[557], фельянов[558], монархистов[559], термидорианцев[560], роялистов[561].
Столь же разнообразен и методологический арсенал, используемый в наши дни историками Революции. Среди публикаций последних 20 лет можно найти и социокультурный анализ истоков Вандейского восстания[562], и микроисторические этюды по частным сюжетам революционной истории[563], и работы по сравнительной имагологии[564]. Замечу, что названия книг и статей, упоминаемые ниже в сносках, призваны иллюстрировать калейдоскопическое разноцветье подходов и тем, представленных ныне в отечественной историографии Революции, но при этом отнюдь его не исчерпывают. Читателей, желающих получить более подробные сведения о современных российских публикациях на эту тему, адресую к регулярно выходящим во «Французском ежегоднике» библиографиям трудов по истории Франции.
Что касается нынешних условий работы российских специалистов по Французской революции, то они, как небо от земли, отличаются от ситуации, в которой находились их советские предшественники, и, напротив, гораздо ближе к тем, которыми обладали историки «русской школы». Длительные научные поездки за рубеж давно уже утратили былую уникальность и стали обыденной необходимостью. Подавляющее большинство упомянутых работ современных российских авторов написано с использованием архивных документов и редких изданий из французских архивохранилищ и библиотек.
По степени интегрированности своих исследований в международную историографию нынешние российские исследователи Французской революции также значительно превзошли советских историков, хотя и не поднялись пока на уровень ученых «русской школы», регулярно издававших за рубежом свои монографии. За последние годы нашими исследователями были подготовлены и опубликованы во Франции два сборника статей[565], специализированный выпуск журнала «Annales historiques de la Révolution française»[566], многотомная публикация источников[567], не считая десятков статей. А если принять во внимание налаженную ныне практику регулярных стажировок российских аспирантов в ведущих французских центрах изучения Революции, то мы можем уверенно надеяться на дальнейшее углубление такой интеграции.
Как видим, в наши дни сообщество российских историков Французской революции и в самом деле имеет немало черт, сближающих ее с аналогичной профессиональной корпорацией дооктябрьской России. И, стало быть, стихийно возникшее понятие «новая русская школа» действительно имеет право на существование. Утратив со временем свой ироничный оттенок, оно прекрасно выражает специфику современной отечественной историографии Французской революции - возрождение лучших традиций «русской школы» в новой России.
Глава 11Гамбургский счет
В прошлых главах мы рассмотрели, как современная отечественная историография Французской революции соотносится со своими предшественниками - «русской школой» и советской историографией, можно сказать, зафиксировали ее место на хронологической вертикали. Однако для точного определения ее «координат» в мировой историографии надо также установить ее месторасположение и на «горизонтали», то есть как она соотносится с другими современными национальными школами изучения Французской революции. Точкой отсчета здесь, естественно, является историография Франции. Естественно - не только потому, что эта страна обладает наиболее развитой в мире традицией изучения своей Революции, но потому, что с момента возникновения российской историографии данной темы французская, как было показано в первой главе этой книги, служит для нее своего рода моделью. Сравнение собственных достижений с тем, что сделано коллегами во Франции, всегда оставалось для российских специалистов по Революции важнейшим критерием при оценке уровня своих исследований, или, можно сказать, гамбургским счетом данной профессиональной корпорации. Так, мы уже видели, что лучшим способом подчеркнуть заслуги «русской школы» в изучении Революции для Н. И. Кареева было сопоставление их именно с достижениями французских историков: «Из ученых, не принадлежащих к французской национальности [курсив мой. - А. Ч.], никто так много за ближайшие 30 - 35 лет не сделал для изучения французской революции и старого порядка, как русские историки...» и т. д.[568]
Вместе с тем французская историография долгое время воспринималась отечественными специалистами по Революции XVIII в. не только как путеводная звезда, по которой надо сверять свой курс (что, в общем - то, вполне логично), но и как флагман, за которым необходимо следовать. Причем историография не всех направлений, а прежде всего «апологетическая», или, как ее назовут позднее, «классическая». Попытки В. И. Герье привить древу отечественной науки черенок французской консервативной традиции закончились, как мы видели, неудачей. Российские ученые предпочли ей, говоря словами Н. И. Кареева, «старую традицию, воспитавшуюся на более ранних историях революции (Минье и Тьера, Мишле и Луи Блана), бывших ее апологиями»[569]. Несмотря на бесспорные заслуги «русской школы» в оригинальной разработке целого ряда конкретных аспектов революционной истории, обобщающие трактовки Французской революции, предлагавшиеся ее представителями, лишь добросовестно воспроизводили в основных своих моментах (оценка жизнеспособности Старого порядка, определение движущих сил Революции, объяснение причин Террора и т. д.) положения французской «классической» историографии[570].
Еще большей была зависимость от «флагмана» у советских историков Французской революции, особенно в период наибольшей автаркии отечественной науки. Не имея возможности посещать изучаемую страну и работать в ее архивах, страдая от недостатка источников у себя на родине, советские исследователи сплошь и рядом вынуждены были ограничиваться реинтерпретацией тех фактов, которые черпали из трудов французских коллег, более или менее идеологически себе близких. И даже после того как в период Оттепели возобновилось международное сотрудничество, зарубежные контакты были дозволены лишь с «прогрессивными» историками, то есть, в случае специалистов по Революции, со все теми же представителями «классической» историографии[571].
Идейная близость и тесные узы солидарности советских исследователей с «прогрессивными» учеными Франции, в основном историками-марксистами, каким был в свое время А. Собуль и до сих пор остается М. Вовель, побудили мэтров советской исторической науки А. 3. Манфреда и В. М. Далина крайне негативно отреагировать на попытки пересмотра «классической» трактовки Революции историками «критического» направления. Продолжая следовать за «флагманом», советская историография безоговорочно поддержала его в этом сражении.
И только перемены конца 1980-х гг., исчезновение идейной монополии марксизма и политического контроля над историческими исследованиями позволили отечественным специалистам по Французской революции впредь трактовать ее, руководствуясь уже исключительно результатами научных изысканий, без поправки на идеологические ориентиры. «Смена вех» означала отказ от аксиоматического воспроизведения тех положений «классической» интерпретации, что противоречат данным конкретных исследований. Тем самым впервые за все время своего существования отечественная историография Французской революции вышла из кильватера «флагмана» и легла на свой собственный курс.
Оправданно ли это было?
Профессор В. П. Смирнов, главный критик «смены вех», считает, что сугубо научные предпосылки для нее отсутствовали: «Факты, на которые ссылается в своей статье [“Смена вех”] А. В. Чудинов, далеко не новы. <...> Манфред, Далин и другие советские историки хорошо знали работы “ревизионистов”, но не считали их доказательства убедительными. Во время дискуссии по книге Ревуненкова Далин опровергал доводы “ревизионистов”, ссылаясь, правда, не столько на факты, сколько на оценки Ленина, Лефевра и Собуля. Почему же теперь, 30 лет спустя, аргументы “ревизионистов” кажутся неопровержимыми историкам постсоветского поколения?»[572].
В тот момент, когда В. П. Смирнов писал эти строки, среди представителей «классической» историографии еще пользовались большим влиянием бывшие сподвижники А. Собуля, историки - коммунисты М. Вовель и К. Мазорик, воспринимавшие попытки «ревизии» основ «классической» историографии исключительно как идеологическую диверсию и потому остававшиеся глухими даже к сугубо научной аргументации сторонников «критического» направления. Число же последних к началу нулевых, напротив, значительно сократилось: кто-то уже ушел из жизни, кто-то сменил тематику исследований. С революционной проблематикой продолжал активно работать лишь один П. Генифе. Поэтому со стороны вполне могло показаться, что основные положения «классической» интерпретации остались непоколебимыми, не понеся никакого ущерба от многолетней критики, а некогда нападавшие на них оппоненты, напротив, рассеяны неумолимым временем. На этом фоне смена курса российскими историками Революции могла выглядеть для такого стороннего наблюдателя каким - то странным «заносом», уводящим с магистрального пути исследований данной темы.