[408]. В экономически же развитых районах она была и того меньше. Так, во владениях принца Конде в Парижском регионе повинности давали лишь 13 % дохода, а в 12 сеньориях графа де Тессе, крупнейшего собственника Верхнего Мэна, - 10,8 %[409]. Основная же масса поступлений шла от капиталистических и полукапиталистических способов ведения хозяйства. Более того, отдельные элементы сеньориального комплекса, изначально имевшие феодальное происхождение, в указанный период наполнились новым содержанием, фактически превратившись в инструмент первоначального накопления капитала[410]. Таким образом, отмечал А. В. Адо в ходе «круглого стола», «исследования последних десятилетий относительно реального веса Феодально-сеньориального вычета из крестьянского дохода в различных районах Франции, о месте его в структуре доходов сеньориального класса, о характере использования им земель домена показывают гораздо более сложную картину, чем это представлялось еще 15 - 20 лет назад»[411]. И эта, сложившаяся с развитием историографии новая картина позволила Л. А. Пименовой сделать вполне определенный вывод: «На современном уровне знаний у нас нет оснований характеризовать систему общественных отношений предреволюционной Франции в целом как феодальный строй»[412].
На первый взгляд может показаться, что вторая часть используемого для Старого порядка определения «Феодально-абсолютистский» не столь уязвима для критики, как первая, ибо само по себе понятие «абсолютизм» достаточно широко используется в современной научной литературе и в целом никем под сомнение не ставится. И все же значение, традиционно придававшееся ей в советской историографии, было в последнее время существенно уточнено.
Марксистские историки Французской революции трактовали абсолютизм как политическое устройство, где вся власть безраздельно сосредоточена в руках монарха, использующего ее по собственному произволу. Вот что, например, писал на сей счет Манфред:
«Король по-прежнему обладал неограниченной, самодержавной властью; ему принадлежало окончательное решение всех внутренних и внешних дел государства, он назначал и смещал министров и чиновников, издавал и отменял законы, карал и миловал»[413].
И по словам Ревуненкова:
«Король мог устанавливать и собирать любые налоги, не спрашивая разрешения у кого-либо. Он мог издавать и отменять любые законы, объявлять войну и заключать мир, решать по своему усмотрению все административные и судебные дела»[414].
Тем самым французский абсолютизм фактически отождествлялся с политическим строем, действительно известным в России как «самодержавие», а во французской общественно - политической мысли Просвещения - как «деспотизм». Точно так же его трактовали левые политики эпохи Революции, требуя передачи народу всей полноты «абсолютной» власти, которая, якобы, принадлежала монархии не только в теории, но и в реальности. Вот как характеризовал это явление Фюре:
«Хотя старая административная монархия никогда не была абсолютной в современном значении этого слова (тем более монархия конца XVIII в.), все здесь происходит так, будто созданные ею представления о своей власти стали частью национального сознания. Став нацией и слившись в едином волеизъявлении, французы, сами того не сознавая, вернулись к мифическому образу абсолютизма, поскольку именно он определяет и представляет социальную совокупность. Медленное движение гражданского общества к власти происходит во имя этого самодержавия...»[415]
Иначе говоря, представление о «самодержавном деспотизме» монархии Старого порядка было лишь одним из мифов эпохи Революции. Тем не менее, как мы видели выше, отечественная марксистская историография интерпретировала этот миф как реальность.
Между тем еще в дореволюционной России историк П. Н. Ардашев, изучавший политический строй Франции Старого порядка, отмечал, что власть короля была «абсолютной» лишь в принципе, в теории, но отнюдь не в реальности. Хотя французская монархия и не знала разделения властей, исторически в ней сложилась практика раздробления власти внутри системы традиционных государственных институтов. Так, например, парламенты имели не только судебные функции, но и участвовали в законодательстве через процедуру регистрации издаваемых монархом законов, порой довольно существенно меняя их содержание своими поправками. Обладали парламенты и некоторыми функциями исполнительной власти, имея в подчинении собственную полицию и активно вмешиваясь в дела текущей администрации. Хотя все государственные институты Франции исторически получили свои полномочия от короля как единственного носителя власти, со временем некоторые из них добились фактически полной независимости от короны и получили возможность оказывать весьма эффективное противодействие ее политике[416].
Разумеется, говоря о советском франковедении, нельзя не упомянуть о большом вкладе отечественных историков - медиевистов С. Д. Сказкина, Б. Ф. Поршнева, А. Д. Люблинской и др. в изучение социальных конфликтов и политической борьбы во Франции эпохи абсолютизма. Однако, надо признать, история французских государственных учреждений Старого порядка в советской науке разрабатывалась крайне мало. Игнорируя исследования Ардашева и зарубежных «буржуазных» историков, советская историография Французской революции предлагала излишне упрощенную, но идеологически корректную интерпретацию той роли, что играла монархия накануне революционных событий.
Только в последние годы наши исследователи вновь обратились к изучению государственных институтов французского абсолютизма. В этой связи прежде всего хотелось бы отметить монографии Н. Е. Колосова и В. Н. Малова о бюрократии Старого порядка[417]. Хотя обе они посвящены царствованию Людовика XIV - периоду достаточно далекому от Революции, - выводы авторов о закономерностях функционирования государственного аппарата французской монархии правомерны и для конца XVIII в. Определяющей особенностью развития французской государственности в XVII - XVIII вв. оба историка считают стремление монархии к освобождению от контроля традиционных институтов, в первую очередь - верховных судов, и к созданию централизованного административного аппарата (то есть собственно бюрократии), который позволил бы наиболее эффективно и безболезненно произвести модернизацию общества. Однако эти устремления монархии в полной мере так и не увенчались успехом. «...Новейшие исследования показывают, что было бы ошибкой преувеличивать степень “абсолютности” монархии Людовика XIV и ее разрыв с предшествующей традицией, как ошибочно было бы недооценивать и значение совершившегося в XVII в. перехода от раннего к зрелому абсолютизму. Абсолютизм Бурбонов до самого конца своего существования носил черты незавершенности, и, возможно, объяснением этому отчасти служит незавершенность вычленения высшей бюрократии, его непосредственной опоры, из среды магистратов верховных судов»[418].
Именно неудача предпринятых монархами усилий реально, а не только в теории, сосредоточить в своих руках всю полноту государственной власти, значительная часть которой де-факто принадлежала традиционному аппарату судейских должностных лиц, и обусловила в дальнейшем крах всех попыток модернизации общества. Об этом свидетельствуют не только более чем скромные результаты преобразований, проводившихся Ж. Б. Кольбером в царствование Людовика XIV, но также история всех реформаторских начинаний, инициированных королевской властью в XVIII в.[419]
Проведенные в последнее время отечественными историками исследования Франции предреволюционного периода позволяют существенно скорректировать характерное для советской историографии представление о том, что именно абсолютизм представлял собою главное препятствие для модернизации страны. Напротив, инициативы по более справедливому перераспределению налогов и обложению привилегированных сословий, по ликвидации цехов и свободной торговле хлебом исходили именно от королевских министров Машо д’Арнувиля (1749), Тюрго (1776), Калонна (1786), Ломени де Бриенна (1787), однако не были осуществлены Из-за оппозиции традиционных государственных институтов и сословий, сломить которую правительству оказалось не по силам[420]. Иначе говоря, если бы французский абсолютизм действительно обладал той «деспотической», самодержавной властью, которую ему приписывали революционные публицисты, а затем - некоторые историки, то целый ряд важнейших преобразований, произведенных Революцией, был бы, вероятно, осуществлен самой монархией намного раньше и гораздо менее болезненным путем.
Пожалуй, несколько преувеличенными следует признать и содержавшиеся в советской исторической литературе представления о репрессивном потенциале французской монархии Старого порядка. Так, например, Ревуненков утверждал:
«Король в гневе мог бросить в тюрьму кого угодно и держать его там десятки лет без суда, даже без предъявления обвинений (такова была судьба “Железной маски” - таинственного узника времен Людовика XIV)»[421].
В действительности же история Франции знает факты гораздо более достоверные и не менее красноречивые, чем пример полумифической «Железной маски». Некоторые из них были подробно проанализированы в российской историографии последнего времени. Так, в 1786 г., несмотря на недвусмысленно выраженное желание Людовика XVI добиться обвинительного приговора кардиналу де Рогану по делу об ожерелье королевы, Парижский парламент пошел наперекор воле монарха и оправдал подсудимого