«Уважаемый А. В.! Приглашение участвовать в “круглом столе” по вопросам Великой французской революции в сентябре с. г. с благодарностью принимаю. Хотел бы говорить о развитии советской историографии Французской революции после XX съезда КПСС, о борьбе в ней двух тенденций - новаторской (отражение трудов Собуля в нашей литературе) и “застойной”, представленной Манфредом и его сторонниками. Представлять заранее написанный текст своего выступления считал бы излишним, я буду говорить в духе того, что писал в своих статьях и книгах последних лет»[277].
Правда, до Москвы Владимир Георгиевич так и не добрался.
Год спустя, в мае 1989 г., я приехал в Ленинград на конференцию местного филиала Института истории естествознания и техники АН СССР. В вестибюле мне в глаза бросилось объявление, что день спустя исторический факультет ЛГУ проводит конференцию в честь 200-летия Французской революции. Разумеется, пропустить такое событие я не мог и, выступив с утра у себя на секции, отправился на истфак, расположенный в нескольких минутах ходьбы.
Заседание уже началось. Основной доклад делал В. Г. Ревуненков. Было видно, что он - умелый лектор и опытный оратор. Без написанного текста, неспешно, четко и последовательно он излагал свое видение текущей ситуации в историографии Французской революции. Когда я вошел, мэтр как раз разбирал по полочкам содержание моей статьи о «круглом столе» 1988 г., которая накануне появилась в журнале «Новая и новейшая история»[278]. Итогом его анализа стал немало удививший меня вывод: «Устами Чудинова “московская школа” отреклась от своих основателей!».
Когда докладчик закончил, я, представившись, попросил слово для реплики, раз уж речь зашла о моей скромной персоне. Ответ ведущего заседание прозвучал резко, если не грубо: график работы перегружен - никаких реплик. Спрашиваю: «А разве вам самим не интересно, что я скажу? Или лучше, когда за меня говорят другие?». Похоже, второе его действительно больше устраивало, но тут слово за меня замолвил сам Ревуненков. Он наблюдал за нашими препирательствами с легкой улыбкой и, в отличие от многих присутствовавших, не выказывал ни малейшей враждебности. По его заступничеству я и получил пять минут на «оправдание», в течение которых постарался объяснить: что в Москве не существует никакой «московской школы», тем более враждебной ленинградцам; что сколько там историков, столько и точек зрения; что все заняты исследованиями и никто - войной с коллегами. Впрочем, той части аудитории, что откровенно демонстрировала мне свою неприязнь и разве что не шикала, похоже, было абсолютно все равно, чего бы я ни сказал. Версию событий, которая к тому времени сложилась в их представлениях, не могли поколебать никакие слова...
И действительно, старая легенда о борьбе «московской и ленинградской школ» проявила завидную живучесть, несмотря на все последующие научные публикации о дискуссии Ревуненкова с Манфредом и Далиным. До сих пор она является частью официальной истории кафедры Санкт - Петербургского университета, на которой работал Владимир Георгиевич.
Мне же всегда хотелось понять, почему спор по, казалось бы, сугубо научной проблеме приобрел тогда такую остроту. Ответ не лежал на поверхности, а потому напрашивалось предположение, что участниками все - таки руководили какие - то скрытые мотивы. Результатом размышлений на эту тему и стала публикуемая ниже статья. Впервые она появилась в кратком варианте на страницах журнала «Неприкосновенный запас»[279], затем ее полная версия, предлагаемая далее, была напечатана во «Французском ежегоднике» и, наконец, во Франции[280].
«Франция» пишем, «Россия» - в уме...
Ни в Российской империи, ни в СССР история Французской революции никогда не была предметом сугубо академического интереса. Та или иная трактовка Революции нередко оказывалась для российских историков средством выразить свое отношение к общественно - политической ситуации в своей стране. Иногда подобная связь между историей Французской революции и российскими реалиями проводилась открыто, иногда она носила имплицитный характер[281]. В последнем случае публике предстояло самой догадываться о том скрытом смысле, который историк пытался вложить в свою интерпретацию какого-либо из революционных эпизодов. Разумеется, подобная недосказанность была чревата возможностью разночтений и порой могла привести к неадекватному истолкованию позиции автора. Примером такого взаимного непонимания стала, на мой взгляд, дискуссия 1960 - 1980-х гг. между историками Ленинграда и Москвы о сущности якобинской диктатуры[282].
Если исходить только из научного содержания дебатов, то нельзя не удивиться их крайне резкому тону, ведь базовые методологические позиции участников были практически идентичны. И начавший полемику ленинградский профессор Владимир Георгиевич Ревуненков, и выступившие его основными антагонистами московские историки Альберт Захарович Манфред и Виктор Моисеевич Далин разделяли традиционную для марксистско-ленинской историографии трактовку Французской революции как «буржуазной» и исходили из ленинского положения о том, что любая политическая «партия» неизменно «выражает интересы» того или иного общественного класса. Участники спора расходились лишь в относительно частном вопросе: чьи интересы выражали якобинцы? Тем не менее полемика по этому вопросу носила, пожалуй, даже более острый характер, чем традиционная для советской науки критика «буржуазных фальсификаторов истории». Объяснение подобному парадоксу, как мне кажется, надо искать именно в тех скрытых смыслах, которые придавали дискуссии ее участники. Поскольку сами они никогда эти смыслы публично не вербализировали, сегодня приходится реконструировать таковые по различного рода косвенным признакам, что неизбежно придает любой интерпретации данной дискуссии более или менее гипотетический характер.
Прежде чем перейти к рассмотрению собственно предмета спора, скажу несколько слов о ситуации тех лет в советской историографии Французской революции.
С первых дней существования советской, марксистско-ленинской историографии ее характерной чертой была уверенность в своем абсолютном превосходстве над всеми остальными направлениями исторической науки. Первые советские историки были убеждены, что только они, обладая «единственно верной» методологией-марксистско-ленинской, способны дать «истинно научное» объяснение историческим событиям[283]. Во второй половине 1930-х гг. Институт истории Академии наук СССР начал работу над многотомной «Всемирной историей», которая должна была дать «окончательное» истолкование прошлому человечества[284]. Во главе этого предприятия стоял ведущий функционер государственного руководства исторической наукой академик Николай Михайлович Лукин, являвшийся также признанным лидером советской школы историков Французской революции[285]. Под его же руководством в рамках этого глобального проекта велась работа и над томом собственно по истории Французской революции[286].
«Всемирная история» тогда так и не вышла: в период «Большого террора» 1937 - 1939 гг. многие работавшие над ней историки стали жертвой репрессий, в том числе и руководитель проекта академик Лукин. Однако том о Французской революции все же увидел свет в 1941 г. как самостоятельный коллективный труд[287]. И хотя имя Лукина среди его создателей не значилось, авторы, среди которых были и ученики опального академика, широко использовали его идеи. Это, в частности, касалось трактовки «классового содержания» режима революционного правления. Еще в 1934 г. в программной статье «Ленин и проблема якобинской диктатуры» Лукин использовал для определения этого режима понятие «революционно - демократическая диктатура», разработанное Лениным по отношению к русской действительности в период революции 1905 - 1907 гг. По мнению Лукина, это понятие было применимо и для характеристики французских реалий XVIII в. Классовой опорой якобинцев, утверждал он, был «левый мелкобуржуазный блок городского мещанства, “плебейских элементов городов” и демократического крестьянства»[288]. Характеристика режима революционного правления как «революционно - демократической “диктатуры общественных низов”» получила отражение и в коллективном труде 1941 г.[289]
После того как эта книга увидела свет, исследования в СССР по истории Французской революции вступили в период длительного спада. Причиной тому во многом была утрата учеными перспектив дальнейшей разработки темы, ибо считалось, что «канонический» труд 1941 г. дал практически исчерпывающее решение всех связанных с нею проблем. Неудивительно, что наиболее значительным в тот период изданием о Французской революции стал выпущенный в 1950 г. Манфредом, учеником Лукина, обобщающий очерк о ней, фактически являвшийся популяризацией идей тома 1941 г.[290]
Активное изучение Революции возобновилось в СССР с середины 1950-х гг. Этому способствовало и общее оживление духовной жизни в период политической Оттепели, последовавшей за смертью Сталина, и возобновление научных контактов с французскими коллегами, и возвращение из тюрем репрессированных историков - В. М. Далина, Я. М. Захера, С. А. Лотте и др. Во второй половине 1950 - первой половине 1960-х гг. вышли многочисленные работы по истории Французской революции как исследователей старшего поколения, так и молодых историков - А. В. Адо, Г. С. Кучеренко, А. В. Гордона и др.