. Честолюбие, жадность, корыстолюбие наследников Перикла перешло и на политическую систему и сделало Афины самым ненавистным из государств Эллады: теперь вся Эллада единодушно желала уничтожения мощи афинской державы[169].
Некоторые новейшие исследователи (у нас, например, В. П. Бузескул)[170] указывают на то, что Фукидид обращает внимание на материально-экономические факторы, и приписывают ему даже «что-то вроде экономического материализма»[171]. Так, например, Фукидид указывает на важность обладания Керкирой как стратегическим пунктом и плацдармом для переправы в Сицилию (I 36, 2). Однако из этого важного замечания Фукидид не делает никаких выводов (хотя оно дает, в сущности, ключ для выяснения основной причины войны)[172]. Вообще подобные замечания у него редки. На первое место он выдвигает политические и военные факторы, обнаруживая при этом глубокое понимание политики и стратегии[173]. Фукидид уверен, что сицилийской катастрофы можно было бы избежать при другом вожде (например, при Перикле или даже Алкивиаде), а самое главное — при отсутствии партийных раздоров в городе, так как афинской мощи (духовной и материальной) было еще вполне достаточно, чтобы сокрушить военные силы сиракузян[174].
Фукидид — ученик софистов (Протагора, Продика, Горгия), которые подвергали критике дофилософскую вульгарную этику (δόξα τῶν πολλών). Принимал ли Фукидид какой-нибудь модный тогда софистический нравственный идеал (τέλος), например εὐθυμία («душевное благополучие») Демокрита, εύβουλία («благоразумие») Протагора или εύκοσμία («порядок, дисциплина») Дамона, — неизвестно. Можно думать, однако, что он признавал идеалом (τέλος) нечто противоположное дурным качествам человеческой натуры (ὀργή «раздражение», ὕβρις «заносчивость», πλεονεξία «стремление захватить побольше»).
Несмотря на явное подавление авторских эмоций («самоустранение» Фукидида) и полный отказ от всего сверхъестественного и мифического, он вводит в свою историю элемент моральной оценки, некоторую «гуманистическую» и трагическую ноту. Там, где у Геродота чудесные знамения и кара божества (например, VI 27: участь хиосцев), у Фукидида — гуманное сочувствие к человеческим несчастьям (VII 29 сл.: участь Микалесса). Рассказ Фукидида об ужасах войны, бессмысленных страданиях неповинных людей (παθήματα, особенно рассказ о Микалессе) рассчитан на то, чтобы вызвать глубокое сочувствие читателей[175] к невинным жертвам (момент жалости и сострадания заключается в выражении ὀλοφύρεσθαι ἄξιον — VII 30)[176]. Таким образом, по мнению некоторых ученых, у Фукидида мы можем наблюдать «процесс гуманизации политического мышления»[177].
Фукидид очень сдержан в вопросах религии. Так, например, в «эпитафии» нет речи о религии, а только о внешней стороне культа (о праздниках и храмах). В диалоге с мелосцами (как думают, от лица Алкивиада) религия изображается как человеческое установление, с которым афинская политика не может и не должна вступать в противоречие (V 105). Однако благочестие и страх перед богами полезны и ценны в государственных (политических) интересах как факторы, воздействующие на поведение людей: ведь исчезновение благочестия и сомнение в справедливости богов, воздающих за зло, влекут за собой всеобщее моральное разложение (III 82, 8). Следует сохранять народную веру предков. Об этом Фукидид говорит устами Перикла: «Испытания, ниспосланные богами, следует переносить покорно, как неизбежное… Так и прежде было заведено в Афинах, и ныне этот обычай не следует изменять» (II 64, 2)[178].
Склоняясь к рационализму в философии, сам Фукидид, конечно, не разделяет народной веры в антропоморфных богов, скептически относится к оракулам, отвергает «зависть» богов. Но все же (хотя в сфере τύχη нельзя обнаружить ни олицетворенных, ни безличных сил) у него историческим процессом руководят некие высшие силы, более справедливые и гуманные[179].
Свобода воли в мире для Фукидида — иллюзия: даже вожди народа (такие как Фемистокл, Перикл, Алкивиад) — жертвы слепых иррациональных сил (τύχη); иррациональны не только вызванные стихийными силами события, но и само человеческое поведение. Обычно люди, однако, действуют так, как будто им всегда должна сопутствовать удача (III 45, 5: εὐπορία τῆς τύχης).
Стиль Фукидида определяется целью написания «Истории», именно тем, что его труд предназначен для государственных деятелей, которым необходимо понимать мотивы человеческих действий в историческом процессе и более глубокие связи между событиями. Поэтому Фукидид старается при возможно более сжатом изложении (συντομία) быть понятным[180]. Его изложение увлекательно и захватывает своим реализмом[181]. Этой задаче соответствует и стремление к научной объективности, и сознательное отталкивание от стиля ионийской новеллы Геродота, исключение всего анекдотического и стремление к «реалистическому» изображению событий. Фукидид блестяще справился с этой задачей и создал научную аттическую прозу.
Компонентами стиля Фукидида являются: несколько архаизированная разговорная аттическая речь[182]; поэтическая философская речь и эпос; софистика; логографы; стиль медиков (Гиппократ), гномы (сентенции) Демокрита; стиль юридических формул.
Фукидид пишет на так называемом староаттическом разговорном языке с известной примесью архаизмов[183]. Структура предложений приспособлена у него к быстрому развитию мысли. Стиль варьируется соответственно содержанию и замыслу писателя в отдельных частях труда. Однако во всей его «Истории» можно заметить одну постоянную особенность: пристрастие к параллельному членению, к антитезам[184], и к непоследовательности и «нескладности» (inconcinnitas), и к нарушению конструкции (называемому анаколуфом вследствие «обилия мыслей»)[185]: точнее, отличительная черта стиля Фукидида — это удивительное соединение параллелизма и «отсутствия связи».
В этой особенности стиля Фукидида можно видеть не «влияние» Горгия[186], а «отталкивание» от него. В противоположность Горгию и, с другой стороны, новеллистическому стилю Геродота Фукидид и создал свой стиль научной прозы, который казался позднейшим последователям Исократа «некрасивым» и «неправильным»[187], но все же патетическим[188]. «Некрасивость» и «неправильность» Фукидид возвел в норму.
Риторика имела для Фукидида значение лишь «техники мышления» и диалектики. Особенно заметно влияние софистики (в частности, Горгия) при употреблении антитез и антилогий (т. е. противопоставления целых речей за и против)[189].
Внимательное чтение Фукидида показывает его основательное знакомство с поэзией и аттической драмой[190], и, по всей вероятности, с Парменидом[191], Демокритом, Анаксагором, Сократом и медицинской школой Гиппократа.
Из прозы Демокрита Фукидид, по-видимому, взял антитезы и гномы (возможно, также и от Гераклита, Эмпедокла и Софокла с его большим запасом традиционных антитез и сентенций)[192].
Многим Фукидид обязан, как сказано выше, и сочинениям медиков школы Гиппократа. В частях «Истории», где ведется рассказ о событиях (ἔργα) от автора, заметна трезвая правдивость, острая наблюдательность (свойственная медикам при установлении диагноза), богатство лексики и отчетливо построенные предложения и периоды[193].
Богатство сентенций Фукидида отмечалось еще в древности[194] (особенно много сентенций в речах). Число метафор (например, по сравнению с Геродотом) невелико. Вопрос о единстве стиля Фукидида спорен: неясно, переделал ли Фукидид при завершении своего труда материалы, приведенные дословно, данные в IV, V и VIII книгах в пересказе. Заставляя говорить своих персонажей, Фукидид делает это в разных формах (прямой и косвенной речи, разговора, совета, письма, диалога и пр.), которые явно не нарушают единства стиля[195]. Иногда вставлены подлинные материалы и документы, которые чередуются с речами и рассуждениями автора[196].
Труд Фукидида, доведенный до 411 г. до н. э., продолжали Ксенофонт, Феопомп и Кратипп. До нас дошла только «Греческая история» Ксенофонта; от трудов же Феопомпа в Кратиппа сохранились лишь незначительные фрагменты. Подражал Фукидиду также историк Филист в своей «Истории Сицилии», но сочинение его также не сохранилось, и мы не можем судить о его научных и художественных достоинствах. Однако, по отзывам древних, ни один из этих продолжателей Фукидида не мог сравниться с ним ни по силе критической мысли, ни глубиной политического анализа.