[539], отчасти связано с тем, что он одним из первых советских историков получил статус «выездного». Напротив, его постоянный оппонент А. Д. Люблинская, не раз обвинявшая Поршнева в излишне произвольной трактовке источников[540], не имела в силу своего «сомнительного» социального происхождения (дочь священника!) таких же, как он, возможностей для выезда за рубеж, а потому ее труды, тоже построенные на широкой базе архивных источников, во Франции практически не известны.
Вместе с тем совершенно очевидно, что поездки в иную страну на неделю - другую и даже на месяц тогда было совершенно не достаточно для того, чтобы собрать материал для монографического исследования. Это сегодня, в век цифровых технологий, когда в большинстве французских архивов и библиотек разрешено бесплатное фотографирование, можно за месяц интенсивной работы отснять 20 - 30 тыс. копий документов или книжных страниц и по возвращении, не спеша, изучать их на своем компьютере. А тогда исследователям приходилось читать тексты на месте, делая от руки выписки. Техническое копирование (ксероксы, микрофильмы, микрофиши) было платным и малодоступным для советских ученых, учитывая скромные суммы их командировочных. В таких условиях производительность труда, даже на пределе усилий, была относительно невысокой. О комплексном же исследовании обширных архивных фондов и речи не заходило. Поэтому обычно все сводилось к выборочному цитированию архивных документов, позволявшему украсить работу, но отнюдь не обеспечить ей полноценную основу
Впрочем, и здесь бывали исключения. В начале 1960-х гг. несколько молодых советских ученых, в том числе будущий классик отечественной историографии Французской революции А. В. Адо, были отправлены в длительные, доходившие до года, командировки в изучаемые ими страны[541]. Благодаря этой уникальной возможности - Адо говорил: «Мы выиграли сто тысяч на трамвайный билет»[542] - появилось на свет его фундаментальное исследование о крестьянах в Революции, получившее широкую известность и признание не только у нас в стране, но и - не частый случай для советской историографии - за рубежом[543].
Еще одним важным достижением эпохи Оттепели стало открытие для некоторых исследователей коллекций архивных документов по истории Французской революции, хранившихся в фондах Центрального партийного архива при Институте марксизма-ленинизма. Результатом этого послабления стал выход в свет фундаментальной биографии Бабёфа, написанной В. М. Далиным на основе архивных источников[544] и высоко оцененной зарубежными коллегами, а также - совместный советско-французский проект публикации архива Бабёфа. Увы, этот проект так и не был доведен до конца: если советские историки полностью выполнили взятые на себя обязательства, выпустив все четыре запланированных тома на русском языке, то у французских коллег уже после первого тома дело застопорилось[545].
Упомянутые здесь примеры показывают, что при благоприятных обстоятельствах, имея необходимый доступ к архивным источникам, советские историки Французской революции могли вносить и вносили реальный вклад в мировую историографию, но говорить об интеграции в нее советской исторической науки в целом, к сожалению, не приходится. Проведенный в 2006 г. российско-французский коллоквиум о взаимных влияниях советской и французской историографий показал, что, за исключением работ Б. Ф. Поршнева, В. М. Далина и А. В. Адо, французские коллеги практически не знакомы с трудами советских исследователей о Старом порядке и Революции[546]. Представители старшего поколения французских историков, особенно коммунистов, с удовольствием рассказывали о своих встречах в 1970-е гг. с советскими товарищами, но затруднялись вспомнить, чем же именно те занимались в научном плане. При всей теплоте личного общения результаты большинства исследований советских ученых по данной тематике оказались не востребованными в международном сообществе специалистов по истории французского Старого порядка и Революции.
В немалой степени, думаю, это было связано с еще одним принципиальным отличием советской школы историков от «русской школы». В СССР ученые даже мечтать не могли о том плюрализме идей и методов, что определял развитие дореволюционной историографии. Единственно допустимой была марксистская методология. Любые интерпретации тех или иных аспектов истории Французской революции были возможны только в рамках утвержденного «канона»[547]. Поэтому если исследования, написанные на основе архивных источников, еще могли, несмотря на идеологическую предопределенность выводов, обладать научной новизной и представлять несомненный интерес для мирового профессионального сообщества благодаря впервые вводимым в научный оборот данным, то различного рода обобщающие трактовки Французской революции в духе марксистско-ленинского «канона» не находили отклика в международной историографии[548].
Вместе с СССР советская школа изучения Французской революции давно уже стала историей. Незадолго до своей кончины в 1995 г.
А. В. Адо констатировал: «Советская историография Французской революции завершила свое существование. На смену ей идет становление новой российской историографии Французской революции. Она не утрачивает преемственности с наиболее позитивным наследием историографии советской, но она принадлежит уже к иному времени и имеет свое особое лицо»[549]. Произошедший в 1980 - 1990-е гг. радикальный демонтаж советского «канона» трактовки Французской революции теперь нередко именуют «сменой вех», по названию одной из статей автора этих строк[550]. Дав когда-то своему тексту такой заголовок, я и не предполагал, что образ придется по вкусу российским и французским коллегам и будет принят ими в качестве имени нарицательного[551]. Впрочем, этот процесс подробно описан в новейшей исторической литературе[552], и я сейчас не буду на нем подробно останавливаться. Лучше расскажу о его последствиях.
Говоря об «особом лице» новой российской историографии, А. В. Адо, полагаю, и не подозревал, сколь молодым оно в конечном счете окажется. Парадоксально, но подавляющее большинство представителей того многочисленного поколения историков Революции, чье профессиональное становление пришлось на преддверие ее 200-летнего юбилея и чьими усилиями собственно и была осуществлена «смена вех», вскоре после этого юбилея ушли из историографии данной темы: «Выпустив монографию в развитие своей докторской диссертации, 3. А. Чеканцева сосредоточила внимание на общих проблемах историописания; Е. М. Кожокин, ставший директором Российского института стратегических исследований, практически не занимается изучением Революции; Е. О. Обичкина переориентировалась на современную Францию в контексте международных отношений, Л. А. Пименова уже многие годы плодотворно исследует историю Франции времен Старого порядка, С. Я. Карп - историю века Просвещения»[553] и т. д., и т. п. Из ныне практикующих российских историков Французской революции, пожалуй, только А. В. Гордон, С. Ф. Блуменау и автор этих строк начали свой научный путь еще в советское время, остальные - уже чисто российская формация исследователей.
В качественном отношении современная российская историография Французской революции являет собой наглядную иллюстрацию диалектического закона отрицания отрицания. Став в определенном смысле отрицанием советской исторической школы, которая, в свою очередь, была отрицанием «русской школы», нынешнее профессиональное сообщество историков имеет гораздо больше общего с последней, нежели со своей непосредственной предшественницей - наглядный пример гегелевской спирали развития.
Сходство с «русской школой» проявляется сегодня в абсолютном идейном и методологическом плюрализме российских исследований по данной проблематике. Никто никому ничего не навязывает. В результате за последние двадцать с лишним лет отечественные специалисты по Французской революции занимались активной разработкой таких сюжетов, которые в советское время представлялись весьма рискованными с идеологической точки зрения, а то и вовсе неприемлемыми. Это относится и к самой истории Революции, и к ее историографии.
К примеру, писать советским исследователям о «критическом» и тем более консервативном направлениях историографии полагалось только в обличительном тоне «опровержения буржуазных фальсификаций истории»[554]. И лишь в постсоветскую эпоху подобные трактовки революционных событий стали в нашей исторической литературе предметом сугубо академического анализа, свободного от идеологической нагрузки[555].
Если советская наука рассматривала Французскую революцию преимущественно «снизу» и «слева», изучая по большей части роль народных масс и левых течений, то российские историки, более не ограниченные жесткими идеологическими барьерами, свободно «путешествуют» по всему политическому спектру революционной эпохи, выбирая в качестве предмета исследований любые политические «партии» и течения того времени по своему вкусу - от крайне левых до крайне правых: бабувистов[556], якобинцев