[210]. На предложение спартанцев водворить снова тиранию в Афинах и возвратить туда Гиппия отвечал речью один из коринфян. «Наверное небо опустится под землю, а земля поднимется высоко над небом, – сказал Сокл, – люди станут жить в море, а рыбы займут места людей, если вы, лакедемоняне, решитесь упразднять в государствах равноправие и восстанавливать тиранию: у людей нет ничего кровожаднее тирании и ничего преступнее». Оратор предлагает лакедемонянам испытать тиранию на самих себе, будучи уверен, что после того они не посоветуют ее другим. Засим он рассказывает, как некогда олигархия сменилась в Коринфе владычеством тирана Кипсела, который по достижении власти многих отправил в ссылку, у многих конфисковал имущество и еще большее число лиц казнил. Преемник его Периандр оказался еще кровожаднее; для упрочения своей власти он решил истребить всех выдающихся граждан и совершал всевозможные жестокости. «Кого не умертвил и не изгнал Кипсел, те были умерщвлены и изгнаны Периандром. Сверх того, однажды он велел ради жены своей Мелиссы обнажить всех коринфских женщин». Ввиду этого оратор именем богов заклинает лакедемонян отказаться от намерения восстанавливать власть Гиппия в Афинах; к голосу его присоединились мольбы всех союзников – не учинять переворота в эллинском государстве. Тем и кончилось покушение Гиппия возвратиться в Афины. В других случаях тирания называется рабством, которое держится в эллинских городах на иноземной силе персов и освобождение от которого изображается как величайшее благо[211]; сама по себе власть тирана не прочна[212]. С истинным красноречием высказывается сам историк в том же смысле по поводу водворения Клисфеновой демократии в Афинах на место тирании Писистратидов. «Афины, – замечает он, – были могущественны и прежде, а теперь, по освобождении от тиранов, сделались еще могущественнее». Следовавшие вскоре военные успехи афинян в войнах с беотийцами и халкидянами Геродот ставит в причинную связь с реформой и заключает свой рассказ следующими словами: «Так увеличилось могущество афинян. Впрочем, не один только этот, но вообще все случаи доказывают, как драгоценно равноправие: пока афиняне находились под властью тиранов, они не могли одолеть в войне никого из своих соседей, а по освобождении от тирании стали далеко сильнее всех. Это показывает, что под гнетом тирании они были нерадивы, как бы работая на господина; потом, когда стали свободными, каждый из них работал с усердием для собственного же блага»[213].
Если не основанием, то во всяком случае самым убедительным оправданием такого предпочтения народному самоуправлению перед деспотизмом было для Геродота позорное поражение персов и победное торжество Эллады, в особенности афинской демократии. Та же мысль сквозит и в трагедии Эсхила, в ответе хора на вопрос Атоссы: «Афиняне не называются ни рабами чьими‑либо, ни подчиненными»; вместе с тем трагик не жалеет темных красок на изображение деспотического строя персидского государства. Впрочем, Геродот наблюдал превосходство Афинской республики над прочими частями Эллады не только в военном отношении; судя по приведенному выше месту о последствиях упразднения тирании в Афинах, следует заключить, что народная энергия и умственная производительность афинян вообще представлялись ему в зависимости от демократического строя их общины. Глубочайший и всестороннейший знаток античной литературы и гражданственности Август Бёк* несомненно живо представлял себе умонастроение Геродота, когда писал: «Древность поучает нас истинной свободе и настоящим принципам ее; она показывает негодность абсолютизма и охлократии; кто изучил политические учреждения древности, тот не будет потворствовать ни одной из этих крайностей, ни деспотизму, ни утопиям социализма, которые древность уже пережила и победила». Разумеется, заключение Бёка не может быть принято целиком, без оговорок, оно свидетельствует только о том неотразимом впечатлении, которое сочинения, подобные геродотовскому, производили на мощных представителей европейской науки.
Все сказанное о Геродоте и его предшественниках приводит нас к следующим положениям: во – первых, скудость точных биографических известий в связи с отрывочностью наших сведений об особенностях прозаической историографии того времени и о последовательном ее совершенствовании делает для нас пока невозможным проникнуть с достоверностью в сокровенные подробности и приемы литературного творчества «отца истории».
Во – вторых, насколько труд Геродота важен по богатству содержащихся в нем сведений, настолько же он имеет значение, как выразительный памятник известного культурного состояния современного ему общества в лучших его представителях. Отсюда некоторые особенности Геродотовой истории, сближающие ее с другими продуктами тогдашней жизни эллинов, преимущественно афинян. Любознательность и обширность сведений вместе со склонностью к критике внушили Геродоту скептическое отношение ко множеству ходивших в народе басен о стародавнем или отдаленном и тем усиливали в современниках и потомстве требования вероятности и достоверности. Однако ошибочно было бы приписывать ему какое‑либо последовательное, цельное миросозерцание; напротив, мы замечаем в его труде присутствие руководящих понятий различных порядков, которые уживались в нем так же легко, как и во многих его современниках. Сами эти понятия, хотя и сообщали историческому труду его небывалую дотоле, весьма, правда, относительную степень единства, оказывались далеко не благоприятными не только для точного объяснения явлений, но и для подбора материала. Тенденциозность присуща многим частям истории Геродота, как географическим, так и в особенности историческим; непоследовательность в изложении отличает не только воззрения автора, но и приемы изысканий.
В – третьих, если достоинствами своими труд Геродота обязан главным образом личным качествам автора, то недостатки его оправдываются в значительной мере общим состоянием знаний в то время. Достоверные источники о прошлом известны были лишь в самом ограниченном количестве, обучение иностранным языкам было чуждо тогдашнему обществу, поэтические произведения, народные предания, устные и записанные, и рассказы туземцев составляли почти весь материал для исследователя старины, даже недалекой; поверхностное, хотя и личное наблюдение внешнего вида местности было главнейшим источником географических знаний в то время. Субъективный рационализм заступал место критики. Благодаря добросовестности и обстоятельности в передаче виденного и слышанного, Геродот сохранил множество сведений, имеющих важное значение и при нынешнем состоянии знаний, и подтверждаемых в значительном количестве новыми изысканиями и открытиями.
В – четвертых, подобно другим дофукидидовским прозаическим писателям (логографам), Геродот в расположении материала следует одновременно двум порядкам, хронологическому и топографическому, причем вводит в свое повествование множество таких предметов, которые или не имеют никакого отношения к главной, исторической задаче, или же отношение это лишь самое отдаленное. Отсюда энциклопедизм и эпизодичность изложения, свидетельствующие о несовершенстве группировки данных, имевшихся в распоряжении у автора. «Нижеследующие изыскания Геродот Галикарнассец, – замечает историк во вступлении, – представляет для того, чтобы от времени не изгладились из нашей памяти деяния людей, а также, чтобы не были бесславно забыты огромные и удивления достойные сооружения, исполненные частью эллинами, частью варварами, главным же образом для того, чтобы не забыта была причина, по которой возникла между ними война». Вражда между Азией и Европой, главным заключительным актом которой были эллино – персидские войны, составляет руководящую нить в изложении, первоначальным историческим моментом вражды он называет покорение малоазийских эллинов Крезом, царем Лидии, и потому труд его начинается с истории этой страны, оканчивающейся подчинением ее Персии. Отсюда исторические судьбы персидского народа и его владык в многообразных отношениях к различным народам определяют дальнейший подбор материала. Страны и народы, с которыми приходят персы в столкновение, описываются историком в их настоящем и прошедшем: эпизоды о Вавилоне и Ассирии, о Египте, Скифии и некоторой части Ливии. Собственно эллино – персидская война, начавшаяся восстанием ионян в Малой Азии, излагается у Геродота в пяти последних книгах, из которых только три (VII‑IX) заняты походом Ксеркса на Элладу и спасением эллинов от порабощения персами. Однако и в эти широкие рамки вмещается не весь материал: по всему труду разбросаны в большом числе эпизоды, выступающие за пределы общего плана. Более строгим единством отличается последняя часть труда, хотя и в ней есть множество более или менее пространных эпизодов[214]. Что при уклонении в сторону историк мало смущался нарушением единства в изложении, видно из обещания его остановиться подольше на Египте потому, что он представляет много интересного и необыкновенного[215]. По такому же побуждению, а не только вследствие близости к главной задаче, Геродот занимается Самосом[216], наконец, в одном месте он считает даже излишним мотивировать отступление[217]. Этим совмещением в труде Геродота приемов прочих логографов со стремлением к объединению объясняется двойственность суждения о нем со стороны Дионисия Галикарнасского: он то отличает нашего историка от них, то зачисляет его в один ряд с ними. По справедливому замечанию Штейна, «Геродот столь же мало удовлетворяет требованиям строгой и достоверной истории, как и любой из его предшественников и современников, в смысле осмотрительного собирания и оценки наличного исторического материала, выбора предметов и событий на основании одинаковых, соответствующих задаче принципов, отделения в предании существенного и главного от второстепенного и случайного, точного установления времени и хронологической последовательности и даже в смысле достаточно глубокого понимания предметов и личностей, внутренней связи и побудительных причин». Но неоспоримое преимущество Геродота перед прочими логографами состояло в несомненном предпочтении его к современности и к прошлому историческому, а не мифическому, а также в старании объединить разнородный материал общей задачей и общими идеями. Если Фукидид более Геродота удовлетворяет нашему понятию достоверного историка, то не следует забывать, что задачи Фукидида были гораздо скромнее и что его история Пелопоннесской войны не может даже и сравниваться с Геродотовыми «Музами» по обилию и разнородности материала, по тому интересу и значению, какой представляет труд Геродота для историка не только Элла