ации истории, - избегать старого представления, как и вызванных им бесконечных и бесполезных споров, согласно которому “буржуа” выступал в XVII в. союзником королевской власти против “благородного” (noble) фрондера, а в XVIII в. был одновременно соперником и пособником “благородного” придворного и спекулянта, пока во время Революции не занял его место, чтобы создать класс, который в XIX в. станет необходимо свергнуть»[596].
Упоминая некогда начатый Коббеном спор между историками «классического» (преимущественно марксистами) и «критического» направлений о том, насколько правомерно понятие «революционной буржуазии» для событий конца XVIII в., Мартен не солидаризируется ни с одной из сторон, характеризуя эту дискуссию как бесполезный «диалог глухих» и считая, что она давно зашла в тупик «позиционной войны идеологий»[597].
Хотя автор и пытается таким образом встать над «схваткой», предлагая держаться подальше не только от марксистской трактовки Революции, но и от интерпретации этих событий «критической» («ревизионистской») историографией[598], его отказ от использования тезиса о ведущей роли «буржуазии» в Революции свидетельствует о том, что он явно принял во внимание продолжавшуюся в течение нескольких десятилетий критику данного концепта «ревизионистами». Подобная позиция означает фактический отход Мартена и в этом аспекте от традиций «классической» историографии.
Э. Лёверс, стремясь дать некую обобщающую картину трактовок современной историографией соответствующей проблематики, пытается показать весь спектр существующих точек зрения, а потому не разделяет категоричности Мартена, откровенно предлагающего дистанцироваться от марксистской трактовки Революции. Тем не менее и Лёверс умалчивает о какой-либо активной роли предпринимательских слоев французского общества в Революции, а подводя итог последней, осторожно замечает, что отнюдь не они оказались ее главными бенефициарами: «Новая элита не была сугубо буржуазной: она состояла из “нотаблей”, принадлежность к которым определялась наличием собственности и политическим весом и которые включали в себя также дворянство Старого порядка и Империи. <...> В этой элите администраторов, лиц свободных профессий и, в меньшей мере [курсив мой. - А. Ч.], предпринимателей и негоциантов доминировали богатые рантье, знатные и нет, которых документы называют “собственниками”»[599].
То есть и такая составляющая некогда доминировавшей в «классической» историографии трактовки Французской революции, как представление о ведущей роли в ней капиталистической буржуазии, пришедшей к власти в результате революционных потрясений, фактически оказалась пересмотрена современными последователями этой историографической традиции.
Для историков-марксистов, до недавнего времени игравших ведущую роль в «классической» историографии, едва ли не аксиомой считалось то, что Французская революция, разрушив Старый порядок (а кто-то даже предпочитал использовать более отягощенное идеологическими коннотациями понятие «феодальный строй»), «расчистила путь» для капиталистического развития Франции. Так, еще в 1980-е гг. видный французский историк-марксист М. Вовель, бесспорный лидер «классической» историографии после смерти А. Собуля, утверждал: «В оригинальной форме Французская революция совершает переход от одного способа производства к другому, от того, что мы называем феодализмом, к капитализму и либеральному буржуазному обществу»[600]. А поскольку капиталистический строй расценивался как более прогрессивный, предполагалось, что Революция ускорила экономическое развитие Франции.
Однако проведенные в конце XX - начале XXI в. многочисленные исследования по истории французской экономики добавили темных тонов в столь оптимистичную картину постреволюционного развития страны. Причем речь шла не о временном экономическом спаде, каковой обычно сопутствует социальным потрясениям, а о долгосрочном негативном влиянии Революции на развитие практически всех без исключения секторов французской экономики. Приведу несколько примеров, которые, конечно же, не исчерпывают всего спектра новейших работ по истории экономики того периода, но дают общее представление о характере выводов, получаемых в ходе таких исследований.
Дени Воронофф, изучавший историю французской индустрии, отмечает, что вопросу о влиянии Революции на промышленное развитие Франции нередко придается «излишне эмоциональное и даже политически ангажированное звучание. Однако все согласны, по меньшей мере, с тем, что на фоне общего кризиса [курсив мой. - А. Ч.] имели место и более благоприятные отрезки времени, что некоторые регионы сумели из него выйти, а некоторые сектора не были им затронуты»[601]. Особенно глубоким кризис оказался в старых отраслях промышленности, активно развивавшихся при Старом порядке. Так, с крушением заморской торговли упал спрос на парусину, в результате чего ее производство сократилось на ⅚. В сукноделии производство в 1795 г. составляло лишь 49 % от показателей 1790 г. и даже в 1810 г. только 63 %. В черной металлургии Франция, несмотря на аннексию областей, где располагались крупные центры производства железа - Австрийских Нидерландов, Прирейнских земель Германии, ряда территорий Северной Италии, сумела выйти на дореволюционный объем производства только в 1800 г. И хотя при Империи устойчивый спрос на военную продукцию стимулировал рост производства железа, таковой достигался исключительно экстенсивным путем, что привело к утрате инноваций, появившихся во французской металлургии на исходе Старого порядка[602]. Подобная технологическая стагнация имела особенно далеко идущие последствия, вызвав огромное отставание данной отрасли французской индустрии от британской в использовании новых технологий.
И даже в новых отраслях промышленности - химической и хлопчатобумажной, где рост производства во время Революции не прекращался, производительность труда была существенно ниже, чем по другую сторону Ла - Манша. Причем разница между соответствующими показателями в обеих странах не переставала увеличиваться в течение всего периода Революции и Империи. Так, если накануне Французской революции потребление хлопка - сырца на душу населения (важный показатель эффективности производства!) составляло во Франции 0,2 кг против 0,6 в Англии, то концу Империи это уже 0,9 против 4[603]. Именно во время Революции и образовался тот огромный разрыв в технологическом уровне английской и французской промышленности, который французам в дальнейшем пришлось преодолевать не одно десятилетие.
Еще одним сдерживающим фактором для развития французской индустрии стало, согласно Д. Вороноффу, произошедшее в ходе Французской революции перераспределение земли в пользу крестьянства. Оно замедлило отток избыточного населения из сельской местности в города и способствовало возникновению дефицита рабочей силы в промышленной сфере[604].
Историки Бернар Бодинье и Эрик Тейсье, авторы фундаментального труда о ходе и последствиях распродажи национальных имуществ во время Революции, тоже осторожно заключают, что перераспределение земельной собственности затормозило утверждение капиталистических отношений в аграрной сфере: «...Реализация на рынке одной десятой части земельного фонда страны радикально изменила в течение нескольких лет социально - профессиональный состав собственников, привязала к земле множество мелких приобретателей и способствовала тем самым сохранению значительной доли населения в сельской местности, что могло стать причиной экономической отсталости сельского хозяйства Франции»[605].
В сфере внешней торговли последствия Революции оказались еще более печальными. Выдающийся специалист по истории французской экономики Франсуа Крузе (1922 - 2010), автор ряда фундаментальных исследований по данной тематике, посвятил одну из своих последних книг англо - французскому торговому соперничеству в XVIII столетии. Сравнив темпы роста экспорта двух стран, он пришел к выводу, что по этому показателю Франция на протяжении «короткого XVIII века» - с 1715-го по 1789 г. - существенно обгоняла свою соперницу Великобританию. В среднем ежегодные темпы роста английской торговли за этот период составляли лишь 63 % от французских в абсолютных показателях и 57 % - в текущих ценах[606]. Если к моменту смерти Людовика XIV Франция по объемам торговли находилась далеко позади Великобритании, то благодаря опережающим темпам роста французского экспорта к 1750-м гг. две страны практически сравнялись. Затем Семилетняя война и утрата колониальной империи вновь отбросили Францию назад, но уже к концу 1780-х гг. она опять догнала Великобританию[607]. Все изменила Революция. Восстание рабов на Сан - Доминго, где производилась большая часть кофе и сахара, составлявших главный предмет французского экспорта, и начавшаяся в 1792 г. «Двадцатитрехлетняя война» (так автор называет Революционные и Наполеоновские войны) разрушили «большую торговлю» Франции: в 1818/19 гг. французский экспорт составлял лишь треть от английского[608]. Франция опять отстала от Великобритании в сфере международной торговли, и теперь уже навсегда.
Долговременное пагубное влияние Революции на экономику Франции выглядит в свете современных исторических исследований вполне доказанным. В результате некогда распространенное в исторической литературе мнение о благотворности революционных перемен для экономического развития страны не находит сегодня защитников даже среди историков «классического» направления. Последние лишь стараются не слишком акцентировать внимание на вопросе о «цене революции», существенно омрачающему тот ее идеализированный образ, на котором строится политическая традиция современной Франции. Ж. - К. Мартен, например, вообще не затрагивает тему результатов Революции, ограничиваясь сугубо рассмотрением ее динамики и завершая книгу рассказом об установлении Консулата.