, о взаимоотношениях просвещенных элит и «низов» общества в революционном процессе[533].
Сегодня можно констатировать, что современная российская историография Французской революции успешно миновала период становления, обрела собственную специфику и даже, как читатель увидит из публикуемого ниже текста, свое наименование. Приятно, что оно напоминает об истоках изучения в нашей стране Французской революции - о той самой «русской школе», с рассказа о которой и начиналась эта книга. Такое вот рондо.
Вниманию читателей предлагается полная версия статьи, которая ранее в слегка сокращенной редакции вышла в юбилейном сборнике, приуроченном к 60-летию члена - корреспондента РАН П. Ю. Уварова[534].
«Новая русская школа» в историографии Французской революции
Выбор темы статьи для сборника в честь круглой даты дорогого друга и коллеги Павла Юрьевича Уварова дался автору этих строк не слишком легко. Жанр юбилейного издания предполагает сюжеты оптимистичные и жизнеутверждающие, а трагические и печальные, напротив, исключает. Однако, увы, именно последние преобладают в истории Французской революции XVIII в. - главном предмете моих штудий. Размышляя о находящихся у меня в работе сюжетах и тщетно пытаясь выбрать из них более или менее уместный в данном случае, я, по счастью, вспомнил вдруг о концепте «новой русской школы». Вот оно - то, что нужно! Действительно, что может быть более оптимистичным, чем констатировать возможность появления нового историографического феномена на том, казалось бы, уже распаханном вдоль и поперек поле исследований, что возделывается более двух столетий?! Это ли не доказательство неисчерпаемости нашей науки?! И разве не будет жизнеутверждающим дать академическую легитимацию понятию, некогда стихийно зародившемуся в недрах «коллективного разума» - Интернета?! Впору прокричать «Эврика!».
Итак, «новая русская школа». Кто именно запустил в оборот по отношению к современной российской историографии Французской революции этот термин, сегодня уже вряд ли установишь: Интернет живет своей жизнью, сайты появляются и исчезают, а комментарии к обсуждаемым темам и вовсе эфемерны, как бабочки - однодневки. С большей или меньшей уверенностью можно лишь утверждать, что понятие это появилось во Всемирной паутине на рубеже нынешнего и прошлого веков. Во всяком случае, автор опубликованной в «Книжном обозрении» весной 2001 г. рецензии на первый выпуск возобновленного «Французского ежегодника» использовал словосочетание «новая русская школа», ссылаясь как раз на «интернетских эрудитов»[535], что позволяет предположить уже более или менее устоявшуюся к тому моменту практику его употребления в Интернет - сообществе любителей истории Французской революции. Последнее, к слову, образовалось еще на заре Рунета и с самого начала отличалось завидной активностью, породив уже в 1990-е целый ряд весьма информативных сайтов, некоторые из которых существуют и поныне.
Причины возникновения подобного понятия, на мой взгляд, вполне очевидны. Обращение к революционной традиции прошлого и, в частности, к истории Французской революции было для многих участников упомянутого Интернет - сообщества своего рода формой протеста против распространявшегося на постсоветском пространстве «дикого» капитализма. А потому они демонстрировали подчеркнутый пиетет по отношению к советской историографии Революции и, напротив, выказывали весьма критическое отношение к новейшим трактовкам этого события. Определение «новая русская школа» и стало у них собирательным наименованием для постсоветских историков. Тогда в нем явно просматривалась известная доля иронии - намек на сопричастность к «новым русским» реалиям, хорошо памятным всем тем, кто пережил 1990 - е. Этот ироничный оттенок термина был, кстати, обыгран и в названии упомянутой выше рецензии - «Новые русские франковеды».
Тем не менее понятие «новая русская школа» вошло в устный оборот и прижилось в научной среде, причем не только в русскоязычной, но и дальнего зарубежья, и это при том, что породившая его эпоха сама уже стала достоянием истории. Просто смысловое ударение в этом словосочетании постепенно перешло с «новая русская» на «русская школа» - определение, навевающее воспоминания о той знаменитой école russe, что существовала в России конца XIX - начала XX в. и оставила глубокий след в мировой историографии Французской революции. И, как мы сейчас увидим, основания для подобных реминисценций действительно имеются.
Понятие école russe, или «русская школа», появилось в международном научном обиходе где - то на рубеже ХІХ - ХХ вв. и довольно быстро получило широкое распространение. В 1912 г. мэтр российской исторической науки Н. И. Кареев уверенно констатировал: «Уже одно то, что успело сделаться известным во Франции, благодаря переводам, дало повод французским критикам говорить о существовании особой “русской школы” в историографии французской революции»[536]. Ссылка на французов сделана Кареевым отнюдь не для красного словца. Органичная интеграция в мировую науку - одна из характерных черт российской историографии того времени. В конце XIX - начале XX в. важнейшие труды российских историков Революции часто переводились и публиковались во Франции. А во второй половине XX в. многие из этих переводов были еще и переизданы. Никогда - ни до, ни после - российские исследования по французской истории XVIII в. не печатались за рубежом так часто, как тогда.
Столь высокий уровень международной интеграции был достигнут благодаря не только бесспорным научным талантам представителей «русской школы», но и условиям работы университетской профессуры в дореволюционной России. Продолжительные поездки ученых за рубеж для работы в местных архивах носили регулярный характер. Работы Н. И. Кареева, И. В. Лучицкого, П. Н. Ардашева и других российских ученых того времени написаны на основе первоклассного архивного материала, что обеспечивает их востребованность и в наши дни.
Еще одной важной чертой «русской школы» была творческая свобода - идейный и методологический плюрализм. Ее представители варьировали разные методы и подходы в своих трудах, следуя исключительно собственным вкусам и предпочтениям. И если в сфере популяризации исторических знаний российские ученые все же испытывали определенное давление со стороны «передового» общественного мнения, лелеявшего «культ» Французской революции как предвестия будущей судьбы России[537], то в области научных изысканий они могли руководствоваться только своими представлениями о должном.
А вот пришедшая на смену «русской школе» советская историография Французской революции по всем этим аспектам являла собой полную противоположность своей предшественнице.
Первые советские историки и помыслить не могли о таких возможностях работы за рубежом, какие имели до 1917 г. ученые «русской школы». С установлением в России диктатуры пролетариата «железный занавес» опустился всерьез и надолго. В конце 1920-х он чуть - чуть было приподнялся и некоторые советские исследователи Французской революции сумели провести месяц - другой в изучаемой стране, но с началом печально известного «Академического дела» вновь опустился на долгие тридцать лет. В отсутствие доступа к зарубежным архивохранилищам нашим историкам приходилось «опираться на собственные силы», разрабатывая те фонды французских исторических документов, что ранее осели в России. И здесь специалистам по истории Старого порядка повезло гораздо больше, чем исследователям Революции. Первые уже в 1930-е гг. получили доступ к коллекциям документов Сегье и Ламуаньона, архиву Бастилии и другим богатейшим фондам, в разное время и разными путями попавшими в нашу страну. Именно на основе этих первоклассных источников и были написаны известные труды Б. Ф. Поршнева, А. Д. Люблинской, В. В. Бирюковича, ни в чем не уступавшие по своему уровню работам зарубежных коллег.
Исследователям же Французской революции пришлось довольно туго: количество и объем находившихся в СССР фондов по их тематике не шли ни в какое сравнение с собраниями источников по истории Старого порядка. И даже те документы, что приобрел в 1920-е гг. Д. Б. Рязанов для Института Маркса и Энгельса, в частности большие личные фонды Гракха Бабёфа и Марка - Антуана Жюльена, были недоступны для отечественных историков вплоть до периода Оттепели. Неудивительно, что появившиеся в СССР 1920 - 1930-х гг. многочисленные работы по Французской революции оказались вне основного русла развития мировой историографии. За рубежом практически не знали о происходившем по ту сторону «железного занавеса», а если и узнавали, то не слишком впечатлялись сочинениями, которые в большинстве своем предлагали марксистско-ленинское «переосмысление» вышедших на Западе исследований. Впрочем, по счастью, бывали исключения из правила. Так, в конце 1950-х - начале 1960-х гг. среди западных историков левого толка наблюдался всплеск самого живого интереса к опубликованным еще в 1920-е гг. работам Я. М. Захера о «бешеных», которые ленинградский ученый написал на основе скопированных во Франции редких изданий периода Революции. Такой интерес был обусловлен как высоким научным уровнем этих трудов, так и трагической судьбой их автора, многие годы проведшего в лагерях[538]. К сожалению, со сменой научной моды и поколений исследователей о нем потом опять подзабыли.
В 1950-е гг. Оттепель внесла существенные коррективы в положение отечественных историков Французской революции, благодаря чему творчество некоторых из них нашло отклик и за рубежом. Вновь приоткрылась калитка в «железном занавесе», и за границу стали выпускать наиболее «идеологически выдержанных» представителей советской науки, что позволило им установить личные контакты с иностранными коллегами, участвовать в конференциях и работать в зарубежных архивах. Разумеется, те, кто попал в ограниченное число «выездных», имели несравнимо больше возможностей познакомить мировое научное сообщество с результатами своих исследований, чем «невыездные». Широчайшее международное признание Б. Ф. Поршнева, который, как полагают сами французы, «открыл» для них социальную историю Франции XVII в.