[422]. А веком раньше, в 1664 г., самый могущественный из Бурбонов - Людовик XIV - не смог принудить им же самим назначенную Палату правосудия к вынесению смертного приговора бывшему сюринтенданту финансов Фуке, несмотря на то что судьи подвергались сильнейшему давлению со стороны правительства[423].
И даже знаменитый афоризм: «Государство - это я», на который нередко ссылаются в подтверждение тезиса о всесилии французских монархов[424], в действительности, учитывая контекст его появления, свидетельствует именно о том, что сама мысль о такой, ничем не ограниченной, власти была чужда политической традиции Старого порядка. Эти слова, коих Людовик XIV, по-видимому, не произносил[425], ему приписали магистраты Парижского парламента, обратившиеся в 1655 г. к кардиналу Мазарини с жалобой на то, что 17-летний король в нарушение традиционной процедуры неожиданно явился на их заседание, дабы выразить им свое неудовольствие. Столь нелепая, по мнению современников, претензия на беспредельную власть, вложенная в уста юного монарха, должна была лишь подчеркнуть крайнее неприличие его поступка. Ведь неотъемлемым элементом доктрины французского абсолютизма было признание государем «совершенно конкретных ограничений его власти традиционными правами и привилегиями корпораций, т. е. разнообразных формальных групп подданных»[426].
Далеко не столь бесспорным, как в недавнем прошлом, выглядит сегодня и применение для характеристики событий во Франции конца XVIII в. понятия «буржуазная революция». Согласно марксистской социологии, «буржуазный» характер революции определяется прежде всего ее целью, каковой является «уничтожение феодального строя или его остатков, установление власти буржуазии, что создает условия для капиталистического развития». Кроме того, особенностью «ранних буржуазных революций», к которым относили и Французскую XVIII в., признавалось то, что их «руководителем, гегемоном была буржуазия»[427]. Однако, учитывая результаты новейших исследований, подобные представления о «гегемоне» и «цели» Французской революции выглядят отнюдь не столь очевидными, как прежде.
На первый взгляд активное участие буржуазии в событиях 1789 — 1799 гг. не требует особых доказательств. В XVIII в. термин «буржуазия» был хорошо известен современникам и применялся для обозначения более или менее определенного социального слоя, а именно - городских «верхов» третьего сословия, действительно давших Революции многих ее лидеров. Но, пользуясь понятием «буржуазия», историк должен четко представлять себе, что во Франции XVIII в. оно имело совершенно иной смысл, нежели тот, в котором позднее стало употребляться марксистской социологией. Вопрос о реальном содержании данного понятия при Старом порядке был подробно разобран Е. М. Кожокиным в соответствующем разделе коллективного труда «Буржуазия и Великая французская революция». В предреволюционной Франции, отмечает он, буржуазия - это в основном юридическая и отчасти социокультурная категория. Так называли городских жителей, принадлежавших к третьему сословию, имевших вполне определенный правовой статус и отличавшихся от других социальных групп особым образом жизни[428]. Как видим, современники Революции вкладывали в понятие «буржуазия» совершенно иной смысл, нежели историки-марксисты XX в., для которых оно имело прежде всего социально - экономическое содержание - «господствующий класс капиталистического общества, собственник средств производства, эксплуатирующий наемный труд, <...> состоит из крупных, средних и мелких капиталистов»[429]. Фактически речь идет о двух принципиально разных понятиях, обозначаемых общим термином «буржуазия». Однако советские историки, писавшие о Французской революции, как правило, употребляли данный термин, не проводя различий между двумя его вышеназванными значениями[430].
Оправдан ли был подобный подход? Быть может, эти два разных понятия в действительности относятся к одной социальной группе, отражая всего лишь различные стороны ее бытия? Увы, это не так.
Во-первых, как показывают исследования за последние полтора - два десятилетия, в том числе отечественных историков, занятый предпринимательством экономически активный слой французского общества конца XVIII в. состоял не только из ротюрье, но в значительной степени также из представителей привилегированных сословий. Например, по данным за 1771 - 1788 гг., 9,4 % металлургических предприятий Франции принадлежало церкви, а 50,4 % - дворянам[431]; в Нанте дворянские семьи из поколения в поколение активно участвовали в заморской торговле[432]; в Тулузе дворянский капитал играл ведущую роль в финансовой сфере[433] и т. д., и т. п. Во - вторых, при Старом порядке формальная принадлежность того или иного лица к «буржуазии» (в традиционном понимании слова) отнюдь не предполагала его активного участия в экономической жизни. Напротив, с середины XVIII в. во французском обществе преобладало представление о буржуа как человеке, не занимающемся производительной деятельностью, пользующемся определенным достатком и живущем «на благородный манер», получая государственную или частную ренту[434]. Таким образом, используя при изучении Французской революции понятие «буржуазия» в том смысле, который оно имеет в марксистской социологии, историки фактически объединяли под общим названием две разные социальные группы. Какая же из них была в таком случае «гегемоном» Революции?
«Партией крупной буржуазии» советские историки традиционно считали конституционалистов, игравших ведущую роль в национальных собраниях 1789 - 1792 гг. (Учредительном и Законодательном) и с 1791 г. сплотившихся вокруг Клуба фельянов (фейянов)[435]. Между тем анализ социального положения фельянов, недавно проведенный российским исследователем А. В. Тырсенко, показывает, что представители собственно предпринимательских слоев («буржуазии» - в марксистском понимании) составляли в этой «партии» довольно небольшое меньшинство. Так, из 601 члена Клуба, чей социально - профессиональный статус удалось идентифицировать (всего их было 887), к числу предпринимателей с той или иной долей условности можно отнести только 97 человек (2 банкира - дворянина, 3 негоцианта - дворянина, 56 негоциантов - ротюрье, 9 банкиров - ротюрье, 20 торговцев и ремесленников, 7 «предпринимателей»), т. е. всего лишь 16 %. И даже прибавив к ним 20 фермеров «пахарей» и «землевладельцев», мы получим только 19,5 %[436].
Интересно, что схожие результаты дало и проведенное недавно во Франции под руководством Э. X. Лёмэй исследование социального состава Учредительного собрания Франции 1789 - 1791 гг.[437] В советской историографии была распространена точка зрения, что «в Учредительном собрании ведущая, руководящая роль <...> принадлежала верхним слоям буржуазии и либеральному дворянству», причем понятие «буржуазия» в данном контексте использовалось для обозначения лиц, занятых капиталистическим предпринимательством: «Это были банкиры, крупные мануфактуристы, собственники колониальных предприятий, судовладельцы, крупнейшие торговцы - оптовики» и т. д.[438] Подобные представления о составе Учредительного собрания до сих пор встречаются в некоторых отечественных изданиях. Так, Е. Е. Юровская в уже упоминавшемся выше учебнике утверждает, что в этом Собрании «большинство принадлежало промышленникам и либеральному дворянству»[439]. Однако собранные Лёмэй сведения показывают, что из 665 депутатов третьего сословия[440] лишь 93 (14 %) занимались предпринимательством в сфере торговли и промышленности. Если же к ним прибавить 45 человек, непосредственно участвовавших в сельскохозяйственном производстве, то и тогда, вместе взятые, эти категории окажутся в явном меньшинстве (21,3 %) по сравнению с должностными лицами судебных и административных учреждений, составлявшими вместе с лицами свободных профессий основную часть депутатского корпуса третьего сословия, так же, кстати, как и Клуба фельянов. Более того, представители торгово-промышленных слоев не принадлежали ни к лидерам, ни даже к наиболее активной части Собрания. Никто из них не входил в число 53 ораторов, «очень часто» (по классификации Э. X. Лёмэй) бравших слово в прениях, и только 4 оказались среди 96 ораторов, выступавших «часто»[441]. Лишь чуть больше половины из них (49 из 93) участвовали в работе парламентских комитетов.
Хотя большинство депутатов - предпринимателей в целом разделяли либеральный курс Собрания (59, по неофициальной оценке современников, принадлежали к «левой»), поддержка ими «левого» большинства была далеко не единодушной. Имеющиеся в нашем распоряжении данные по двум голосованиям дают, например, такую картину: 20 сентября 1790 г. из 69 депутатов данной категории, голосовавших по вопросу о выпуске ассигнатов, 46 вотировали с «левыми» за эмиссию, 23 с «правыми» - против; 4 мая 1791 г. из 62 голосовавших по вопросу о присоединении Авиньона 35 выступили вместе с «левыми» за присоединение, 22 с «правыми» - против, 5 воздержались.