Вместе с тем и в этот период коллективный труд 1941 г. продолжал сохранять свое «каноническое» значение. Развивая и дополняя его по конкретным вопросам, советские исследователи не ставили под сомнение содержавшиеся в нем общие оценки истории Революции. Так, в отношении якобинской диктатуры по-прежнему доминирующей оставалась концепция Лукина. В начале 1960-х гг. его работы о Французской революции были переизданы, что являлось подтверждением их актуальности. В частности, его оценка режима революционного правления как «революционно - демократической диктатуры» активно поддерживалась Манфредом, который в 1950-е гг. стал признанным лидером советской историографии Французской революции. В 1956 г. Манфред выпустил второе, дополненное издание своего обобщающего очерка, где вновь в популярной форме воспроизвел основные положения «канонического труда» 1941 г.[292] Эта работа была весьма благожелательно встречена научным сообществом, поскольку содержавшиеся в ней оценки разделялись большинством советских специалистов по Французской революции.
Критика доминирующей концепции якобинской диктатуры прозвучала извне этой профессиональной корпорации. В 1966 г. ленинградский профессор В. Г. Ревуненков издал книгу «Марксизм и проблема якобинской диктатуры», выполненную в смешанном жанре историографического очерка и марксистской экзегезы. Анализируя сочинения Маркса и Энгельса, автор делал вывод, что, если классики марксизма в своих ранних сочинениях характеризовали якобинскую диктатуру как «власть народа», то уже в своих «зрелых» трудах они трактовали якобинскую политику как «буржуазно-ограниченную», а выразителями интересов народа считали политические группировки «левее Робеспьера» - эбертистов и «бешеных»[293].
В отношении идей В. И. Ленина Ревуненков придерживался двойственного подхода. С одной стороны, он полностью принимал ленинскую концепцию революционно - демократической диктатуры и считал возможным экстраполировать ее на реалии Французской революции[294]. С другой - он не соглашался с Лениным в позитивной оценке якобинской диктатуры как «диктатуры трудящихся», считая, что такая оценка навеяна прочтением ранних, «незрелых» работ К. Маркса и Ф. Энгельса, а особенно влиянием «социал-реформистской историографии»[295], к которой Ревуненков относил Г. В. Плеханова, К. Каутского, Ж. Жореса, Г. Кунова и даже П. А. Кропоткина[296]. По мнению Ревуненкова, «зачатком» революционно - демократической диктатуры «низших классов» в 1793 - 1794 гг. была «Санкюлотская демократия» секций и Коммуны Парижа.
Конвент же олицетворял собой «диктатуру буржуазии». Иными словами, во Франции имело место «двоевластие», схожее с тем, что установилось в России 1917 г., когда параллельно существовали Временное правительство и Советы. По мнению Ревуненкова, эту теоретическую схему полностью подтверждают факты, приведенные в диссертации Альбера Собуля[297].
Таким образом, Ревуненков выдвинул концепцию якобинской диктатуры, принципиально отличную от концепции «канонического» труда 1941 г. Его подход предполагал несколько меньшую зависимость от соответствующих оценок, высказанных классиками марксизма-ленинизма, чем могли позволить себе его предшественники. Это стало возможно благодаря установлению относительного свободомыслия в период идеологической Оттепели. Действительно, претензия на то, чтобы «очистить» идеи Ленина от «социал-реформистских» влияний, пусть даже в такой ограниченной области, как трактовка якобинской диктатуры, в сталинскую эпоху жесткого догматизма была бы чревата для автора трагическими последствиями.
Вместе с тем В. Г. Ревуненкову было столь же присуще идеологическое мессианство, как и его предшественникам. Он считал, что только его концепция является «истинно» марксистской, поскольку строится на положениях «зрелых» трудов Маркса и Энгельса, ленинском учении о революционно - демократической диктатуре и фактах, изученных историком-марксистом Собулем. Ну а поскольку в марксизме двух истин быть не могло, сторонников иных точек зрения Ревуненков обвинял в неспособности правильно понять идеи Маркса, Энгельса и Ленина. Его оценки большинства работ советских историков 1920 - 1930-х гг. носили резко негативный характер. Особенно много критики досталось академику Н. М. Лукину:
«Слабость концепции Лукина заключалась не только в том, что она мало соответствовала ленинской теории революционно - демократической диктатуры “низших” классов. Эта концепция еще меньше соответствовала историческим фактам»[298].
«Попытка Лукина доказать, что именно якобинская диктатура (по крайней мере на своем высшем этапе) являлась той специфической формой, в которой в ходе Великой французской революции сложилась революционно - демократическая диктатура “низших” классов, оказалась неудачной. Концепция Лукина не соответствовала существу [курсив автора. - Л. Ч.] ленинской теории революционно - демократической диктатуры “низов” и явно противоречила историческим фактам, говорившим о буржуазном характере якобинской диктатуры и ее политики по отношению к рабочим, в аграрном вопросе и т. д.»[299]
С его коллегами ленинградский профессор тоже не деликатничал:
«В наибольшей степени идеализация якобинской диктатуры была свойственна, пожалуй, Ц. Фридлянду, который, приводя отдельные цитаты из произведений Ленина, но не давая себе труда проанализировать взгляды Ленина на якобинцев в их целом, в их развитии, начисто отрицал буржуазную природу якобинской диктатуры»[300].
Попало и ученикам Лукина, в первую очередь Манфреду:
«Разумеется, точка зрения Манфреда, который видел в якобинской диктатуре фактически диктатуру средней и мелкой буржуазии, лишь опиравшуюся на плебейские массы, но который тем не менее относил эту диктатуру к открытому Лениным особому типу народной революционной власти, т. е. к революционно - демократической диктатуре, еще меньше соответствовала существу взглядов Ленина»[301].
Впрочем, если в своей книге В. Г. Ревуненков задел Манфреда лишь походя, то год спустя в статье «Проблема якобинской диктатуры в новейших работах советских историков» он обрушился на него с персональными обвинениями в «неправильной» трактовке взглядов классиков марксизма:
«Манфред, как и Лукин, приводит в подтверждение своей оценки якобинской диктатуры немало произвольно толкуемых цитат из произведений классиков марксизма-ленинизма. Но он, как и Лукин, не проанализировал взгляды Маркса, Энгельса и Ленина на якобинцев и якобинскую диктатуру действительно исторически, т. е. в их развитии и в их связи с состоянием современной им исторической науки. Манфред оказался не в состоянии отделить принципиальные теоретические положения, которые великие основоположники марксизма-ленинизма сформулировали по коренным проблемам истории Великой французской революции и которые являются прочной методологической основой для конкретноисторических исследований, от тех их оценок и характеристик, которые были обусловлены лишь определенным уровнем изучения фактической истории этой революции»[302].
Выступление Ревуненкова произвело на современников ошеломляющее впечатление. Речь шла явно не о чисто научных разногласиях, поскольку ранее Ревуненков никогда не занимался проблемами Французской революции, а был известен как автор работ по Новой истории Германии и международных отношений XIX в.[303] Тон полемики также выходил за рамки обычной академической дискуссии. По сути, ведущие советские историки Французской революции были обвинены в искажении идей классиков марксизма-ленинизма, то есть в ревизионизме, который и в 1960-е гг. оставался для правившей Коммунистической партии тяжким идеологическим преступлением. Естественно было предположить, что это выступление несет в себе некий скрытый смысл. Но какой?
Любопытно, что сам В. Г. Ревуненков до конца жизни, а прожил он 93 года и умер в 2004 г., никогда публично не высказывался о мотивах, которыми он руководствовался, начиная указанную дискуссию. Едва ли можно принять всерьез его «признание» в одной из поздних бесед со своим учеником Сергеем Коротковым, что однажды он просто увидел в библиотеке книгу Собуля, открыл ее и испытал своего рода прозрение: то, «что писали советские историки о Французской революции, никуда не годится»[304]. Даже если и так, то это ничуть не объясняет тот пафос, который он придал своему выступлению. Поэтому нам сегодня приходится только догадываться об этих скрытых мотивах, опираясь на некоторые косвенные признаки.
Разбор теоретических «ошибок» оппонентов Ревуненков неизменно завершал упреком в том, что эти «ошибки» привели к «идеализации» и «канонизации» якобинской диктатуры в целом и Робеспьера в частности. Напротив, трактуя режим революционного правления как «буржуазную диктатуру», Ревуненков осуждал, с одной стороны, «перегибы и крайности» якобинского террора, с другой - правительственную централизацию, которой он противопоставил «прямую демократию» секций как «высший тип революционной власти» того времени. Такой подход имел явное сходство с предпринятыми после XX съезда КПСС попытками советских исследователей российской истории, с одной стороны, осудить «перегибы и крайности» сталинского режима, не ставя под сомнение легитимность революционного насилия в целом, с другой - подчеркнуть значение демократического потенциала диктатуры пролетариата.