Гораздо большую опасность для оценки по достоинству этой, на мой взгляд, весьма полезной научно-популярной работы таит в себе неточное определение ее жанра самим автором, называющего ее в ряде случаев «исследованием» (Киясов С. Е. С. 9, 15, 423). Между тем подобная терминологическая вольность отнюдь небезобидна: неправильно идентифицируя жанр книги, автор рискует вызвать вопросы, отсутствие ответов на которые способно поменять впечатление о ней на прямо противоположное, ведь то, что для научно-популярной работы является достоинством, для исследования порою оказывается недостатком.
Например, почти безграничная широта спектра поднятых в книге проблем - для научно-популярного издания, безусловно, достоинство - делает практически невозможным ответ на вопрос о предмете собственно исследования, ежели речь идет о таковом. При нынешней глубине проработки масонской тематики в мировой историографии, когда целые диссертации пишутся об истории масонства уже не какой-либо страны или даже провинции, а всего лишь одного города, да и то в хронологических рамках двух - трех десятилетий, претензия на то, чтобы сделать предметом исследования мировоззрение «вольных каменщиков» нескольких стран Европы и Америки на протяжении, как минимум, целого столетия, могла бы вызвать только недоумение и едва ли была бы воспринята всерьез.
Далее, у автора исследовательской работы читатели вправе спросить, в чем состоит ее новизна и какую лакуну его труд должен заполнить в мировой историографии данной темы? Не найдя ответа на подобный вопрос, как это имеет место быть в рассматриваемом нами случае, они могут составить самое неблагоприятное впечатление об издании, претендующем на право считаться исследованием.
И наконец, если вести речь об исследовании, неизбежно возникает вопрос об источниках, который для научно-популярного издания, конечно же, далеко не столь актуален. А в таком случае одних только «Конституций Дж. Андерсона», единственного собственно масонского документа, проанализированного С. Е. Киясовым, может показаться явно не достаточно для полноценного исследования. Трудно представить себе исследовательский труд по истории, к примеру, какой-либо политической партии, автор которого использовал бы в качестве источников только ее Программу и Устав, а в остальном опирался бы исключительно на работы предшественников.
И это еще далеко не все «неудобные» вопросы, которые может повлечь за собой неточная идентификация жанра книги. Невозможность же убедительно ответить на них способна серьезно испортить у читателей впечатление от этого издания, что было бы, на мой взгляд, совершенно несправедливо. Попеняв автору за упомянутую терминологическую неточность, мы тем не менее должны самым высоким образом оценить его усилия, направленные на популяризацию масонской проблематики, активное обсуждение которой на этом, первичном, уровне является, как показывает опыт французских коллег, необходимым условием перехода нашей историографии в будущем на уровень исследовательской разработки темы.
Свой обзор мне хотелось бы завершить на оптимистической ноте. Судя по рассмотренным выше работам, сколь бы разными по тематике и технике исполнения они ни были, отечественная историография успешно преодолела трудный период крушения прежнего образа Французской революции, принадлежавшего в основном к домену исторической памяти. Появившиеся на его руинах ростки научного подхода к освещению этого события вполне жизнеспособны и сулят обильные плоды.
Глава 10Оптимистическое рондо
Рассказывая в предыдущей главе о развитии отечественной историографии Французской революции в нулевые годы XXI в., я преднамеренно упомянул только два главных для того времени направления исследований, отложив на потом разговор о тех, что тогда еще только - только обозначились, а в полной мере проявились лишь в 2010-е гг. Теперь речь пойдет о них.
Однако сначала несколько слов о предмете, на первый взгляд, несколько отвлеченном и напрямую с темой главы не связанном. Но лишь на первый взгляд...
Как выбираем мы темы своих исследований, особенно самого первого? Мало кто, полагаю, может сказать о себе, как, например, Д. Ю. Бовыкин[523], что с детства мечтал заниматься именно той тематикой, изучению которой затем посвятил свои зрелые годы и ради которой еще студентом выбрал себе определенного научного руководителя. Чаще все происходит в иной последовательности: студент идет к тому или иному научному руководителю, исходя из личностных предпочтений и лишь приблизительно представляя себе общий спектр его научных интересов, а уж потом мэтр предлагает будущему исследователю тему его первой работы, которая нередко и определяет последующий путь того в науке. Таков был и мой личный опыт[524].
В подобном случае особую важность приобретает вопрос: как научный руководитель подбирает темы для своих учеников? Мой Учитель Г. С. Кучеренко в начале 1980-х гг. давал нам сюжеты для исследований с прицелом на 200-летний юбилей Французской революции. Это - по - настоящему стратегический подход. Совсем уж идеальный его вариант - это когда научный руководитель определяет для подопечных темы таким образом, чтобы их частные исследования в комплексе дополняли друг друга и позволяли тем самым коллективно решить гораздо более широкую научную проблему, нежели та, что может быть индивидуально осилена в рамках отдельно взятой диссертации. Однако все же гораздо чаще, по моему наблюдению, научными руководителями в выборе тематики студенческих и аспирантских работ движет не стратегический расчет, а обычная любознательность: дают разрабатывать такой сюжет, о котором сами хотели бы знать больше, да не имеют времени или возможности им заняться. Хорошо, если личный интерес руководителя совпадает с новейшими тенденциями историографии, что, к сожалению, случается далеко не всегда...
В начале «нулевых» именно любознательность и побудила меня обратиться к имагологии. Проводя каждый год по несколько недель во Франции, я заметил, что французские СМИ в своих негативных оценках России - а они тогда в связи со Второй чеченской войной звучали постоянно - активно используют набор клише, весьма напоминающий те стереотипные характеристики Российской империи, которые были в ходу еще во время Французской революции. Некоторое представление о последних я в свое время получил из доклада замечательного саратовского историка Сергея Евгеньевича Летчфорда, сделанного в 2001 г. на международной конференции в его университете[525]. Удивление от такой устойчивости стереотипных представлений одних наций о других побудило меня и самому заняться имагологией и направить в то же русло исследования появившихся у меня учеников. Причем встали мы на этот путь еще до того, как имагологические штудии вошли у нас в моду, став к началу 2010-х гг. всеобщим поветрием. Последнее, впрочем, ничуть не удивительно, так как запрос на имагологическую проблематику исследований предъявляет сама жизнь: многие сложности в отношениях между народами начала XXI в. порождены застарелыми стереотипами взаимных представлений, истоки которых коренятся глубоко в истории.
Наша совместная работа над проблемами имагологии, начавшаяся еще в первой половине нулевых годов, в 2010-е гг. увенчалась защитой трех кандидатских диссертаций[526], успешной реализацией российско-французского проекта «Образ врага: взаимные представления французов и русских в 1812 - 1814 гг.», публикацией серии статей у нас в стране и за рубежом[527], трех спецвыпусков «Французского ежегодника» (2010, 2012, 2013), специального номера журнала «Annales historiques de la Révolution françaises» (2012, № 4) и, наконец, вышедших в последние годы монографий[528].
В отличие от описанных в предыдущей главе двух основных для нулевых годов направлений изучения Французской революции эти имагологические изыскания уже не были напрямую связаны с советским прошлым. Если штудии об истории изучения Французской революции в СССР были продиктованы стремлением определить место постсоветской историографии относительно ее предшественницы, а всплеск интереса к политическим «партиям» правее якобинцев во многом был реакцией на «якобиноцентризм» советской историографии, то имагологические исследования 2000 - 2010-х гг. по истории Революции и Наполеоновской империи диктовались исключительно потребностями новой эпохи без какой-либо оглядки на предыдущую. Некоторая преемственность с предшествующей историографической традицией у занятых данной проблематикой авторов прослеживается, пожалуй, лишь в том, что они так же рассматривают эпоху Французской революции в комплексе с периодом Первой империи, как это делал в конце жизни последний из мэтров советской историографии В. Г. Ревуненков[529]. Впрочем, схожий подход характерен и для ряда французских авторов новейших обобщающих трудов[530].
Актуальные запросы наших дней определяют также тематику исследований, ведущихся под руководством автора этих строк в лаборатории «Мир в эпоху Французской революции и Наполеоновских войн» ИВИ РАН, созданной в 2014 г. Одно из главных направлений ее работы - изучение в исторической ретроспективе конфликта либерально - демократической и традиционалистской парадигм, лежащего в основе многих глобальных проблем современности. И хотя лаборатория возникла относительно недавно, результатом ее усилий уже стала публикация ряда работ о сопротивлении революционной экспансии внутри Франции[531] и за ее пределами[532]