Национальное собрание объявило себя постоянным, потребовало удаления войск и учреждения гражданской милиции, выразило сожаление по поводу отставки Неккора и возложило ответственность за все, что произошло и произойдет, на королевских советников. Дворянство и духовенство приняли участие в этих постановлениях.
В ослеплении своем двор был уверен в своей победе. Ожидали только прибытия подкреплений, которые должны были положить конец парижскому восстанию и сломить сопротивление национального собрания. Правительство вполне положилось на штыки, но на этот раз ему суждено было оказаться бессильным.
14 июля снова зазвучал набат. Отыскивавший оружие народ открыл в погребах Дома Инвалидов склад в 30 000 ружей, большое количество сабель, шпаг и несколько пушек. Народ вооружился; рабочие Сен-Антуанского предместья и предместья Сен-Марсо под предводительством пивовара Сантерра соединились с гвардией.
Вооруженные массы жаждали боя и искали, на кого бы напасть. Народный гнев как-то сам собой обрушился на Бастилию, ту ужасную государственную тюрьму, разрушения которой, между прочим, требовали уже некоторые наказы выборных. Кроме того, руководители восстания могли опасаться, что при нападении войск Бастилия послужит им несокрушимым оборонительным пунктом.
Словом, в полдень 14 июля по улицам Парижа раздается крик: «К Бастилии! К Бастилии!» Тысячи голосов повторяют этот возглас, и вооруженные толпы направляются к ненавистной крепости.
Бастилия была расположена в середине города и представляла собой крепость, построенную в конце четырнадцатого столетия. Она состояла из восьми громадных башен, по сто футов вышины, соединенных друг с другом стеной в девять футов толщины. Все это было окружено рвом в 25 футов глубины, а вовнутрь крепости можно было проникнуть только по подъемным мостам. 14 июля гарнизон крепости состоял из 82 инвалидов и 33 швейцарцев. Провианта в крепости французского деспотизма было только на сутки; двор ничего не сделал для того, чтобы снабдить крепость необходимыми средствами защиты.
Под неприступными стенами Бастилии раздавался гул вооруженного народа и грозный крик «Сдавайте Бастилию! Сдайте нам Бастилию!» Гарнизон оставался неподвижным за поднятыми мостами, а губернатор Делонэ оставил без ответа требование сдачи. Тогда выступили вперед два человека – сержант Эли и женевский часовщик Гюллен, известный впоследствии генерал Империи. Они стали рубить топорами цепи большого подъемного моста, и мост удачно упал. Народ устремился на мост и направился к воротам. В этот момент Делонэ приказал стрелять. Раздался залп бастильских орудий по нападавшему народу, а затем последовал оживленный ружейный огонь из амбразур. Многие были убиты и ранены. Народ энергично отвечал на огонь, но не мог причинить вреда укрывавшимся за толстыми стенами защитникам Бастилии. Залп картечью заставил даже наступавших очистить мост, но Эли и Гюллен снова бросились вперед, и бой снова загорелся. За время четырехчасового безуспешного штурма вся земля пропиталась кровью. В этой крови получила крещение победа третьего сословия.
Гром орудий и ружейная трескотня перепугали комитет избирателей в городской ратуше. Он отправил к Бастилии депутацию с целью посредничества, но это не имело успеха. Это только возбудило недоверие со стороны народных борцов. Бой продолжался, но в это время прибыла к Бастилии верная союзница народа – гвардия и привезла с собой пушки. Она выставила свои орудия вперед и открыла по крепости усиленный огонь. Делонэ приказал ответить таким же жестоким огнем, и снова большое число нападавших было убито и ранено. Но гарнизон Бастилии потерял присутствие духа, когда увидел, что гвардия напала на крепость. Совершенно неожиданно он поднял белый флаг в знак того, что крепость сдается. Делоне хотел было взорвать себя вместе с пороховым складом, но гарнизон помешал ему в этом.
Орудия замолкли, и офицер швейцарцев через амбразуру потребовал свободного пропуска гарнизону. Народ закричал: «Спустите мост!», а Эли и Гюллен прибавили: «Вам ничего не сделают!» Мост был спущен, и осаждавший народ ворвался внутрь. Было пять часов пополудни, когда Бастилия перешла в руки народа, но победа была куплена ценою многих жертв.
Гарнизону даровали жизнь, но губернатора и коменданта Бастилии невозможно было защитить от разъяренной толпы, которой своими глазами пришлось видеть, как многие сотни из ее рядов пали под картечью гарнизона. Оба они были убиты, а головы, их надеты на пики. Вскоре затем в городском доме появилась группа народных борцов и взяла там предателя Флесселя. У Делонэ будто бы найдено было письмо Флесселя такого содержания: «Держитесь до вечера: вы получите подкрепление!» Флессель был отведен к Пале-Рояль, где предполагалось судить его. Но по дороге к арестованному приблизился какой-то неизвестный и сразу уложил его выстрелом из пистолета.
В Бастилии оказалось всего семь государственных преступников, причем двое из них уже успели сойти с ума от продолжительности заключения. Это обстоятельство часто хотели истолковать в пользу правительства Людовика XVI, как будто эта случайность делает Бастилию менее ужасной темницей, может примирить нас с бланками о задержании.
В то время как одна часть победоносного народа при радостных криках разрушила ненавистный оплот деспотизма, Париж готовился отразить нападение войск, стянутых на Марсовом поле. Город превратился в военный лагерь. Набат не прекращался, отливали пули, ковали пики, взрывали мостовую и строили баррикады. Дома были приготовлены к обороне, и гражданская милиция стала под ружье. Все твердо ждали боя.
Но и на этот раз нападения войск не последовало, так как король в это время уже потерял мужество. Двор дал этому монарху совсем ложное представление о положении и событиях в Париже. Но тут перед королем выступил герцог де Лианкур, главный начальник придворной гардеробной и член Генеральных штатов, и описал ему истинное положение вещей – как народ вооружился, взял Бастилию и что на войска нельзя положиться.
– Э, – сказал Людовик, – да ведь это форменный бунт!
– Нет, ваше величество, – ответил герцог де Лианкур, – это революция.
Маршал Броглио собирался в ночь с 14 на 15 июля напасть на Париж с семи сторон; подчинив город, можно было разогнать национальное собрание и заставить парламент внести в реестр финансовые эдикты и выпустить новые кредитные билеты. Этот план побудил: перейти на сторону революции не только среднюю, но и крупную буржуазию, потому что буржуа всегда храбрее боролись за свое имущество, чем за общечеловеческие права. Две депутации национального собрания получили от Людовика самый решительный отказ на просьбу удалить войска, но после рассказа герцога он немедленно отдал это приказание. Двор был побежден смелостью и мужеством парижского народа.
Под возбуждающим влиянием разыгравшихся в Париже событий национальное собрание оставалось на своих местах всю ночь с 14 на 15 июля. Утром 15 июля получено было извещение, что король прибудет в собрание в сопровождении одних только двух своих братьев. Это вызвало крики одобрения. Но рассудительный Мирабо сумел подавить этот наплыв прежних верноподданнических чувств.
Он напомнил о пролитой в Париже крови, рекомендовал строгую сдержанность и закончил: «Молчание народа – наука королям».
Король был встречен мрачным молчанием, и это произвело на него сильное впечатление. Он уже обратился к депутатам, как к национальному собранию, объявил себя заодно с народом и закончил растроганным голосом: «Итак, представители моего парода, доверяюсь вам». Громом одобрения ответило на эти слова увлеченное собрание. Оно примирилось с королем, который еще за минуту перед тем хотел разогнать его силою оружия и которого привел в среду столь ненавистных ему депутатов страх перед победоносным парижским населением. Не только отдельные люди, но и целые собрания иногда впадают в сентиментальность.
Собрание послало в Париж мирную депутацию, состоявшую из Бальи, Лалли-Толандаля, Лианкура и Лафайета. Эта депутация возвестила об отозвании войск, о смене министра Бретейля и о назначении Неккера на его место. Депутация была принята народом при громких кликах радости, но когда было возвещено, что король прощает французской гвардии, поднялась буря недовольства, которую с трудом удалось успокоить. Гвардия – говорил народ – не нуждается в прощении.
16 июля Бастилия была окончательно стерта с лица земли: затем, на основании нового муниципального положения, установившего главный совет представителей 60 секций и общинный совет из 30 членов, тоже избранных секциями, мэром Парижа был избран знаменитый ученый Бальи, а командиром национальной гвардии, как назвали гражданскую милицию, был избран Лафайет.
Национальная гвардия получила у Лафайета военную организацию, а цветами ее были синий, белый и красный. С тех пор этот трехцветный флаг стал знаком национальной свободы.
Король вернулся в Париж, и в воротах новый мэр Бальи встретил его такими словами: «Ваше величество! Я приношу вашему величеству ключи прекрасного Парижа. Эти же ключи некогда были поднесены Генриху IV. Он тогда завоевал себе народ, теперь народ завоевал себе короля!» Эта речь не понравилась народу. Вооруженный, он стоял мрачными и молчаливыми шпалерами, сквозь которые надо было пройти королю. В городской ратуше король пристегнул к своей шляпе трехцветную кокарду, и народ ответил на это кликами радости. Можно было, впрочем, заметить, что новая роль порядочно уже надоела королю.
Некоторые отзвуки восстания еще можно было заметить в Париже. Суровый человек и ненавистный народу Фулон, бывший министром финансов в кабинете Бретейля, под арестом был приведен в Париж. Увидев его, народ вспомнил, что он применял прежде самые суровые меры взыскания налогов и сказал раз по адресу голодающего народа: «Пусть жрет сено, сволочь!» Он был отбит от конвоя и повешен на фонаре. Та же участь постигла и зятя его Бертье, которого народ по той же причине ненавидел.
Неккер был возвращен, и в третий раз занял пост министра. Въезд его был настоящим триумфом; народ даже выпряг его лошадей. Но первые шаги его уже вызвали народное недовольство, так как он сейчас же даровал амнистию деятелям неудавшегося государственного переворота Безанвалю и другим. Мирабо обрушился на него, и скоро этот женевский банкир, совершенно лишенный политического таланта, окончательно потерял народное расположение. Он так низко пал во мнении народа, что последний даже не ненавидел его, а просто забыл об этом человеке, имя которого некогда было одним из популярнейших во Франции.