Характерна и последующая судьба депутатов - предпринимателей. Из 88 доживших до завершения работы Учредительного собрания (6 умерли еще в 1789 - 1791 гг.) почти треть (28) в дальнейшем серьезно пострадала от революции: 3 обанкротились, 3 были вынуждены эмигрировать, 22 подверглись преследованиям в период Террора (в том числе 4 были казнены, 13 арестованы). Все эти факты не могут не подвести к мысли, что если Французская революция и имела «гегемона», то им едва ли была капиталистическая буржуазия.
Огромный материал, накопленный за последние десятилетия в области экономической истории, заставляет по - новому взглянуть и на вопрос о связи революционных событий конца XVIII в. с дальнейшим развитием капитализма во Франции. Сегодня, пожалуй, может показаться излишне оптимистичным вывод, еще сравнительно недавно разделявшийся многими отечественными историками, о том, что Революция дала «самый мощный импульс формированию новой социально - экономической системы - системы капитализма»[442]. И дело здесь не только в том, что торгово-промышленные круги французского общества оказались одной из наиболее пострадавших от Революции сторон. Да, мы помним, что посягательства на крупную собственность были неотъемлемым атрибутом массовых волнений революционной эпохи уже с самого ее начала (например, «дело Ревельона»). И что «негоциантизм» в эпоху Террора действительно рассматривался как вполне достаточный повод для преследований, которым в качестве «спекулянтов» (accapareurs) подверглись многие предприниматели. И что война в самом деле катастрофически подорвала бурно развивавшуюся накануне Революции заморскую торговлю. И все же, как показал в своем фундаментальном исследовании А. В. Адо, происшедшее в ходе Революции перераспределение земельной собственности в пользу крестьянства имело гораздо более долгосрочные последствия для развития капитализма во Франции, нежели все вышеперечисленные факторы[443]. В отсутствие статистических цифр по Франции в целом наиболее показательными в данном отношении до сих пор остаются результаты исследования Ж. Лефевра по департаменту Нор, где с 1789 по 1802 г. доля крестьян в общем объеме земельной собственности выросла с 30 до 42 % (+40 %), буржуазии - с 16 до 28 % (+75 %), тогда как доля дворянства сократилась с 22 до 12 % (-45 %), а духовенства - с 20 % до 0[444].
Передел земли в пользу мелких собственников и связанное с ним упрочение традиционных форм крестьянского хозяйства оказали во многом определяющее влияние на темпы и специфику промышленного переворота во Франции XIX в. «Шедшая в этот период парцелляция земельной собственности в сочетании с сохранением традиционных общинных институтов вела к тому, что даже обнищавший крестьянин имел возможность не покидать деревню, обладая клочком земли и обращаясь к общинным угодьям и правам пользования. Это усиливало аграрное перенаселение, задерживало отлив бедноты в города и создавало в деревнях громадный резерв рабочей силы, остро нуждавшейся в дополнительном заработке. Тем самым продлевалась во времени относительная стойкость «доиндустриальных» (ремесленных и мануфактурных) форм промышленного производства, прибыльность которых обеспечивалась использованием дешевого труда деревенской бедноты, а не модернизацией с применением машин и новой технологии. Агротехническая перестройка также шла замедленно, черты традиционной системы ведения хозяйства обнаруживали большую живучесть...»[445] Данный вывод об относительно невысоком уровне агрикультуры в хозяйствах новых владельцев земли подтверждается статистическими сведениями, собранными французским аграрным историком Ж. К. Тутэном, которые свидетельствуют о резком падении урожайности большинства зерновых в послереволюционный период. Так, по сравнению с 1781 - 1790 гг. среднестатистическая урожайность зерновых в 1815 - 1824 гг. снизилась с 8 до 7,5 центнера с гектара; пшеницы - с 11,5 до 8,24; ржи - с 8 до 6,5; ячменя - с 11 до 8,4[446].
Одним из важнейших факторов, затруднявших проведение во Франции промышленной революции и аграрного переворота, стал «инвестиционный голод». Кризис промышленности и торговли, порожденный Французской революцией и войной, вызвал переориентацию владельцев капиталов на спекулятивные операции с недвижимостью, получившие широкий размах в результате массовой распродажи национальных имуществ. Как показал в ряде своих работ об экономических последствиях революции А. В. Ревякин, «важным признаком преобладания торгового капитала в начале XIX в. был заметный рост вложений буржуазии в недвижимую собственность в ущерб инвестициям. Такого рода непроизводительные вложения привлекали буржуазию не только своей “надежностью”, что в условиях политической и военной нестабильности было немаловажным мотивом поведения, но и высоким общественным престижем, которым пользовались крупные землевладельцы. Стремясь приспособиться к общественным отношениям, в основе которых лежала собственность на землю как главное средство производства, торговый капитал проявлял свою неспособность к их коренному преобразованию»[447]. И хотя капитализм во Франции развивался, несмотря на все сложности и неблагоприятные обстоятельства, причинно-следственная связь этого процесса с революционными событиями конца XVIII в. выглядит сегодня уже не столь бесспорной, как это казалось сравнительно недавно. Более того, значительное и все более усугублявшееся на протяжении первой половины XIX в. экономическое отставание Франции от Англии, а во второй половине столетия - и от Германии, заставляет серьезно задуматься над тем, происходило ли развитие французского капитализма «благодаря революции» или же «несмотря на нее».
Таким образом, подводя итог вышесказанному, мы можем констатировать, что результатом развития отечественной историографии Французской революции за последние 15 лет стало постепенное размывание и фактически полное разрушение прежней концептуальной основы интерпретации историками-марксистами этого события.
Особо следует отметить, что, в отличие от некоторых других отраслей исторической науки, столь радикальная смена вех здесь не сопровождалась ни шумной дискуссией, ни «развенчанием авторитетов». Она произошла так тихо, что фактически осталась незамеченной в околонаучных кругах, Из-за чего многие профессиональные популяризаторы исторических знаний и, в частности, авторы учебников продолжают тиражировать безнадежно устаревшие клише, а разрыв между уровнем современных исследований, с одной стороны, и научно-популярной и учебной литературы - с другой, отмечавшийся еще 10 лет назад[448], продолжает увеличиваться. И все же подобный «эволюционный» способ смены вех без «драки на межах» имеет то несомненное достоинство, что позволяет сохранить преемственность в исследованиях и сберечь все то действительно ценное, что уходящая в прошлое советская историография оставляет в наследство новой, российской.
Завершить же свою статью я хотел бы словами А. В. Адо, написанными им незадолго до кончины: «В литературе, посвященной истории революции, видно обновление проблематики, ее диверсификация, стремление к более широкому видению Французской революции. Образ этой революции, который вырисовывается из работ последних лет, становится более многоликим, менее прямолинейным, более сложным и противоречивым. Видно стремление историков переосмыслить некоторые устоявшиеся оценки и схемы, унаследованные от нашего историографического прошлого... По существу, все сказанное позволяет, как я думаю, сделать вывод, что советская историография Французской революции завершила свое существование. На смену ей идет становление новой российской историографии Французской революции. Она не утрачивает преемственности с наиболее позитивным наследием историографии советской, но она принадлежит уже к иному времени и имеет свое особое лицо»[449].
Глава 8«Французский ежегодник»
Эта глава построена иначе, чем все предыдущие. Если там публикация ранее выходившего текста предварялась рассказом о тех обстоятельствах, в которых он появился на свет, то в представленной ниже статье, написанной к полувековому юбилею «Французского ежегодника» и десятилетию его возобновления[450], речь идет как раз о том, что именно этому событию предшествовало. Однако с момента выхода статьи из печати прошло без малого десять лет жизни «Французского ежегодника», которые тоже были обильно наполнены событиями. Поэтому вместо пространного предисловия к публикуемому тексту, как это делалось ранее, я сопровожу его постскриптумом, где будет рассказано о том, что случилось с «Ежегодником» позднее.
И пятьдесят, и десять лет спустя
Время, в которое мы живем, известный французский историк Пьер Нора как - то назвал «эрой коммемораций», поскольку «каждый год и каждый месяц требуют своей порции обязательных или сфабрикованных годовщин»[451]. Редакционный совет «Французского ежегодника» (далее - ФЕ, Ежегодник) не остался в стороне от этого коммеморативного поветрия и отмечает в 2009 г. сразу две настоящие, ничуть не «сфабрикованные», круглые даты: 50 лет со дня выхода из печати первого выпуска нашего издания (в 1959 г. увидел свет ФЕ - 1958) и 10 лет с момента его возобновления или, используя метафору профессора В. П. Смирнова[452], начала «второй жизни».
Полвека для истории - срок относительно небольшой. Да и для одного человека он не выглядит чем-то из ряда вон выходящим: мой научный руководитель профессор Г. С. Кучеренко, например, утверждал, что историк как профессионал собственно только и формируется к пятидесяти годам. Однако эпоха появления на свет первого ФЕ в чем-то кажется сегодня уже «доисторической».