Для Э. Лёверса же такая фигура умолчания, разумеется, невозможна, поскольку он взялся познакомить читателя с разными современными подходами к освещению Революции. Существующую в современной историографии ситуацию автор суммирует следующим образом: «Уже давно картина экономического положения революционной Франции изображается исходя из двух вопросов: Была ли Революция экономической катастрофой? Являлась ли она причиной отставания Франции от Англии?»[609].
На второй из этих вопросов французская историография, согласно Лёверсу, нашла довольно изящный «асимметричный» ответ: «Не отвергая сравнительного подхода, [историки] больше не рассматривают пример Британии как “модель” развития, как эталон в любом исследовании перехода той или иной западной страны к индустриальной эпохе»[610]. Иными словами, хотя сама по себе ценность компаративного метода не отрицается, в данном конкретном случае его предпочитают не применять. Действительно, негативное влияние Революции на экономическое развитие Франции становится особенно заметным именно при таком сравнении: если в конце 1780-х гг. экономики двух стран были близки по многим показателям, то четверть века спустя между ними уже пропасть - пока французская находилась в тяжелейшем кризисе и боролась со спадом, британская переживала стремительный подъем. В самом деле, лучше уж не сравнивать...
Что же касается первого вопроса, то, задав его, автор дает понять, в каком примерно направлении будет искать ответ: «Исследование перемен, произошедших в промышленности и торговле, строится отныне на основе новых знаний о второй половине XVIII в. и выходит за рамки изучения только драматических последствий конфликтов, особенно военных»[611]. Может показаться, что, обещав не ограничиваться анализом только негативного воздействия социальных потрясений и войн на экономику, автор сейчас покажет: в более отдаленной перспективе благотворные последствия Революции все же имели место. Однако на деле все ограничивается лишь констатацией того, что некоторые сектора французской экономики сумели избежать кризиса во время Революции. Опираясь на уже упомянутую здесь работу Д. Вороноффа по истории промышленности, Лёверс воспроизводит его данные о том, что химическая и хлопчатобумажная промышленность развивалась даже во время Революции, а черная металлургия в период Империи существенно увеличила объемы производства. Характерно, что внимание акцентируется прежде всего на «благополучных» отраслях промышленности[612]. Для данных же Вороноффа о спаде в других областях места в книге Лёверса не нашлось.
Вместе с тем Лёверс, пусть и с некоторыми оговорками, все же признает, что Революция «виновата» в замедлении (а точнее было бы сказать, в «практически полной остановке») технического прогресса во французской промышленности: «Ограниченность технических достижений, если не объяснять ее исключительно политическими и военными событиями, может быть также обусловлена состоянием духа предпринимателей в связи с уничтожением машин в 1789 - 1791 гг. (Руан, Сент-Этьен, Труа и др.), за двадцать лет до волны луддизма в Англии (1811 - 1812)»[613]. Без сравнения с Англией, как видим, все - таки не обошлось. Однако на сей раз оно, напротив, призвано смягчить негативное впечатление от событий революционной истории: ломали станки, мол, не только во Франции, но и на родине промышленной революции - в «самой» Англии. Правда, как раз тут подобное сравнение существенно хромает: если в Англии на подавление луддитского движения была брошена вся мощь государства, то во Франции подобного рода «эксцессы» провоцировались именно вакуумом власти. Кроме того, на «состояние духа предпринимателей» во Франции 1792 - 1794 гг. помимо конфликтов с рабочими удручающе влияла и проводимая революционным государством политика репрессий, от которой пострадали многие представители торгово-промышленных слоев общества[614].
Впрочем, надо отдать должное Э. Лёверсу: если, говоря о промышленности, он еще пытается как - то смягчить впечатление от тяжких последствий Революции, не упоминая всех отраслей, пораженных кризисом, то в отношении сферы обмена он честно признает, что «большая атлантическая торговля» Франции в те годы пережила настоящий крах[615].
Таким образом, мы можем констатировать определенную подвижку в интерпретации и этого аспекта Революции современными наследниками «классической» историографии. Остались в прошлом некогда аксиоматические утверждения о благотворном влиянии Французской революции на последующее экономическое развитие страны. Историки Революции приняли во внимание, хотя, похоже, и не слишком охотно, новейшие труды специалистов по экономической истории Франции, показавших, что негативные последствия социальных и политических потрясений продолжали сказываться на французской экономике еще не одно десятилетие.
Любой автор, пишущий о Французской революции, не может обойти молчанием такую ее печальную страницу, как Террор. Для апологетической историографии этот кульминационный момент развития Революции всегда являл собой камень преткновения. И в самом деле, очень непросто объяснить, как под сенью благого лозунга о всеобщих свободе, равенстве и братстве сформировалась невиданная до той поры мощная машина государственных репрессий, жертвами которой стали не только многие противники перемен, но и тысячи далеких от политики людей, а также немалая часть самих творцов Революции. Уже современниками революционных событий выдвигались различные объяснения феномена Террора, которые в дальнейшем были подхвачены историками[616]. Из всех этих трактовок наиболее подходящей для того, чтобы, если не полностью стереть, то хотя бы подретушировать кровавое пятно на сакральном образе Революции, считалась теория обстоятельств. Она была сформулирована еще в термидорианский период, когда в Конвенте встал вопрос об ответственности за Террор тех членов Комитета общественного спасения, которые хоть и участвовали в свержении Робеспьера, но ранее вместе с ним управляли Францией. В свое оправдание обвиняемые заявили, что проводить политику Террора их вынуждала «сила обстоятельств» - необходимость защищать Республику от внешних и внутренних врагов. Позднее эта концепция получила развитие в воспоминаниях целого ряда участников Революции, а затем и в трудах сторонников «классического» направления историографии[617]. И, судя по рассматриваемым здесь трудам современных французских историков, она и ныне пользуется спросом.
В 2014 г. исполнилось уже 220 лет со времени Термидорианского переворота, тем не менее объяснение причин Террора, предложенное в книге Э. Лёверса, мало отличается от того, что было сформулировано вскоре после падения Робеспьера. Приведу несколько цитат:
«Чтобы покончить с восстанием [в Вандее. - А. Ч.], находившийся в миссии представитель Конвента Каррье организовал в Нанте смертоносные судебные репрессалии, а колонны генерала Тюрро, прозванные “адскими колоннами”, осуществляли политику выжженной земли в Може, регионе Нанта...»
«В департаментах, наиболее затронутых действием чрезвычайной юстиции, - на юге Нормандии, в Бордо, в Южной Франции, Лионе и Нор-Па-де-Кале - правосудие обрушилось теперь на “мятежников”, “федералистов”, вернувшихся в страну эмигрантов и других деятелей сопротивления Революции».
«Весной 1794 г. началась новая фаза [Террора]: теперь многие из чрезвычайных судов в провинции ликвидировались, а наказание контрреволюционеров все больше сосредоточивалось в Париже...» [курсив в цитатах мой. - А. Ч.][618]
Как видим, автор последовательно проводит мысль о том, что Террор был средством внутриполитической борьбы, направленным против врагов Революции и обусловленным исключительно их сопротивлением.
Ж. - К. Мартен, говоря о Терроре, использует, правда, не столь «политкорректные» формулировки, как его коллега, и не пытается за счет обтекаемых фраз сгладить то удручающее впечатление, которое способны произвести на читателя масштабы происходивших тогда репрессий. Тем не менее объясняет их он точно так же - «силой обстоятельств», потребностями ведения внешней и внутренней борьбы против врагов Республики:
«...Лишь регионы “гражданской войны”, где эти люди [представители Конвента в миссиях и их окружение. - А. Ч.] могли действовать без каких-либо сдержек, испытали неконтролируемый всплеск репрессий в периоды наиболее ожесточенных боев».
«Однако наихудшие репрессии произойдут, когда война вместе с соперничеством и внутренней борьбой политических “фракций” дадут основание для массовых убийств и казней».
«Положение представителей в миссиях <...> также служит объяснением насилия. Приоритетом для них были защита и снабжение продовольствием городов и армий; они проводили реквизиции, облагали налогами наиболее богатых, наказывали “предателей” и противников, начиная с неприсягнувших священников и дворян, и опирались в этом до февраля - марта 1794 г. на местных санкюлотов. <...> Эти люди надежно оберегали Францию от вторжения и контрреволюции, но крайне высокой ценой» [курсив в цитатах мой. - А. Ч.][619].
Особый интерес представляет объяснение Ж. - К. Мартеном размаха репрессий в Вандее, поскольку сам он долгие годы специализировался именно на изучении Вандейского восстания[620]:
«Вандея имела те же черты, что и другие регионы, подвергшиеся репрессиям, начиная с того, что ее сельское население, не говорившее по-французски, вызывало к себе такое же презрение, как бретонцы, эльзасцы, баски и корсиканцы. Там была проявлена обычная беззастенчивость в ликвидации групп дезертиров, когда на кону стояла победа в войне.