Таким образом, предложенная Кошеном интерпретация Французской революции имела с идеологической точки зрения ярко выраженную консервативную направленность. Идеализируя Старый порядок, восхваляя католическую церковь, не скрывая вражды к революции и к демократии вообще, Кошен стал продолжателем историографической традиции, ведущей свое начало еще от трудов Э. Бёрка. Естественно, что выход в свет произведений о Революции со столь ярко выраженным политическим подтекстом - произведений, не являющихся конкретными историческими исследованиями, а представляющих собой попытку философско-социологической интерпретации исследований других авторов, вызвал весьма негативные отклики со стороны историков либерального и демократического направлений.
Так, мэтр либеральной историографии А. Олар заявил, что Кошен оживил «старый тезис аббата Баррюэля, будто Революция вышла из лож. Тот факт, что Людовик XVI и два его брата были франкмасонами, заставляет задуматься над тем, насколько обоснован данный тезис. Но автор рассуждает без учета фактов, не ссылаясь или почти не ссылаясь на них»[149].
Еще более критически отозвался о работе Кошена «Революция и свободомыслие» Альбер Матьез: «...Она содействует развитию не истории, а лишь философии и социологии. Это догматическое и формальное построение, имеющее цель доказать, что демократия по закону своего действия не может не сделать индивида рабом общества в том, что касается его мышления, его свободы и его имуществ». Отмечая большое влияние на Кошена исследования Острогорского, Матьез указал на существеннейшее различие между трудами двух авторов: «Если Острогорский ограничился описанием фактов, то г - н О. Кошен захотел дать им логическое объяснение. Естественно, ему удалось выдвинуть лишь произвольные определения, выведенные путем дедукции. Он рассуждает, подобно теологу томистской школы, пользуясь постулатами и силлогизмами. И реальность исчезает при этих упражнениях интеллектуальной эквилибристики»[150].
Матьез особо подчеркивал, что Кошен, выдвигая тезис о ведущей роли «обществ мысли» в подготовке революции, не привел в подтверждение ни текстов источников, ни фактов: «Кошен, видимо, и не догадывался, что ложи до 1789 г. были далеки от того, чтобы стать “обществами мысли”, напротив, они являлись обществами пьянства и развлечений. Кроме того, разные ложи придерживались ритуалов, так сказать, систем, совершенно противоположных. Они не имели между собой ничего общего, кроме того, что одинаково пополнялись выходцами из богатых классов. Они отправили в эмиграцию наиболее значительную часть своих членов. Их политическая роль ничтожна. Предположение, что они имели программу и управляли мнением своих членов, носит совершенно произвольный характер. Однако это предположение необходимо для доказательств Кошена, оно составляет их основу. Если его вынуть, все рухнет»[151].
Так же противоречит всем фактам сведение революционных клубов к филиалам лож и представление о том, что революционное правительство проводило коммунистическую программу, отмечал Матьез. Напротив, это правительство чрезвычайно враждебно относилось даже к идее аграрного закона и постановило предать смертной казни того, кто его предложит.
Столь категорические оценки двух ведущих авторитетов в области революционной истории стали, казалось, окончательным приговором концепции Кошена. Действительно, хотя в 1930-е гг. продолжалось издание некоторых его трудов[152], имя Кошена было почти забыто.
«Возвращение» Кошена связано с развернувшейся в последние три десятилетия дискуссией, вызванной попытками так называемого ревизионистского направления в немарксистской историографии осуществить «новую концептуализацию» Революции, пересмотреть главные выводы и методы «классической» историографии ХІХ - ХХ вв.[153]
Как уже отмечалось, в 1978 г. французский историк Франсуа Фюре, один из ведущих представителей «ревизионистского» течения, поместил в своей книге «Размышляя о французской революции» очерк «Огюстен Кошен: теория якобинизма». Зачем ему потребовался этот забытый исследователь, автор объясняет в предисловии: цель сочинения Фюре - «прежде всего полемика с историками - коммунистами о Французской революции, выявление непоследовательностей в преобладающей сегодня интерпретации этого феномена», а Кошен, по его словам, «рассматривал тот же самый вопрос, что поставлен в этой книге»[154].
На сорока страницах Фюре весьма сочувственно и чрезвычайно подробно излагает идеи Кошена, не высказывая почти никаких критических замечаний, так что нередко трудно понять: где здесь мысль Кошена, а где Фюре, и есть ли между ними какое-либо различие. Лишь в заключение Фюре отмечает, что Кошен допустил некоторые упрощения, что Революция не сводится к деятельности одних только патриотических обществ, что, помимо руссоистского течения, стремившегося к «прямой демократии», существовали также силы, добивавшиеся более умеренной демократии - представительной, но тут же он добавляет, что по отношению к якобинской диктатуре анализ Кошена полностью сохраняет свою значимость[155].
Почему же именно Кошена поднимает на щит один из инициаторов современной «реинтерпретации» Французской революции? Разумеется, близость идеологических позиций Фюре и Кошена сыграла свою роль: и для того, и для другого характерны идеализация Старого порядка, критическое отношение к Революции, особенно к периоду якобинской диктатуры, отрицание необходимости революционных потрясений. Однако только это еще не объясняет интереса Фюре к трудам Кошена. Почему именно Кошен, а не Тэн, П. Гаксотт или какой-либо другой противник Революции? Чтобы ответить на данный вопрос, надо обратиться к гносеологическим истокам концепций обоих историков. Излюбленный жанр представителей «ревизионистского» направления - «работы обобщающего и историографического характера, основанные не столько на оригинальном исследовании документов, сколько на материалах специальной литературы, посвященной Французской революции»[156]. Анализируя специальные труды других авторов, историки - «ревизионисты» акцентируют внимание на сложных, недостаточно изученных, проблемах, а также на аспектах, получивших в результате новейших исследований отличное от традиционного освещение. Делая упор на эти «болевые точки», «реинтерпретаторы» пытаются поставить под сомнение достижения «классической», в том числе марксистской, историографии Французской революции. Концепция же Кошена как раз и отличалась, на наш взгляд, новизной постановки ряда проблем, до сих пор не получивших окончательного разрешения в исторической науке.
Так, Кошен подверг острой критике «событийную историю» и «психологический подход» к изучению Революции, призвал к поиску объективных закономерностей, знание которых позволило бы дать научное объяснение причин революционных событий. Сам он не смог решить этой задачи. «Социологический метод» Дюркгейма не позволил ему найти правильный ответ, марксистский же метод был для Кошена неприемлем по идеологическим соображениям. Показательно, что он даже не упомянул о новом, отличном от позитивистского, подходе к истории Революции, предложенном Ж. Жоресом под влиянием идей Маркса, хотя труд Жореса увидел свет еще в 1901 - 1904 гг.[157]
Сегодня представители «ревизионистского направления» критикуют как «событийную», так и марксистскую историографию.
Поэтому столь симпатичен Фюре «третий» путь, предлагавшийся Кошеном. С явным одобрением Фюре отмечает: «...По мнению Кошена, революционный взрыв не был порожден экономическими и социальными противоречиями. Его источник - политическая динамика»[158]. Сам Фюре также убежден, что события Революции имели политическое и идеологическое содержание и не могут быть подвергнуты причинному анализу в рамках экономических и социальных противоречий[159]. Отметим, что и другие авторы «ревизионистских прочтений» Революции отрицают ее социально - экономическую детерминированность[160].
Другая важная проблема, поставленная Кошеном, - вопрос о противоречиях между якобинским правительством и движением городского плебса, вопрос, которому большинство либеральных и демократических историков XIX в. не уделяло должного внимания. Кошен, правда, был отнюдь не первым, кто пытался объяснить эти противоречия. Свою трактовку до него им дали Тэн и Кропоткин. Однако Кошен, как никто другой, заострил данный вопрос, сделав его одним из центральных пунктов своей интерпретации революционных событий конца XVIII в. Подчеркнем, что настоящая проблема еще не получила, несмотря на ряд серьезных попыток[161], исчерпывающего объяснения и в современной марксистской историографии.
Третий важный вопрос, поднятый Кошеном, - роль различного рода «неформальных» объединений: литературных кружков, философских обществ, масонских лож в идеологической подготовке Революции. Эта сторона предреволюционной истории до сих пор слабо изучена по следующей причине: архивы масонских лож вплоть до Второй мировой войны были закрыты для исследователей. Лишь после войны в Национальную библиотеку поступили архивы «Великого Востока». Разбор и систематизация заняли некоторое время, и лишь сравнительно недавно ученые получили к ним доступ. В 1980-е гг. появился ряд весьма интересных работ, посвященных данной теме[162]