Лишенные также и избирательного права, обусловленного известным имущественным цензом, рабочие обратились с простым, но трогательным сохранившимся до сих пор письмом к Марату. На языке, соответствовавшем воззрениям и стилю того времени, они называют его «дорогим пророком» и истинным защитником класса нуждающихся. Здесь проявилось массовое самосознание. Они жалуются Марату на жестокость предпринимателей и говорят, что особенно отличаются угнетением своих прежних товарищей несколько бывших каменщиков, разжившихся и ставших богатыми предпринимателями. Последние думают, говорят в своем письме рабочие, что им все дозволено с тех пор, как они надели форму и эполеты национальной гвардии.
Марат, признававший справедливыми требования рабочих об улучшении их участи, заступался за этот угнетенный класс, где и когда только мог. Его «Друг Народа» стал органом рабочих, и этим объясняется сильная популярность Марата. В «Друге Народа» был подвергнут резкой критике избирательный закон, лишавший рабочих избирательного права. В газете Марата рабочие напоминали о своих заслугах перед революцией. «Мы были всюду, – говорится в ней, – где была опасность; всюду мы были готовы проливать нашу кровь для вашей защиты; три месяца без перерыва мы одни выносили все лишения утомительного похода; по целым дням нас пекло солнце, мучил голод и жажда; а в это время богачи прятались в своих подвалах под землей и выползали, когда это не было уже опасно, для захвата власти, почетных и общественных должностей. Для вас мы приносили себя в жертву, а теперь в вознаграждение за наши жертвы мы даже не получили утешения считаться гражданами – спасенного нами государства. Что дает вам право так третировать нас? Ведь вы сами согласны с тем, что и бедняк такой же гражданин, как богатый. Но, утверждаете вы, его скорее можно подкупить. Полно, правда ли это? Присмотритесь ко всем монархиям света белого! Разве не из богачей состоит вся продажная толпа царедворцев?»
Но в той же мере, в какой росла популярность Марата среди рабочих, росла и ненависть к нему Лафайета и Бальи. 14 сентября 1790 года они поручили 300 солдатам национальной гвардии напасть на типографию, в которой печатался «Друг Народа». Станки были изрублены топорами, а персонал типографии арестован. Но «Друг Народа» выходил по-прежнему, так как Марат продолжал его выпускать, несмотря на громадные жертвы и опасность, с которыми это было сопряжено. Так как газета, вполне естественно, не оправдывала своих расходов, потребовались сторонние средства. Деньги давала возлюбленная преследуемого писателя Симония Эврар. Она бросила мужа, чтобы связать свою судьбу с судьбой Марата; историки ее часто смешивают с его сестрой Альбертиной. После убийства Марата она жила только воспоминаниями о нем и удалилась от света. Правительство не переставало считать ее опасной и все время держало ее под надзором. Когда 23 декабря 1830 года на Наполеона Бонапарта было произведено покушение при помощи адской машины, арестовали большое число демократов, в том числе и Симонию Эврар, но найти какие-нибудь улики против нее не удалось.
Если бы не страх перед рабочими, готовыми подняться по первому зову, для них ничего бы не сделали. Но, наконец, и коммуна увидела, что необходимо сделать что-нибудь для облегчения ужасной нужды населения. Она потребовала от национального собрания кредита для того, чтобы предоставить заработок безработным рабочим. Собрание ассигновало пятнадцать миллионов франков. На эти средства в Париже были тогда учреждены государственные мастерские, называвшиеся тогда благотворительными мастерскими (Ateliers de charité). Уже по названию этому можно судить о том, как относились к этому учреждению господствующие классы. Мастерские эти находились в различных частях Парижа, и там работали не только парижские рабочие, но и рабочие из провинции. Они принимались обыкновенно в эти мастерские по рекомендации депутатов соответствующего департамента. Можно было видеть, как они толпами, распевая революционные песни, прибывали в Париж. В одном Монмартре в государственных мастерских было занято 17 000 человек. Из этих-то рабочих и состояли те революционные массы, которые выступали во время восстаний 1792, 1793 и 1795 годов. Во время их шествий можно было видеть всю их нищету, и обитатели богатых кварталов с ужасом убеждались в том, какое громадное количество полуголодных и полуодетых людей скрывает в себе революционный Париж. Аристократы презрительно называли это голодное и обтрепанное население санкюлотами (голоштанниками); но демократия приняла эту кличку, превратив ее, как это было и с гезами, в почетное название.
Понятно, что и государственные мастерские не могли совершенно устранять нужду рабочего класса. Рабочие часто жаловались на то, что плата выдается ассигнациями и что заработная плата вообще низка. Они приносили себя в жертву революции, и для того, чтобы поддержать демократию в ее борьбе со старым порядком, они вместе с семьями терпели острую нужду. За все время великой революции ни один класс не обнаружил так много душевного величия и самозабвения, как парижские рабочие.
Бегство в Варенн
Вскоре после праздника объединения двор вернулся к своим планам и снова побудил короля попытаться уничтожить все то, что он недавно поклялся охранять. Двор все еще считал возможным уничтожить завоевания революции и восстановить прежний абсолютизм. Но так как двор со своими приверженцами не чувствовал за собою во Франции достаточно сил для того, чтобы одержать победу над революцией, то он составил заговор для восстановления старого порядка во Франции при помощи иностранных правительств; после многих битв с переменным для обеих сторон счастьем борьба кончилась полным падением монархии во Франции.
Большинство войск не было достаточно верно двору. Правда, офицеры-дворяне были недовольны тем, что национальное собрание уравняло права на производство офицеров и солдат из буржуазии с их правами: но эта именно мера привлекла сочувствие армии к революции. Офицеры из старых дворянских родов привыкли грубо обращаться с солдатами. Солдаты уже больше не позволяли этого, и это послужило причиной возмущения полка Шатовье в Нанси, которое было подавлено генералом Булье при помощи оружия и после сильного кровопролития.
Так как армия все больше склонялась на сторону революции, то двор постарался найти опору в других факторах. После долгого сопротивления и под влиянием упорных требований национального собрания король утвердил гражданскую организацию духовенства. Но священники, отказавшиеся от присяги, вызвали в провинции беспорядки и подготовили там междоусобную войну, возгоревшуюся в 1793 году в южных и западных провинциях. Они успели убедить народ, что революция стремится у него отнять религию, и вызвали брожение среди невежественного сельского населения, несмотря на то что оно прежде других почувствовало благодетельное влияние революции. Король и двор надеялись на поддержку этих слоев населения в случае контрреволюции. Между тем все эмигранты были собраны гр. д’Артуа в Кобленце; эти эмигранты называли себя заграничной Францией и старались склонить европейские державы к вооруженному вмешательству во французскую революцию. Действительно, уже 20 мая 1791 года эмигранты получили от Австрии обещание, что она объявит войну Франции и восстановит старый порядок силой оружия. Пока же эмигранты устраивали во Франции разные интриги для того, чтобы подготовить нападение иностранных держав. Влияние их происков чувствовалось уже слишком хорошо. Национальное собрание хотело издать против эмигрантов закон о выселении. По проекту этого закона, в случае беспорядков учреждалась комиссия из трех лиц, без разрешения которой никто не вправе был оставить Францию. Но подкупленный двором Мирабо пустил в ход все свое влияние и оспаривал этот проект под тем лицемерным предлогом, что не следует стеснять личной свободы. Закон, действительно, был отклонен, эмиграция усилилась, а собрание пришло в такое замешательство, что, когда обе тетки короля пожелали поехать в Рим, оно три дня совещалось о том, отпустить ли этих двух старух или нет.
Когда Неккер вышел в отставку, двор стал всецело опираться на Мирабо. Некогда столь популярный Неккер в сентябре 1790 года совершенно тихо и скромно сошел со сцены. Мирабо же пошел навстречу двору и не задумался закончить свою блестящую деятельность позорной изменой. Он составил новую конституцию, предоставлявшую королю больше власти. Предполагалось, что король из Лиона запугает национальное собрание угрозами, и под влиянием этих угроз Мирабо надеялся вынудить у национального собрания согласие на его проект конституции. Когда один из друзей предостерег его против двора, он цинично ответил: «Они мне все обещали, и, если они не сдержат слова, я их накажу республикой».
Распутство и напряженная работа двух последних лет подорвали здоровье Мирабо. Он сразу поддался болезни, и внезапная смерть в апреле 1791 года положила конец карьере этого замечательного государственного человека. Так как об измене его еще ничего не было известно, то все партии соединились, чтобы почтить усопшего, и похороны его были выражением национального траура. Он получил первое место в Пантеоне, храме, где возрожденная Франция хотела хоронить своих великих людей. На здании Пантеона красовалась надпись: «Своим великим людям – благодарное отечество!»
В этот момент двор решил вступить в открытый бой с национальным собранием. Он рассчитывал на маркиза Булье и преданную этому генералу часть армии, на провинции, возбужденные священниками, отказавшимися от присяги, на эмигрантов и на иностранные державы. Но король, прежде всего, пожелал обезопасить свою личность. 18 апреля 1791 года он выехал из Парижа, чтобы встретить Пасху в Сен-Клу. В действительности же он хотел отправиться к Булье. Но народ воспротивился отъезду двора, и национальная гвардия на этот раз не вмешалась. Людовик должен был вернуться в Тюильри и решил тайно бежать из Парижа.
Бегство подготовлялось с большою тщательностью. Булье со своими войсками расположился у Монмеди на бельгийской границе, чтобы встретить бежавшего короля и двинуться с ним на Париж. Народ же тем временем удалось обмануть в высшей степени искусной и коварной уловкой. Двор притворился, что он примирился с тем порядком вещей, который создан был революцией. Все неугодные народу лица были удалены от двора и даже назначены были священники-конституционалисты. Был опубликован циркуляр министра иностранных дел Монморена французским посланникам за границей, в котором говорилось следующее: