анцузская революция и европейская цивилизация. Материалы международной конференции в Москве 17 - 19 апреля 1989 г.»[379]. В условиях быстрого оскудения в научной сфере материальных и, в частности, полиграфических ресурсов академическое начальство сочло избыточным дальнейшее изучение революций как тематики, чуждой либеральному тренду, доминировавшему в новой политической реальности. Особенно это стало заметно после краха Советского Союза.
Весьма показательным для меня был следующий эпизод. Завершив в 1993 г. подготовку публикации на русском языке «Избранных сочинений» Жоржа Кутона, я узнал, что для издания ее в академической серии «Утописты и реформаторы» необходимо, чтобы кто-то из титулованных историков согласился стать ответственным редактором тома. В советское время подобная процедура служила дополнительной гарантией от появления в печати идеологически сомнительных материалов, а в постсоветское стала чистой формальностью, но какое - то время еще продолжала существовать как своего рода дань традиции. Я попросил стать моим ответственным редактором Е. Б. Черняка, всего лишь несколькими годами ранее курировавшего в ИВИ юбилейные мероприятия, приуроченные к 200-летию Французской революции. Ефим Борисович бросил на меня взор, исполненный экклезиастовой печали многознания, и кротко промолвил: «Не время сейчас издавать якобинцев...» На том разговор и закончился. Впрочем, на мое счастье оказалось, что академик Николай Николаевич Болховитинов не так хорошо разбирался в «благоприятных» и «неблагоприятных» для издания якобинцев временах: он легко согласился стать ответственным редактором книги, которая, исключительно благодаря этому, год спустя вышла в свет.
Забегая вперед, скажу, что до самого конца юбилейного десятилетия «время издавать якобинцев» для высокого академического начальства так и не наступило. И даже когда с середины 1990-х гг. началась эпоха грантов, существенно расширившая возможности для индивидуальных исследований, оказалось, что революционная тематика в тот момент не принадлежала к числу приоритетов всех без исключения научных фондов, как иностранных, так и отечественных.
Однако особенно тяжелыми для корпорации отечественных историков Французской революции в 1990-е гг. стали кадровые потери. Ушли из жизни мэтры франковедения А. В. Адо (14 мая 1995) и Г. С. Кучеренко (2 марта 1997). В те же годы ряд их более молодых коллег покинул по разным обстоятельствам сферу исторических исследований: Е. М. Кожокин занялся политикой, Э. Е. Гусейнов - журналистикой, И. Н. Кузнецов - издательским делом, Д. А. Ростиславлев - юриспруденцией, И. Б. Берго эмигрировала. Многие же из тех, кто остался в исторической науке, отказались от революционной тематики, переориентировавшись на изучение Новейшей истории (А. В. Ревякин, Е. О. Обичкина), эпохи Просвещения (С. Я. Карп, Е. И. Лебедева, Н. Ю. Плавинская), эпистемологии (3. А. Чеканцева). Пришедшее за эти годы пополнение в лице последних учеников А. В. Адо - А. В. Тырсенко и Д. Ю. Бовыкина[380] - было слишком малочисленным, чтобы в полной мере компенсировать столь обширные потери в профессиональной корпорации.
Тем не менее, несмотря на крайне неблагоприятные обстоятельства, исследования по Французской революции продолжались на протяжении всего юбилейного десятилетия. Проследить их основные тенденции и подвести общие итоги юбилея я попытался в статье, открывавшей в 2000 г. первый выпуск восстановленного «Французского ежегодника»[381]. Этот текст, предлагаемый ниже вниманию читателей, появился на свет, как будет показано в следующей главе, во многом случайно - в силу невозможности найти другого автора для уже запланированного обзора. Тем не менее статья получила широкий резонанс, была дважды издана во Франции[382], а ее название стало нарицательным для обозначения перехода от советской историографии Французской революции к историографии российской[383]. Далее этот текст публикуется в редакции 2000 г. за одним исключением: содержащиеся в нем данные по депутатам - предпринимателям Учредительного собрания уточнены в соответствии с моими более поздними исследованиями на эту тему[384].
Смена вех: 200-летие Революции и российская историография
За двести лет своего существования мировая историография Французской революции XVIII в. неоднократно переживала периоды бурного всплеска общественного интереса к этому событию, и каждый такой период сопровождался настоящим бумом в изучении данной темы. Нередко они приходились на юбилеи Революции. Круглые даты дают хороший повод исследователям подвести итог сделанному за предыдущие годы и наметить пути для дальнейшей работы. Так было и в 100-ю, и в 150-ю, и, совсем недавно, в 200-ю годовщину Революции[385].
Какие последствия прошедший юбилей имел для отечественной историографии? Не претендуя на всеобъемлющий обзор научной литературы, появившейся у нас стране в связи с этой датой[386], ограничусь размышлениями об основных, на мой взгляд, тенденциях в исследовании темы за последние 15 лет.
Юбилеи Французской революции в нашей стране каждый раз влекли за собой важные перемены в ее историографии. Так, 150-летие Революции знаменовало собою рубеж между двумя принципиально различными периодами в ее изучении советскими историками. Именно к концу 1930-х годов в СССР окончательно утвердилась единая концепция Революции, сформировавшаяся в ходе острых научных и политических дискуссий послеоктябрьского двадцатилетия. Официально одобренная правящей Коммунистической партией, она получила развернутое обоснование в фундаментальном коллективном труде, выпущенном (хотя и с некоторым опозданием) к юбилею[387], в дальнейшем доминировала в специальной литературе до начала 1980-х годов, а в научно-популярной и учебной достаточно широко представлена и ныне[388].
С 200-й же годовщиной Французской революции оказалась связана новая смена вех в ее отечественной историографии. Правда, этот процесс был обусловлен не столько очередным предъюбилейным всплеском интереса к событиям двухвековой давности, хотя он, надо признать, существенно активизировал усилия исследователей, сколько логикой развития самой науки и произошедшими в нашей стране общественно - политическими переменами. Начавшееся с середины 1980-х гг. постепенное ослабление, а затем и полное исчезновение идеологического пресса Коммунистической партии и государства, постоянно давившего на советских историков Французской революции, открыло возможности для свободного поиска и эксперимента в области методологии, для творческого восприятия передовых достижений зарубежной науки, в том числе тех ее направлений, что занимают критическую позицию по отношению к марксизму.
Еще одним фактором, в немалой степени повлиявшим на развитие этой отрасли историографии за последние 15 - 20 лет, стала произошедшая в ней смена поколений. В 1950 - 1970-е гг. признанными лидерами советской историографии Французской революции были А. 3. Манфред (1906 - 1976) и В. М. Далин (1902 - 1985), два выдающихся представителя поколения «романтиков революции», пришедшего в науку вскоре после 1917 г. С их кончиной научное лидерство в этой области перешло к А. В. Адо (1928 - 1995) и Г. С. Кучеренко (1932 - 1997). Сформировавшиеся как специалисты в период Оттепели и уже в 1960-е гг. имевшие возможность заниматься исследовательской работой во Франции, и тот, и другой были далеки от воинствующего марксизма предшественников и гораздо больше, нежели те, открыты к восприятию современных веяний в мировой, в том числе немарксистской, историографии. Такие же качества они постарались передать своим ученикам. Радикальные изменения, которые претерпела в последнее время отечественная историография Французской революции, во многом оказались связаны с деятельностью этих ученых и созданных ими научных школ[389].
Пожалуй, наиболее броско смена вех в изучении российскими историками Французской революции проявилась в новом отношении к «ревизионистскому» («критическому»)[390] направлению западной историографии. Начавшаяся с конца 1950-х гг. в Англии и распространившаяся в 1960-е гг. на Францию, США и Германию «ревизия» фундаментальных постулатов «классического» видения Революции, характерного для историков либерального и социалистического толка, вызвала со стороны последних весьма негативную реакцию. Вспыхнувшая полемика имела ярко выраженную идеологическую окраску и велась в жестких тонах. Однако даже на этом фоне позиция советских историков, включившихся в дискуссию в середине 1970-х гг., выделялась своей крайней нетерпимостью. Любая критика традиционного для марксистской историографии прочтения Французской революции воспринималась ими как посягательство на основы марксистского учения в целом, а за кулисами научного диспута виделся политический «заговор» против социалистического лагеря. «Стрелы, направленные против Французской революции XVIII в., целят дальше, - это стрелы и против Великой Октябрьской социалистической революции, могущественного Советского Союза, против мировой системы социализма, против рабочего и национально - освободительного движения, против всех демократических, прогрессивных сил, с которыми связано будущее человечества», - писал в 1976 г. Манфред в статье, вышедшей в журнале «Коммунист»[391], что еще больше подчеркивало идеологическую значимость сюжета. Эта последняя опубликованная при жизни историка работа оказалась своего рода политическим завещанием признанного лидера данного направления советской науки. И действительно, появившиеся в конце 1970-х - начале 1980-х гг. труды отечественных исследователей, посвященные «ревизионистской» историографии, если не по форме, то по духу своему, полностью соответствовали подходам, намеченным Манфредом. При внешней академичности и несомненной информативной ценности этих работ их авторы преследовали прежде всего идеологическую цель - доказать полную научную несостоятельность любой попытки пересмотра марксистской интерпретации Французской революции