ни их требования, ни право по возможности заменить мужчин; это происходило только в профессиях, теряющих авторитет (что стало еще очевиднее после Второй мировой войны): сначала в здравоохранении, затем в образовании и в сфере услуг. Но высоких постов женщина достигали лишь в исключительных случаях.
Один из парадоксов в положении женщин заключался в том, что Республика относилась к ним с опаской, считая, что они покорны своим пастырям и, следовательно, необходимо оградить от них детей, что явилось основной политической причиной воспитания детей в светской школе. Однако именно в области образования в XIX и XX вв. роль женщин в обществе сделала наибольший шаг вперед.
С одной стороны, за женщинами закреплялась роль в семейной жизни, «чтобы они могли заниматься детьми», а с другой — именно воспитывая детей, они вновь проникали в сферу общественной жизни.
Это движение могло произойти лишь благодаря централизованному государству, ведь сопротивление такой ассимиляции шло снизу, и даже от самих учителей-мужчин, которые позже противились продвижению женщин в университетской иерархии.
Во всех случаях требования женщин в сфере образования в большей степени касались возможности получить высокий пост, чем устранения разницы в уровне зарплат.
Не потому ли, что речь шла о деятельности, соответствующей традиционной роли женщин — давать жизнь и воспитывать, общество признавало, что только учительницы младших классов и повитухи занимаются воистину женскими профессиями? В Сент-Этьене, например, в первой половине XX в. нам ничего не известно о женщинах, работавших в промышленности в профессиях, признанных в соответствии с уставом. Женщины, конечно же, работали на заводах и даже в конторах, но выполняли неквалифицированную работу. Они трудились также на тех работах, которые представляли собой продолжение домашнего хозяйства.
Именно с развитием промышленности проблема женского труда потребовала нового подхода. Общество задалось вопросом: «Как работа влияет на физическое состояние женщин и на их возможность выполнять обязанности матери семейства?» Раньше такой вопрос не вставал, поскольку люди признавали, что женщины, конечно же, выполняли множество работ, но — в том самом месте, где они сочетали репродуктивную деятельность, заботу о детях и домашнее хозяйство. Тем не менее в Париже до промышленной революции пятая часть взрослого женского населения зарабатывала на жизнь. В основном речь шла о незамужних женщинах.
Развитие промышленности поставило женщин перед выбором между домашней работой и работой на заводе. Факт найма женщин на заводы означал, что работодатели стремились сэкономить на оплате рабочей силы, ведь с появлением станков ручной труд требовал меньше ловкости и силы и стало возможным использовать женщин и детей — уловка, для того чтобы меньше платить, в том числе и рабочим… Профсоюзы начали волноваться, но общественное мнение было мобилизовано лишь по вопросу о бесчеловечности использования детского труда. Действительно, в том, что касалось женщин, насколько французы проводили половые различия между трудом и домашней работой, настолько же они законодательно разделяли продукцию и репродукцию. Специфические тяготы женского труда и неравенство положения женщин стали принимать во внимание лишь косвенно. Так же — или почти так — дело обстояло в Великобритании и США.
В народных слоях индустриализация повлекла за собой понижение статуса женщин, так как считалось, что станки были исключительно мужским делом[342]. Как только женщины захотели поступить работать на заводы и даже участвовать в борьбе за свои права вместе с мужчинами, в Англии, как и во Франции, они оказались без права голоса.
Тот факт, что для хозяина женщины представляли собой менее оплачиваемую рабочую силу, замедлил движение в их пользу.
Историк Ив Лекен отмечает, что в основном из-за заботы о респектабельности, свойственной буржуазии, в соответствии с которой женщина не должна работать, наблюдалось некоторое «культурное омужествление» заводского труда и даже некоторый антифеминизм со стороны рабочих независимо от их политических взглядов.
Каждое возвращение к «нормальному положению вещей» — после революции 1848 г., после войны 1914–1918 гг., после второго мирового конфликта — сопровождалось отступлением по сравнению с достигнутыми или ожидаемыми улучшениями на пути к равенству в правах. Зарплата женщин, среди прочего, все еще оставалась на 10–30 процентов ниже зарплаты мужчин, так что «Тридцать славных лет» стали временем разочарования женщин, вновь выдвигавших требования, о чем свидетельствует известность книги Симоны де Бовуар «Второй пол», появившейся в 1949 г. и ставшей своего рода знаменем женской борьбы за свои права. И, действительно, никогда еще женоненавистничество не было столь живучим, по крайней мере, с точки зрения кино, свидетельствовавшего о таком положении вещей: Симона Синьоре («Проделки»), Сесиль Обри («Манон») талантливо играют роль испорченных женщин. Последующие десятилетия стали периодом, когда в целом активная жизнь женщин изменилась с точки зрения профессии, но еще больше изменились их жизненные перспективы: дело в том, что для них стало возможным новое положение, положение индивида и полноправного участника политической жизни. А это совершенно новый факт.
Во Франции феминистское движение с той поры, когда оно захотело перейти к политическим действиям, стало мишенью для карикатур и очернения; его поносили еще в большей степени, чем в других странах. С 1789 г. его высмеивали в игривых и непристойных текстах, упоминая Республику в нижних крестьянских юбках. В США женщины организуются, по крайней мере, по некоторым частным вопросам, таким, как борьба с алкоголизмом, с проституцией; в Англии философ и экономист Джон Стюарт Милль помогает движению суфражисток подготовить почву еще до 1914 г.; в Германии марксист Август Бебель в труде «Женщина и социализм» с очевидностью доказывает, что домашний труд женщины, даже если он не оплачивается, имеет цену, а социальное законодательство обеспечивает супруге еще до 1914 г. важные права. В это же время во Франции женщина не только долгое время остается без социальной защиты, но и политические партии мешают феминистским движениям, пытаясь использовать их в своих целях.
Вопрос, вставший перед женщинами, выдвигавшими требования, состоял в том, чтобы понять, нужно ли протестовать во имя равенства, провозглашаемого Республикой в речах, или же во имя различия. В последнем случае можно определить, какой была бы политика женщин: мысли о любви и мире, возрождение, вызванное материнскими функциями, и т. п. И тогда можно было бы восстановить идентичность социальной группы, к которой вас приписали, в то время как общество отвергало ее определение и характеристики — физическая слабость, эмоциональность и т. д., которые повторяла медицинская традиция от Галлена до Хуана Луиса Вивеса в XVI в. и позже.
Ряд событий свидетельствовал об изменениях, которые произошли во Франции в отношениях полов, а затем превратили женщину в активного участника общественной жизни. В 1884 г. закон Альфреда Наке о разводе явился, вероятно, первым переломным моментом, а в 1938 г. наступил конец гражданской недееспособности замужней женщины. Затем, вскоре после Второй мировой войны, изобретение доктором Пинкусом в 1956 г. противозачаточной таблетки явилось вторым переломным моментом, освободившим женщину сексуально. Данное изобретение столкнулось с враждебностью врачей, приписывавших этому средству всевозможные воображаемые болезни. В 1974 г. министр здравоохранения Симона Вей выступила со своим законопроектом об абортах, принятым годом позже.
В 70-е годы, когда появились первые центры планирования семьи, увеличилось число выступлений за разрешение абортов. Мобилизация этих сил достигла наивысшей точки во время процесса в Бобиньи, на котором юная Мария Клер Шевалье обвинялась в том, что сделала аборт (после того, как стала жертвой насильника), а ее мать преследовалась законом как соучастница. Защищала их Жизель Алими, создавшая ассоциацию для борьбы против закона 1920 г., при этом разрешение абортов стало любимой темой феминисток[343]. Таким образом, во Франции 70-е годы означали апогей феминистского движения, программа которого стала носить более общий характер, а режиссер Аньес Варда в фильме «Одна поет, другая нет» (1979) изобразила утопию лучшего мира, в котором царит свобода и изобретательность женщин.
Это стремление к обобщению частично было позаимствовано из идей и опыта американского феминистского движения, идей Бетти Фридан и Кейт Миллет, из гендерных исследований (genders studies), в которых делалось различие между ролями, которые играют природа и общество в дискриминации полов. Оно оказалось неприспособленным к последовавшим экономическому кризису и росту безработицы, в большей степени сказавшихся на женщинах, чем на мужчинах, а движение общественного протеста, перейдя к обороне, вынуждено было попытаться сохранить завоеванные женщинами права, и прежде всего в области занятости. Во всяком случае, эти завоевания никогда не приводили к истинной справедливости. Сегодня, в 2000 г., в соответствии с докладом депутата Катрин Жениссон в среднем различие в зарплатах мужчин и женщин составляет 27 процентов, и женщины представляют лишь 7 процентов руководящего состава пяти тысяч главных предприятий Франции. «Для того чтобы существовала истинная справедливость, — писала политик Франсуаза Жиру, — нужно, чтобы простые женщины также находились на важных должностях».
Тем не менее женщины постепенно достигли успехов, в том числе в политике, где в последние годы появился принцип паритета полов и некоторые политические партии — правда, частично, — его соблюдают. В актив правительства Жоспена (1997–2002) следует занести деятельность женщин, приглашенных в кабинет не для видимости, а на самые ответственные министерские посты: это Элизабет Гигу на посту министра юстиции (1997–2000) и Мартина Обри на посту министра труда и солидарности (1997–2000). А в целом, как кажется, участие женщин в политической жизни больших и малых городов усиливается с каждыми выборами.
В настоящее время скорее обсуждается проблема, не потеряют ли в будущем женщины отчасти свою самобытность из-за того, что им предоставлена возможность заниматься бывшими «мужскими» видами деятельности. Когда во Франции будет достигнута справедливость (до этого еще очень далеко…), не придется ли, как в Норвегии, дойти до того, что каждому полу будет отведена часть постов в сферах деятельности, которые кажутся для него наиболее подходящими?
В семье: под властью отца…
«Естественное почтение детей по отношению к родителям является узами законного повиновения подданных своему суверену», — провозглашалось в королевском ордонансе 1639 г. Эта аналогия банальна, но она показывает, что в отличие от того, что сделала Французская революция, королевская власть не старалась ослабить власть отца. Ей хотелось бы ее укрепить, и она предоставила Церкви заботу решить эту семейную проблему с точки зрения морали.
Однако в XVII столетии в ходе богослужений Церковь постоянно напоминала о важности свободного согласия как законной основы брака. «Ни интерес, ни тщеславие, ни чувственность: а именно любовь». Основа классического театра — школьный театр, используемый иезуитами, утверждал законность любви в конфликте с законностью родительской власти. От Мольера до Пьера Мариво могла, таким образом, продвигаться мысль, которая парадоксально, как отмечает историк Андре Бюргюйер, должна была привести к узакониванию развода, за что и проголосовало Законодательное собрание в тот же день, что и за гражданский брак. Итак, абсолютная власть любви оказалась в противоречии с абсолютной властью отца, воплощением которой была особа короля, этого «отца народа», как выразился Людовик XII в 1506 г.
Однако власть отца над женщиной и семейной жизнью происходил из нескольких моделей. Самой распространенной и существующей почти исключительно на севере страны была модель семьи, сведенная к супружеской ячейке, которая существует недолго, поскольку все дети покидали родительский кров достаточно рано, чтобы создать семью или же по иным причинам. Раз уж родители отпускали их, эти дети не чувствовали себя обязанными помогать им в старости. Хотя и торжествовал индивидуализм, отсутствие заботы о родителях компенсировалось интенсивными соседскими отношениями, и именно эта черта сегодня уже не существует.
В менее открытых новым веяниям краях Франции преобладала модель семьи-рода или семьи-общины. Первый тип семьи, когда родители жили совместно с одним женатым ребенком, который должен был наследовать им, встречался в основном в горах, к югу от Луары, но также и в Гаскони. Остальные дети покидали отчий дом, как только женились, но у наследника был долг по отношению к престарелым родителям. Ответственность, как и право на наследство, отмечена неравенством.
Семья-община, напротив, предполагавшая совместное проживание под руководством родителей нескольких женатых детей, по сути уравнительна. В ней существовала склонность к автаркии, когда члены семьи ничего не должны ждать от соседей. Чаще всего такие семьи встречались в Пуату, Франш-Конте, Ниверне. Право первородства имело целью скорее предотвратить создание новых домов, чем предупредить раздел имущества, как то наблюдалось в Гаскони.
Однако монархическое государство не изменило семейное право, будь оно римским на юге страны или же обычным на севере, а Церковь, которой были доверены эти обязанности, желая примирить набожность с привязанностями повседневной жизни, позволила проявиться этике счастья, наполнив семейные чувства склонностью к морализаторству и эмоциональностью.
Так что чувство приверженности королю изменилось: на смену образу деспотичного архаичного отца, воплощающего власть, пришло представление о доброжелательном отце-кормильце. От короля теперь ждали не власти и порядка, но помощи и доброты. Пусть его считали дряхлеющим и обвиняли в том, что он плохой отец, как случилось во время слуха о «голодном заговоре»: короля обвинили в спекуляции, в то время как он только лишь делал закупки из предосторожности (1774).
Королю, таким образом, приходится заниматься делами той или иной семьи, которая обращается к государству, например упрашивая короля подписать королевский указ об изгнании или о заточении без суда и следствия, дабы защитить права семьи или спасти ее честь, — так, молодой Сен-Жюст, обкрадывавший своих родителей, был арестован по просьбе своей матери; или же государство вмешивалось, чтобы позаботиться о брошенных детях.
О семье в эпоху Старого порядка сказаны все «за» и «против». По-види-мому, во Франции простейшая модель семьи существовала во все времена, и модель Святого семейства обозначала лишь этот тип: отец — мать — ребенок, называемый простой, нуклеарной семьей, существовавшей на христианских принципах: моногамия, нерасторжимость, стремление к согласию. Гарантом ее выступила Церковь, хотя сначала она высказывала недоверие в отношении института семьи, который с точки зрения воздержания был, наверное, лишь крайним средством. «Если не могут воздержаться, то пусть лучше вступят в брак», — говорил апостол Павел, а в VII в. Григорий Турский провозгласил невозможность отделить брак от присущего ему греха. Поэтому Церковь приумножала основания, препятствующие заключению брака: сожительство, повторное замужество вдов, браки между родственниками, усыновление и удочерение. Мало-помалу взаимопроникновение германских обычаев и христианских принципов привело к тому, что это соединение стало руководствоваться семейными структурами; при этом основной общественной ячейкой стала моногамная семья, а Церковь и власть Каролингов предписывали строгую моногамию, чтобы обуздать насилие в обществе. А в Средние века жития святых всегда представляли собой ограниченную модель семьи.
Эта семья, живущая в браке, не исключала существования среди дворян более крупных групп близких и кровных родственников, объединенных кровнородственными отношениями или брачными союзами. В то время как в крестьянских семьях было примерно от трех до пяти детей, в дворянских их могло быть намного больше.
Вплоть до XVIII столетия в народных слоях в брак вступали поздно, внебрачные дети были редки, кормление грудью являлось правилом, при этом четверых-пятерых детей было как раз достаточно, чтобы обеспечить смену поколений, поскольку в 1750 г. из тысячи детей из-за болезней только половина жила более пятнадцати лет. Большая смертность становилась причиной разрыва союзов и частых повторных браков, по крайней мере каждого четвертого брака.
Именно Кодекс Наполеона установил «новый» статус семьи. В соответствии с ним семья могла существовать лишь в браке, а у внебрачных детей не было семьи. Согласно Кодексу, брак был нерасторжим, развод— ограничен, а затем и вовсе отменен в 1816 г. Отношения между супругами подчинены иерархии и основаны на неравенстве. Только законы Наке 1884 г. и законы, принятые Народным фронтом в 1938 г., немного смягчили этот Кодекс.
От семьи — к парному союзу
Со времен Второй мировой войны институт семьи претерпел такие изменения, что мог возникнуть вопрос о его дальнейшем существовании… Тогда как до этого мыслители от Фредерика Ле Плэ до Энгельса задавались вопросом о происхождении семьи… Одновременно мыслители спрашивали себя, не была ли потерянная модель семьи бесчеловечной («Семья, я вас ненавижу», — говорил писатель Андре Жид), — если только, напротив, не считать, что она была прекрасна в мире, который мы потеряли…
Однако средний возраст вступления в брак не позволяет оценить это изменение: как и во времена Освобождения 1944 г., сегодня он по-прежнему составляет 24–27 лет для женщин и мужчин, хотя и снижался до 22–24 в середине 60-х годов. Увеличился только средний возраст рождения первого ребенка: с 26 лет в 1980 г. до 29 лет — в 1996 г. Зато постоянно снижается число повторных браков после развода или кончины супруга: с 64 процентов в 1975 г. до всего лишь 38 процентов в 1985 г. В то время как в 1980 г. число детей, родившихся вне брака, составляло 11 процентов всех родившихся, то 1995 г. их было уже 37,6 процента.
Изменения очевидны. Остается определить их основные черты.
Первым фактом является то, что супружеская жизнь в семье помимо старения ее членов дважды претерпела резкие изменения. Обычаи длительное время подвергались испытанию, в то время как индивид, все более сопротивляясь им, постепенно становился свободнее… Таким образом, произошел переход от патриархальной семьи, которая, как предполагалось, должна была воспроизводиться и существовать вечно, к новой модели семьи, в которой женщина, зарабатывающая на жизнь, так же как и мужчина, была уже не обязана подчиняться его власти, по крайней мере безраздельной. Постепенно уважение к власти — отца или семьи — сменилось взаимным уважением членов семьи. Это связано с тем, что супруги принадлежат в большинстве своем к одной социальной группе, знакомятся на работе, в университете, на собраниях, на танцах.
Второе значительное изменение произошло также до 50-х годов, но при этом четко обозначилось и начало активно распространяться. Союз, в браке или вне брака, оставлял все больше места любовным чувствам, тогда как в былые времена он устраивался в основном семьями и был результатом расчета. Речь шла о браке по расчету, браке из соображений целесообразности, ведь деньги необязательно были определяющим фактором. В фильме канадского режиссера Робина Спрая «Пролог» (1969) отец героини, узнав, что та собирается познакомить его со своим женихом, так комментирует это событие: «Надеюсь, что он не негр, не еврей и не музыкант».
Однако в наши дни основной мотивацией для союза молодых людей является влечение; именно оно лежит в основе желания хорошо жить вместе, а не только удовлетворяться совместной жизнью. Но это может длиться недолго.
Появляется другая характерная черта: коллективные институты все менее способны регламентировать совместную жизнь, в семье или вне ее. Церковь была первым институтом, который противодействовал и препятствовал спонтанным бракам, таким, например, как брак Ромео и Джульетты. Франция — страна, которая раньше и определеннее других сделала семью государственным делом, в то время как в Англии на первый план вышел вопрос бедности, а в Германии — положение рабочего класса. На протяжении всего XIX столетия сторонники индивидуализма, мер повышения рождаемости, приверженности семейным ценностям вели между собой перекрестный огонь, что привело в 1939 г. к принятию Семейного кодекса, положившего начало комплексной политике помощи семье, начатой Даладье, но прославленной Петэном. Она продолжается и после 1945 г., будучи включенной в систему социального обеспечения.
Новым фактом, в частности, явилось то, что семьи, возникающие в результате повторного брака супругов, а также неполные семьи представляют собой уже не альтернативную модель семьи, а эпизоды цикла семейной жизни, являющиеся результатом распада семьи, в том числе и в результате кончины одного из супругов: одни и те же люди на разных этапах жизни оказываются в той или иной ситуации. Еще одна характерная черта: две из характеристик современного развития разнонаправлены. С одной стороны, супружеские связи все в большей степени основываются на договоре, а с другой — родственные связи получают все большее признание, в то время как в прошлом внебрачные и брошенные дети оказывались на улице.
Социолог Ирен Тери подчеркивала одновременность ряда явлений: именно в начале 70-х годов, в тот самый момент, когда ценности личной свободы и равенства полов изменяют представление о браке, количество браков уменьшается, а число разводов растет. Дело в том, что новые идеалы супружества не предполагают придавать связи официальный характер, так как законность связи должна быть личной, а не общественной; сожительство является не отказом от обязательств, но определением частного договора. Именно это явление стало причиной расставания многих супругов. Что касается множества разводов, то они пришли на смену существовавшему ранее положению, при котором внутренние драмы семьи скрывались под видимостью стабильности. Парадоксальным следствием многочисленных разводов может стать повышение количества браков и рождаемости, ведь каждая пара желает «создать очаг»…
Драмы детства: свидетельства и разоблачения
Принимая во внимание, что в вопросе о роли мужчины и женщины в семье, на работе, в политической жизни господствовала концепция различий по половому признаку, можно отметить, что некоторые стороны жизни женщин подверглись переоценке из-за трагических событий, произошедших в детстве. Судьба таких детей может сыграть разоблачительную роль.
Это касается и покинутых детей, и их работы, и изнасилований, жертвой которых стали некоторые из них.
В XVIII столетии в целях предупреждения детоубийства и снижения количества брошенных детей королевская власть непосредственно финансировала парижский «Приют найденышей» и помогала подобным приютам в провинции. Речь шла о защите чести семей от позора внебрачного рождения. В Париже росло количество детей, получивших приют таким образом: 3150 человек — в 1740 г., 7676 — в 1772 г. Трудно понять причины такого увеличения, но, по всей видимости, их нельзя объяснить исключительно незаконностью или благоприятными условиями, предоставляемыми подобными приютами. Овернский интендант отмечал, что количество брошенных детей находится в прямой связи с динамикой цен на зерно; поэтому мотивом могла быть в равной степени нищета. В доказательство этого заметим, что детей иногда оставляли, прикрепив к пеленкам записку. В ней указывались некоторые сведения, по которым можно было узнать ребенка, потому что мать надеялась, что позже сможет найти своего малыша, хотя в действительности девять десятых из них умирало в первые годы жизни… Многие женщины полагали, что их детям будет лучше в приюте, чем в их мрачных лачугах.
Таким образом, раз уж матери оставляли ребенка, то они принимали помощь государства в его воспитании. Поручить ребенка заботам приюта уже не означало, что мать отказывается от него, оказавшись в отчаянном положении. Это означало ожидание того, что король и государство заменят родителей, чтобы освободить бедняков от слишком тяжелого для них груза.
Если ребенок оставался в семье и выживал, то очень скоро он начинал работать…
Я деньги матери принес
Всё — золото. Не тронь!
В моих руках они блестят:
За это две недели я
Работал день за днем.
Достиг я той поры, когда
Бедняк работает всегда
И игр больше нет.
Баклуши уж не для меня.
За дело! Ведь мужчина я:
Уж месяц мне семь лет[344].
Это стихотворение поэта Теодора Лебретона. Он родился в 1803 г., в семь лет начал работать волочильщиком на ситценабивной фабрике. В 1838 г. опубликовал первые стихотворения в «Ревю де Руан». Стихотворение основано на личном опыте. В этом «Утешении дитяти бедняка» не описываются ужасные условия, в которых работали дети; такая участь постигала не всех, конечно, но условия всегда были тяжелыми для этого возраста, как и для женщин. Старшие свидетельствуют о причинах такого рабства: «Двенадцатичасовой рабочий день для детей 9—12 лет не превышал пределы их сил… И если они не начнут работать в этом возрасте, следствием такого положения вещей будет значительное уменьшение средств для многих отцов семейства и для вдов, на попечении которых находится несколько детей», — утверждал прядильщик шерсти Лоран Бьетри, поступивший в девять лет «на фабрику достопочтенного Ришара Ленуара», где связывал нити.
Такие умонастроения преобладали тогда во Франции. И многие родители считали, что «ты будешь работать, как и я работал, сын мой».
Стремление к лучшей жизни у их потомков появилось не сразу, рождению этого чувства помогла школа. Но потеря предполагаемого дохода явилась тормозом, объясняющим также, почему дети с опозданием начинали ходить в школу, даже когда она стала бесплатной и обязательной.
Детский труд стал основным мотивом возмущения и сострадания только к середине XIX в., не раньше. Первым заговорил об этом Чарльз Диккенс в романе «Приключения Оливера Твиста» (1837–1839), затем Виктор Гюго в «Отверженных» (1862) и Альфонс Доде в «Джеке» (1876).
По правде говоря, детский труд появился вовсе не в результате развития промышленности. Во Франции, как и в соседних странах, дети работали либо в семье, особенно в деревне, либо поступали в ученичество юнгами или трубочистами. Мы называем только самые распространенные области, в которых были заняты дети.
Вскоре детей, как только у них появлялись соответствующие способности, стали использовать на промышленных предприятиях, чтобы помочь им обеспечить семью: ребенок мог работать «метателем» в производстве шалей, «волочильщиком» в производстве ситца, «мальчиком» в стекольном производстве, «подростком» на заводах. Однако на мануфактуре Сен-Гобен в 1823 г. возраст найма детей был ограничен: их нанимали только с десяти лет. А промышленник Кристоф Филипп Оберкампф отвечал типографским рабочим, чьей зарплате угрожала конкуренция детей, вопрошая: «Что бы вы делали со своими детьми? А так они сыты, вымыты, согреты»…
Однако настоящий перелом произошел с появлением в конце XVIII в. крупных прядильных мануфактур. На предприятии герцога Орлеанского, организованном в 1790 г., из четырехсот наемных рабочих 45 процентов составляли дети от пяти до шестнадцати лет и столько же — вдовы, не способные зарабатывать на жизнь иным путем.
Революция 1789 г. обязала предпринимателей заключать договоры с Министерством внутренних дел, которое отвечало за социальную помощь, но, как только Революция закончилась, необходимость в договорах отпала и использование детского труда стало повсеместным, а бывший жирондист Жан Батист Буайе-Фонфред через объявления предлагал отцам и матерям семейств, в которых было слишком много детей, препоручить тех из них, кому исполнилось восемь лет, его заботам, «дабы воспитать их в любви к труду». А как насчет их вознаграждения, ведь дети не получали зарплату и за них не платили налоги? «При условии что они заслужат наше расположение, — добавлял Буайе-Фонфред, — они будут получать дополнительно в течение трех лет специальность (слесаря, столяра, токаря)». Также к 1810 г. инженер Франсуа Антуан Жекер налаживает производство на игольной фабрике, где 225 из 250 рабочих — дети от четырех до двенадцати лет. Обследование, проведенное двадцатью годами позже, показывает, что 143 тысячи детей моложе шестнадцати лет составляли приблизительно 12 процентов общего числа рабочих, а больше всего их было в текстильной промышленности — 22 процента. В количественном отношении в Пруссии и Англии работало меньше детей, чем во Франции, но пропорционально их число в первых двух странах росло быстрее, чем в третьей.
Часто именно врачи — во Франции Персеваль, а затем Вилерме — будоражили общественное мнение, указывая на плохое здоровье этих детей. Их охотно поддерживали, в частности в Эльзасе, католические круги: последние клеймили производителей текстиля, которые являлись в основном протестантами. Широкомасштабное расследование Луи Вилерме, начатое в 1836 г., в некоторой степени повлияло на законы 1841 г., принятые вопреки тем, кто «во имя французской промышленности протестует против оскорблений, которыми она была осыпана». Позже экономист Фредерик Бастиа, писатели Виктор Гюго и Эжен Сю протестовали против методов по использованию детского труда. Впредь, согласно докладу Торговой палаты Мюлуза, их считали «взрослыми» с двенадцати лет и воздерживались от использования труда детей меньшего возраста. А в 1874 г. промышленник и монархист Амбруаз Жубер предложил законопроект, согласно которому на работу можно легально нанимать детей начиная с десятилетнего возраста. Речь шла о запрете детского труда по ночам для всех, кто моложе шестнадцати лет. В конце концов, для поступления на фабрику был установлен возраст в двенадцать лет, а также двенадцатичасовой рабочий день. В 1892 г. благодаря либералу Жюлю Симону возраст поступления на фабрику был увеличен до тринадцати лет, а рабочий день уменьшен до десяти часов, при этом возраст соответствовал возрасту, в котором дети завершали получение обязательного школьного образования… Пришлось ждать наступления 1936 г., когда возраст найма на работу увеличился до четырнадцати лет, а в 1967 г. — до шестнадцати.
Накануне войны 1914–1918 гг. настоящей проблемой для социального и школьного законодательства стал вопрос об уничтожении обычая передачи ремесла по наследству.
Но и здесь, как и в вопросе о женском труде, Республика столкнулась с сопротивлением части рабочего класса, поддерживаемого профсоюзами и партиями, а также с сопротивлением части семей. И в этих вопросах с такими же проблемами сталкивались Англия и Германия, причем эти две страны то опережали, то отставали от французского законодательства и от его применения в жизнь.
Если говорить о проблеме насилия, то, как показал историк Жорж Вигарелло, изнасилование женщин долгое время считалось простым актом насилия, подобно многим другим. При Старом порядке в иерархии преступлений насилие на большой дороге шло сразу же за оскорблением короля, так как оно представляло угрозу обществу и его безопасности. Посягательство на вещь могло повлечь за собой более тяжкое наказание, чем посягательство на личность. Изнасилование, за которым следовало убийство, конечно же, серьезно наказывалось, но возмездие за изнасилование как таковое в наказании было относительно. Моралисты того времени стремились отвлечься от того, что могло быть в нем жестокого, и стремились все урегулировать, учитывая положение жертв в обществе, и даже их молчание.
Не из-за новых ли чувств, появившихся в отношении детей, утвердилось одновременно чувство сострадания к жертве и даже — чувство оправдания виновных? С изобретением индивида, появившегося в законодательстве после Французской революции, жертва — женщина или ребенок — имеет право на внимательное отношение, что стало новацией, но вне семьи по-прежнему считали, что изнасилование взрослой женщины невозможно, если оно совершается одним мужчиной, так как все еще было принято считать, что женщина где-то согласна. Тогда как ребенок, напротив, воспринимался как настоящая жертва. Так, в XIX столетии в городских районах стали сильнее реагировать на сексуальные преступления против детей, и отношение к случаям изнасилования женщин также стало пересматриваться. Конечно, случалось, что суд выносил весьма несправедливые приговоры, а правосудие мало принимало во внимание смущение женщины, находившейся в подчиненном положении, что лишь усиливало жестокость. Тем не менее повышение роли детей в общественном сознании сыграло роль индикатора общественного развития как в вопросах труда, так и в изобличении насилия. При этом осознание свершившегося наступало раньше и было сильнее в случаях с детьми, как о том свидетельствует еще и сегодня реакция общества на акты педофилии, совершенные теми, на кого возложена забота о душе, — церковнослужителями и учителями.