В пользу предположения о том, что Ревуненков мог руководствоваться схожими мотивами, свидетельствует, на мой взгляд, его апелляция к книге историков - русистов Ю. Ф. Карякина и Е. Г. Плимака[305]. Ее авторы, тогда активные «шестидесятники», а 20 лет спустя - известные «прорабы Перестройки», обсуждая взгляды писателя XVIII в. А. Н. Радищева, достаточно определенно высказывались против попыток любых революционных властей «опираться на государственный террористический аппарат, а не на плебейские массовые организации»[306]. Таким образом, можно с известной долей вероятности предположить, что критика Ревуненковым якобинской диктатуры несла в себе косвенное осуждение сталинского режима. Именно это, думаю, и определило полемический пафос выступления Ревуненкова: ведь в таком случае он вел речь уже не столько о далеких событиях почти двухвековой давности, сколько о совсем недавнем, еще кровоточившем, прошлом.
Однако лидеры профессиональной корпорации советских исследователей Французской революции, А. 3. Манфред и В. М. Далин, похоже, увидели в его выступлении совершенно иной смысл. Если для Ревуненкова, никогда в эту корпорацию не входившего, критикуемые им историки могли восприниматься всего лишь как авторы не приемлемых для него концепций, то для Манфреда и Далина это были хорошо знакомые люди, соученики по семинарам Лукина, коллеги, многие из которых стали жертвами сталинских репрессий.
Кроме того, в немалой степени реакцию Манфреда и Далина определило, думаю, и то, что многие из тех, кого Ревуненков фактически обвинил в ревизионизме, имели еврейскую национальность. Тогда еще совсем свежа была память о проходившей в конце 1940-х гг. кампании против «космополитизма» - одном из наиболее ярких проявлений государственного антисемитизма последних лет сталинского правления. Более того, во второй половине 1960-х гг. в связи с усиливавшимся еврейским движением за выезд в Израиль официальная пропаганда СССР развернула кампанию против сионизма, фактически имевшую антисемитский подтекст. Ее отголоски были слышны и в академической среде. Вот как об удушливой атмосфере тех лет вспоминает А. В. Гордон:
«Вторая половина 60-х была временем борения полярных тенденций: еще продолжались идейно - теоретические поиски «шестидесятников», но уже явственно проступали “родимые пятна” реакции, включая антисемитизм. <...> Трюизмом сделались суждения о мутной волне низменных человеческих страстей, поднимаемой революционными событиями. Ради исторической справедливости и как очевидец должен заметить, что реакция, политическая или идеологическая, торжествующая или оппозиционная, на коллективном или индивидуальном уровне не отличается моральной чистотой. В 60-х реакция дышала личными обидами, статусной ущемленностью, подспудными ощущениями нереализованности и несостоятельности, а больше всего элементарной завистью. Типичный случай - отношение к моим научным руководителям. Манфред и Далин были не просто талантливыми людьми; их неординарность слишком выделялась по контрасту с незаметностью и тех, у кого таланта попросту не было, и тех, кто приучился скрывать его наличие»[307].
Неудивительно, что высказанные в весьма резкой форме идеологические обвинения Ревуненкова в адрес историков - евреев вполне могли быть восприняты Манфредом и Далиным как сигнал к началу соответствующей идеологической кампании в академической среде. Тем более что предыдущие «проработки» ученых нередко так и начинались - с критического выступления «человека со стороны», не известного в данной профессиональной корпорации. Например, последняя в жизни академика Е. В. Тарле «проработка» началась с письма в журнал «Большевик» никому в научной среде не ведомого директора музея «Бородинская панорама» С. Кожухова[308].
Думаю, именно подобная эвентуальная угроза в немалой степени обусловила тот жесткий тон, в котором Манфред и Далин ответили своему оппоненту. Правда, произошло это не сразу. Сначала Манфред опубликовал в журнале «Вопросы истории» статью, где, не упоминая Ревуненкова, фактически попытался опровергнуть его критику и доказать марксистскую ортодоксальность своей трактовки якобинской диктатуры[309].
Однако Ревуненков продолжил наступление, выпустив еще целую серию статей[310]. И тогда Манфред с Далиным решили дать ему генеральное сражение в открытой дискуссии перед лицом всего профессионального сообщества советских историков Французской революции. Для этого в Институте всеобщей истории Академии наук СССР в 1970 г. был созван симпозиум по проблемам якобинской диктатуры. К участию пригласили всех ведущих советских специалистов по данной тематике. Однако Ревуненков на симпозиум не приехал, и его оппонентам пришлось вести с ним заочную полемику.
Тон на симпозиуме задавали Манфред и Далин. Первый председательствовал, выступил с вводным словом, принял активное участие в дискуссии и в заключительном слове подвел итоги прений; второй сделал основной доклад. Тональность и содержание их выступлений показывает, что оба придавали гораздо большее значение идеологическому смыслу дискуссии, нежели ее непосредственному предмету. И Манфред, и Далин лишь в минимальной степени коснулись конкретных реалий французской истории 1793 - 1794 гг., а основные усилия сосредоточили на доказательстве того, что концепция Лукина и его учеников имеет ортодоксально марксистский характер и что в «ересь» ревизионизма впал именно Ревуненков. Иными словами, речь велась не столько о том, чья исследовательская концепция лучше аргументирована с научной точки зрения, сколько о том, какая из них более благонадежна в идеологическом плане. Правда, свою аргументацию оба строили по-разному.
В. М. Далин преимущественно апеллировал к сочинениям классиков марксизма-ленинизма, подчеркивая, что именно Ревуненков их неправильно интерпретировал:
«Общая оценка [Ревуненковым] якобинской диктатуры и ее классовых корней расходится с ленинской».
«Основная ошибка В. Г. Ревуненкова - непонимание важнейшего принципиального положения Энгельса, многократно повторявшегося Лениным...»
«Возражения В. Г. Ревуненкова направлены вовсе не против И.М. Лукина, а против Энгельса и Ленина», и т. д.[311]
А. 3. Манфред же пытался показать, что взгляды Ревуненкова идут вразрез с общей традицией изучения Французской революции советскими историками. Так, например, фраза Манфреда «я считаю, что это крайне неловкая ситуация, когда мы на 53-м году Советской власти должны защищать Марата»[312], должна была создать впечатление, что существует некий общепринятый и политически значимый (значимый для Советской власти!) позитивный образ Марата, на который Ревуненков совершил немыслимое посягательство.
А проведение параллелей между взглядами Ревуненкова и Даниэля Герена[313] было практически тождественно серьезному идеологическому обвинению, поскольку троцкизм, с которым имя Герена неизменно ассоциировалось в советской политической прессе, и в 1960-е гг. считался враждебным марксизму - ленинизму идеологическим течением.
Однако неожиданно для организаторов симпозиума обсуждение проблемы якобинской диктатуры пошло совсем по иному пути, нежели тот, на который они пытались его направить. Участвовавшие в дискуссии историки младшего поколения не поддержали ту тональность, в какой велась полемика их старшими коллегами с обеих сторон. Для Адо, Сытина, Гордона и других гораздо более привлекательным оказалось обсуждение собственно научных аспектов темы якобинской диктатуры, без поправок на какие-либо скрытые смыслы.
В результате симпозиум 1970 г. стал не только кульминацией, но, по сути, и логической точкой в указанной дискуссии, показав, что та форма состязания в марксистской ортодоксальности, которую эта дискуссия приняла, вызывает мало интереса у большинства представителей данной профессиональной корпорации, принадлежащих к более молодому поколению исследователей.
Впрочем, формально дискуссия продолжалась и позднее, но при этом уже выглядела как движение по кругу. Ее участники вновь и вновь воспроизводили в своих трудах те же самые суждения, которые высказали в ее начале, и тем самым создавали видимость продолжения спора, но без сколько-нибудь существенного его развития. Со смертью Далина в 1985 г. (Манфред умер в 1976 - м) дискуссия прекратилась за исчезновением одной из участвующих сторон. Вместе с тем ее эхо продолжало звучать в советской и российской историографии еще долгое время.
В. Н. Ревуненков, намного переживший оппонентов, в своих работах вновь и вновь обращался к прежнему спору, но всякий раз интерпретировал его существо по-разному Причем эти интерпретации находились в прямой зависимости от его отношения к происходившим в тот момент событиям в России. Так, в 1988 г. он трактовал указанную дискуссию в понятиях доминировавшего тогда перестроечного дискурса как борьбу между «новаторской» и «застойной» тенденциями в советской науке[314]. В 1992 г., давая интервью, Ревуненков ничуть не возражал против того, что журналист охарактеризовал его прежние взгляды как «ревизионизм»[315]. Однако уже в середине 1990-х, когда Ревуненков занял весьма критическую позицию по отношению к либерализации в России, он вновь оценил свое былое выступление как наиболее точное прочтение марксизма-ленинизма[316].
Еще более широким был разброс оценок в академической среде скрытых смыслов данной дискуссии. В 1980-х гг., когда воспоминания о дебатах были еще свежи, мне не раз доводилось сталкиваться с тем, что одни трактовали критические выступления Манфреда и Далина в адрес Ревуненкова как «гонения еврейской профессуры на русского ученого», другие видели в выступлении Ревуненкова «бунт провинциальных историков против московской гегемонии», третьи считали эту полемику проявлением традиционной конкуренции московской и петербургской (ленинградской) научных школ.