<...> Ничего не известно о том, к каким методам прибегали здесь, как и в других местах, представители государства, если они не вступали при этом в конфликт с [правительственными] комитетами. Особенность войны в Вандее состоит лишь в ее размахе и ее сложности. Угроза была ужасна, контрреволюция могла захватить Нант, одним ударом изменив историю страны! Страх, лежавший в основе политических решений революционеров с 1789 г., сыграл против Вандеи - боялись, что она прорастет повсюду»[621].
Таким образом, мы вновь видим все ту же «теорию обстоятельств»: террор в Вандее объясняется исключительно необходимостью борьбы с контрреволюционерами. Интересно, что Мартен подчеркнуто отрицает специфический характер того, что происходило в Вандее, и настойчиво стремится поставить те события в один ряд с иными проявлениями массового насилия, как в самой Франции, так и за ее пределами:
«Вандея представляла собой пароксизм в ситуации, к сожалению, обычной и повторившейся вновь, когда Бонапарт и Талейран поручили Тюрро “терроризировать” Вале [швейцарский кантон. - А. Ч.] после 1801 г. Вспомним также, что аналогичные бесчинства солдатни, опустошения, насилие, грабежи и даже похищение женщин и девушек практиковались в ту же эпоху русскими войсками в Польше, турками в Южной Европе и особенно английскими войсками в Ирландии некоторое время спустя»[622].
Подобные параллели выглядят по меньшей мере странными, если принять во внимание сообщение самого же Мартена о том, что в ходе проводившейся Тюрро карательной операции погибла большая часть из тех 170 тыс. чел., что стали жертвами войны в Вандее: «В некоторых районах деревни потеряли от трети до половины своего населения» и т. д.[623] Ни одна из упомянутых им «аналогичных» ситуаций в других странах не может и близко сравниться с Вандеей по размаху репрессий против мирного населения, тем более ни в одной из них речь не шла об истреблении соотечественников (англо - ирландский конфликт носил все же скорее межнациональный характер). Очевидно, автор таким образом предпринял не очень удачную попытку хоть как - то сгладить отталкивающее впечатление от этой печальной страницы революционной истории.
Между тем само по себе обращение к «теории обстоятельств» для объяснения феномена Террора выглядит сегодня откровенным анахронизмом. Еще в XIX в. от нее буквально камня на камне не оставил известный французский историк Эдгар Кинэ. Он обратил внимание на то, что сторонники подобного объяснения постоянно совершают хронологическую инверсию, ведь ни один из актов Террора не был непосредственной причиной или условием последующих военных успехов. Напротив, наиболее жестокие репрессии начинались уже после одержанных побед. Восставший против Конвента Лион пал 9 октября 1793 г. Массовый же террор в этом городе начался только месяц спустя, после прибытия туда Колло д’Эрбуа и Фуше. Вандейцы потерпели поражение под Нантом еще в июне 1793 г., а тысячи пленных и арестованных были утоплены в Нанте по приказу представителя Конвента Ж. Б. Каррье лишь в конце того же года. Главные силы вандейских повстанцев были разгромлены в декабре 1793 г. при Ле Мане, и только после этого, в январе 1794 г., «адские колонны» Тюрро вторглись в уже беззащитную Вандею для массового истребления ее жителей. Чудовищный декрет от 22 прериаля II года Республики (10 июня 1794 г.), положивший начало «Великому террору», и вовсе был принят в тот момент, когда французские армии повсюду вели успешное наступление уже на территории неприятеля. «Станем ли мы утверждать, - резюмировал Кинэ, - что в нашей системе следствие предшествует причине? Нам придется это сделать, если мы по-прежнему будем утверждать, что Террор был необходим для обеспечения республиканских побед, которые ему предшествовали»[624].
В наши дни «теория обстоятельств» активно критикуется в работах Патриса Генифе, наиболее яркого из действующих представителей «ревизионистской» историографии. Еще в своей монографии 2000 г.[625] (переведенной на русский четыре года спустя) Генифе отмечал: «...Робеспьер, Колло д’Эрбуа или Барер проводили политику террора, исходя из идеологических, политических или партийных соображений без какой-либо реальной связи с действительным положением Республики. На протяжении двух веков многие поколения историков довольствовались воспроизведением того, что обвиняемые террористы говорили в свое оправдание. Их защита, несомненно, определила первые вехи в истории Французской революции и Террора, поскольку дала им первое объяснение по горячим следам; тем не менее она практически никоим образом не способствует, и не без оснований, пониманию того феномена, который она, как предполагалось, должна объяснить»[626].
В совсем недавней своей работе Генифе продолжил критику «теории обстоятельств», подчеркнув, что истоки Террора надо искать не во внешней ситуации, а в состоянии умов революционеров, в том, как они эту ситуацию воспринимали: «Именно представление о реальности, сколь бы фантасмагоричным оно ни было, подпитывает эгалитарные настроения, которые составляют сердцевину Революции и очень быстро станут одним из побудительных мотивов насилия. Происхождение Террора не связано, таким образом, с идеями, пусть даже амбивалентными, или с объективно неблагоприятной ситуацией; он порожден прежде всего коллективными настроениями, которые ретроспективно понять очень трудно»[627].
В поисках истоков Террора Генифе рассматривает этот феномен в контексте истории политической культуры с применением методов, привнесенных в историографию «лингвистическим поворотом» конца XX в. Трактуя политику как «деятельность, посредством которой индивиды и группы формулируют, согласовывают, применяют и заставляют уважать взаимные претензии и требования, предъявляемые друг другу и всем вместе», а политическую культуру как «совокупность дискурсов или символических практик, через которые эти требования выражаются», он показывает, что во время революции вместе со старой властью рушится и общественный консенсус относительно норм, определявших в обычное время содержание политического дискурса. В результате с началом революции происходит стремительное и бесконтрольное распространение новых дискурсов, конкурирующих друг с другом в своей радикальности[628]. Соответственно, чтобы удержаться на гребне революционной волны и выглядеть в глазах общественного мнения выразителями революционной легитимности, отдельные политики и политические группы соревнуются между собой в радикальности выдвигаемых требований: «Радикализация Революции, обрекшая на неудачу любые попытки умерить ее или даже остановить, это - не следствие какого-либо заговора, а результат самой динамики революции, которую можно выразить так: сегодняшний радикализм назавтра неизбежно оборачивается умеренностью; в революциях кто-то всегда оказывается умеренным по сравнению с кем - то другим»[629].
А когда революционная волна поднимала тех или иных политических деятелей на вершины власти, им ничего не оставалось, как воплощать сказанные ими ранее слова в политику либо уступать свое место носителям иного, еще более радикального, дискурса, которые тоже обязаны были реализовывать на практике то, о чем они ранее говорили, поскольку снизу их подпирали еще более радикальные конкуренты. Если противоречивая политическая культура Французской революции, сочетавшая в себе как демократические, так и авторитарные начала, была, по образному выражению Генифе, необходимым «топливом» для того, чтобы машина Террора заработала, то воспламеняющей «искрой» стала динамика Революции[630].
Кому - то интерпретация Террора, предложенная П. Генифе, может показаться вполне убедительной, кто-то с ней может не согласиться, однако в любом случае нельзя не приветствовать стремление этого историка уйти с протоптанных и, как свидетельствует опыт двух столетий, тупиковых путей объяснения данного феномена, вроде «теории обстоятельств». «Огромный недостаток исторических исследований, проводимых сторонниками теории обстоятельств, - отмечает Генифе, - состоит в желании показать, что ответ [революционеров. - А. Ч.] был соразмерен угрозе, ибо в таком случае им [историкам. - А. Ч.] приходится манипулировать фактами или утрировать таковые, становясь на точку зрения самих революционеров, определявшуюся то страхом, то политическими интересами»[631].
Разумеется, рассмотренные здесь работы не исчерпывают всего богатства современных французских исследований по истории Революции XVIII в., что заставляет нас воздерживаться от далеко идущих выводов, однако некоторые наблюдения все же напрашиваются. Анализ обобщающих трудов двух авторитетных французских исследователей, принадлежащих сегодня к числу наиболее видных наследников «классического» направления историографии, показывает, что за последние десятилетия некогда традиционная для этого направления трактовка Революции подверглась существенной эрозии. Сегодня авторы этих работ уже не разделяют когда-то аксиоматические положения о «кризисе Старого порядка», о «буржуазном» характере революции или о ее стимулирующем влиянии на капиталистическое развитие французской экономики. Похоже, продолжавшаяся практически всю вторую половину XX в. полемика между представителями «классического» и «критического» направлений в историографии Революции принесла плоды, и некогда почти диаметрально противоположные позиции оппонентов сегодня, если и не полностью совпадают, то различаются, пожалуй, лишь интонацией, с которой произносятся практически те же самые утверждения.