, содержали открытую или косвенную критику канонического для советской историографии объяснения Французской революции[357].
Интересно, что из всех участников «круглого стола» в защиту советского канона выступил только один - ульяновский историк Сергей Львович Сытин (1925 - 2001). Авторитетный специалист по истории движения «бешеных», он опубликовал свои основные работы о Революции еще в период Оттепели, но в 1960-е гг. стал все больше отдавать предпочтение исследованиям по истории Симбирского края. В 1970 г. он еще принял участие в знаменитом симпозиуме о якобинской диктатуре, но уже четыре года спустя опубликовал во «Французском ежегоднике» последнюю из своих статей о Революции, после чего окончательно ушел в краеведение. К концу 1980-х гг. он уже воспринимался новым поколением историков Французской революции как один из легендарных «героев былых времен». Когда А. В. Гордон предложил мне позвать С. Л. Сытина на «круглый стол», я удивился: «Разве он еще жив?!». И хотя Сергей Львович с готовностью откликнулся на приглашение, на этом мероприятии он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Перед заседанием, когда в кулуарах повсюду звучали оживленные разговоры, громкие восклицания, которыми участники радостно приветствовали друзей и коллег из других городов, он одиноко бродил по коридору, вглядываясь сквозь толстые стекла очков в собравшихся, и, увы, почти не видел знакомых лиц: многих из тех, с кем он когда-то делил хлеб и трибуну на конференциях двадцати - и тридцатилетней давности, уже не было в живых.
Все это явно вызывало у него дискомфорт и раздражение, которые только усилились с началом «круглого стола». Всем свои видом Сергей Львович демонстрировал, что ему претит звучавшая со всех сторон критика советской историографии, и даже нагрубил одной из участниц, громогласно заявив после ее выступления: «Своим студентам я всегда говорю: “Прежде чем выйти на трибуну, хорошенько подумайте, стоит ли это делать”». И хотя в прямую полемику С. Л. Сытин ни с кем ввязываться не стал, в своем собственном выступлении он с вызовом заявил, что, поскольку доступа к зарубежным архивам советские историки в обозримом будущем не получат, единственным средством для них глубже понять Французскую революцию остается скрупулезное изучение работ В. И. Ленина. В 1988 г. подобный призыв выглядел удивительным анахронизмом.
Провести любой, пусть даже самый представительный, научный форум - это всего лишь полдела. Чтобы тот стал вехой историографии и получил необходимый резонанс, важно сделать произошедшее достоянием широкой общественности. Поэтому еще накануне «круглого стола» я договорился с Евгением Ивановичем Тряпицыным, заместителем главного редактора «Новой и новейшей истории», о том, что по окончании мероприятия подготовлю для его журнала соответствующий аналитический обзор. Сказано - сделано. Сдав материал в редакцию, я не без трепета стал ожидать результата. Не без трепета, потому что дал статье заголовок, звучавший для людей посвященных достаточно провокационно, - «Размышляя о Французской революции». Поскольку лейтмотивом «круглого стола» оказался фактический пересмотр («ревизия») советского канона объяснения Французской революции, я использовал в качестве названия заголовок упоминавшейся выше книги Ф. Фюре, лидера французских «ревизионистов». Расчет был на то, что руководство журнала не настолько в курсе новейших веяний во французской исторической науке, чтобы «зацепиться» за идеологически сомнительное название, а сведущие читатели намек поймут. Но не тут - то было.
В один из присутственных дней академик Григорий Николаевич Севастьянов, главный редактор «Новой и новейшей истории», подойдя ко мне в коридоре Института, строго спросил:
― Молодой человек, что вы себе позволяете?
― ???
― Вы ведь кандидат наук?
― Да.
― Почему же вы так вызывающе назвали свою статью - «Размышляя...»? Позволить себе размышлять могут только доктора наук и выше...
В результате статья вышла под заголовком, который ей дала сама редакция[358]. Впрочем, я не возражал, так как был очень рад тому, что удалось сохранить практически неизменным основное содержание текста. Зато теперь не могу отказать себе в удовольствии опубликовать его под первоначальным названием.
Разумеется, статья несет на себе отпечаток времени. Новые представления о революционной истории выражались тогда еще в старых понятиях марксистского дискурса: «буржуазная революция», «социально - экономические формации», «базис», «надстройка», «классы» и т. д. Сегодня эти термины, исчерпав свой эпистемологический потенциал, уже практически не употребляются исследователями Революции, поскольку чрезмерно упрощают те реалии прошлого, которые пытаются познать историки. Тем не менее оставляю их нетронутыми по тем же соображениям, которые однажды уже высказал перед повторной публикацией своего выступления на этом «круглом столе»: «Пусть читатель почувствует вкус той эпохи перемен, когда отечественные историки Французской революции находились на распутье: с одной стороны, они еще и не помышляли о том, что когда-либо смогут выйти за пределы марксистской парадигмы, в лоне которой произошло их профессиональное становление, с другой - они уже остро ощущали невозможность дальнейшего развития науки в жестких идеологических рамках и всеми силами стремились эти рамки раздвинуть»[359].
Размышляя о Французской революции
Изучение Французской революции XVIII в. имеет в СССР глубокие традиции. На рубеже ХІХ - ХХ вв. труды Н. И. Кареева, И. В. Лучицкого, М. М. Ковалевского стали важным вкладом в мировую историографию. Позднее работы выдающихся советских ученых - Е. В. Тарле, Н. М. Лукина, Я. В. Старосельского, Г. С. Фридлянда, Я. М. Захера, В. М. Далина, А. 3. Манфреда и других - также получили широкое признание не только у нас, но и за рубежом. С тех пор мировая историческая наука продвинулась далеко вперед. С конца 1950-х годов историография Французской революции переживает во многих странах бурное развитие. В научный оборот введено много фактического материала, созданы новые концепции, что позволило поставить под сомнение некоторые, казавшиеся ранее незыблемыми, положения традиционной интерпретации революционных событий конца XVIII в. В советской же исторической литературе обобщающего характера, а также во многих учебных и популярных изданиях до сих пор преобладают представления о Французской революции, сложившиеся десятки лет назад. С каждым годом необходимость пересмотра устаревших оценок, отказа от догматических схем и стереотипов становится все более острой. Для того чтобы обменяться мнениями о путях дальнейшего развития советской историографии Французской революции, 19 - 20 сентября 1988 г. Институтом всеобщей истории АН СССР (ИВИ) был проведен «круглый стол», в котором приняло участие около 30 специалистов, занимающихся данной проблематикой, из Москвы, Ленинграда, Еревана, Новосибирска, Ульяновска, Волгограда.
Обсуждавшиеся проблемы можно условно разделить на две группы. Первая - вопросы, касающиеся ключевых аспектов якобинской диктатуры. Этот период революции традиционно привлекает советских историков. Уже в 20-е годы тематика исследований Французской революции отличалась своего рода якобиноцентризмом, сохранившимся и в последующие десятилетия. Якобинская диктатура определялась советскими авторами как революционно - демократическая[360], а якобинская «партия» либо как мелкобуржуазная[361], либо как «блок демократической (средней и низшей) буржуазии, крестьянства и городского плебейства»[362].
Пожалуй, впервые в нашей стране эти дефиниции были поставлены под сомнение в 1960-е годы ленинградским историком В. Г. Ревуненковым, оценившим якобинцев как «блок патриотической части крупной и средней буржуазии <...> и верхних, зажиточных слоев мелкой буржуазии»[363]. Работы В. Г. Ревуненкова вызвали в 1960 - 1970-е годы острую дискуссию[364], отзвуки которой слышны были и в выступлениях некоторых участников «круглого стола».
Точку зрения В. Г. Ревуненкова (к сожалению, сам Владимир Георгиевич не смог приехать в Москву для участия в «круглом столе») поддержал и развил член - корр. Н. Н. Болховитинов (ИВИ). По его мнению, «подлинным авангардом революции»[365] было плебейское, или санкюлотское, движение, выдвинувшее «наиболее передовую программу, которая была проникнута уравнительным эгалитарным духом». Якобинское правительство Н. Н. Болховитинов оценил как «диктатуру буржуазного типа». Основную часть своего выступления он посвятил критике «прочно утвердившейся» в советской историографии концепции, «однозначно прославлявшей революционный террор, якобинскую диктатуру и ее лидеров (Ж. П. Марата, М. Робеспьера, Л. А. Сен-Жюста) как рыцарей без страха и упрека». Именно вождям монтаньяров, и прежде всего М. Робеспьеру, предстояло, по словам Н. Н. Болховитинова, оказаться творцами «террористического режима, который унесет сотни и тысячи невинных человеческих жизней». Приводились также известные факты, свидетельствующие о направленности якобинского террора не только против контрреволюционеров, но и против «радикальных плебейских элементов». Отмечалось, что в годы революции жертвами террора стали отдельные деятели Просвещения, дожившие до того времени, другие же философы вынуждены были покинуть Францию. «Великие просветители мечтали о веке Разума, Справедливости и Закона. Вместо этого революция принесла беззаконие и террор».
Близкую к этой оценку якобинской диктатуры высказал д. и. н. В. П. Смирнов (МГУ), подчеркнувший, что «якобинцы создали, по-видимому, впервые в истории, систему государственно - организованного массового террора». Но в отличие от предыдущего оратора он не проводил прямой неопосредованной связи между революционным правительством и каким-либо из классов французского общества, указав, что в период террора «созданная якобинцами государственная машина оторвалась от масс и обюрократилась».