и на миллион, ни на герцогский титул, если бы кому-то вздумалось предложить мне взамен то или другое. Этим вполне удовлетворено все мое честолюбие, так что у меня нет более другого желания, кроме как с чистой совестью провести остаток своих дней в тишине и покое, если мне только удастся найти такое местечко».
Впрочем, свою признательную благодарность Риму Грегоровиус выразил, создав во многих отношениях образцовый труд «Свидетельства о римском гражданстве со времен Средневековья». Отдельные отзвуки тем по истории города Рима фигурируют и в множестве небольших сочинений Грегоровиуса. Завершив свое главное творение, он более не видел перед собой новой задачи, достойной трудов и усилий, «поскольку», как писал он тому же Тиле, «после такого труда, каким была история Города, все прочее, попадающее в сферу моих интересов и возможностей, представляется мелочным и малозначительным… Я даже должен признаться, что в настоящее время вся эта книжная ученость и копание в бумагах утомляют меня. Мне приносят отраду лишь греческие авторы, и теперь я всецело посвятил себя греческому языку». И все же вышло так, что эти занятия греческим оказались — не вполне осознанно для самого Грегоровиуса — подготовкой к созданию новых замечательных произведений.
Дело в том, что люди типа Фердинанда Грегоровиуса, возможно, и могли бы наслаждаться отдыхом, но дух влечет их вперед, к новым трудам, придавая им новую творческую силу и энергию.
Уже в марте 1877 г. Грегоровиус пишет из своего «древнего и вечно прекрасного Рима»: «Поистине, когда я ступаю по этой священной земле, из нее в меня вливается некая живительная сила, и это позволяет мне надеяться, что мои слабые силы еще далеко не исчерпаны и им найдется новое применение. А пока что мне здесь более решительно нечего делать, и я вообще не знаю, хорошо ли мне браться за новый большой труд, который никоим образом не имеет римских истоков. Здесь потребно наставление мудреца, и притом — услышанное в надлежащее время; а я… даже пример интриг не делает меня более податливым и удобопреклонным… Мне представляется завидный удел бессмертия, предмет коего расположен между двумя перстами, такими, как Данте и Вергилий».
Однако вскоре Грегоровиусу довелось вновь ощутить в крови биение творческого пульса, почувствовать волнение, беспокойство, нерешительность, желание обрести предмет, коему он должен придать черты художественного образа. И когда ему показалось, что он наконец-то его нашел, он вновь со свежими силами взялся за работу. Это был труд о Тридцатилетней войне. Ему казалось, «что эта ужасающая эпоха является тем не менее самой важной для современной истории и своего рода пограничной полосой между двумя эпохами мировой истории». Вскоре он сообщал, что преисполнен решимости «написать, насколько это будет возможно, историю Тридцатилетней войны в двух томах — книгу, которую должен прочесть весь немецкий народ, и если я проживу еще пару лет, надеюсь, он сможет ее прочесть».
Грегоровиус взялся за труд со всей ответственностью, собирал материал, начав с изучения архивов, и в качестве пробного эссе опубликовал в 1879 г. небольшую работу «Урбан VIII[873]: конфликты с Испанией и императором», а в 1880 г. — эссе «Кривелли, резиденты герцогов и курфюрстов Баварских в Риме в период 1607–1659 гг.». Но увы, детальное описание этой эпохи со всем ее своеобразием не доставило автору продолжительного удовлетворения. При всем необозримом множестве источников — «шаге ingens et immensum[874]», как Грегоровиус как-то раз писал Тиле, он очень скоро отказался от мысли создать целостное изображение и вознамерился публиковать отдельные исследования и эссе, но затем пришел к осознанию того, что он «не сможет довести до намеченной цели свои штудии по истории Тридцатилетней войны, в том числе и по причине безграничного варварства немецкого письменного языка той эпохи — эпохи национального одичания».
Эти работы над историей Тридцатилетней войны сперва были прерваны жалобой семейства Гумбольдт, протестовавшей против намерения Грегоровиуса осуществить издание «Писем Александра фон Гумбольдта к его брату Вильгельму». Глубокое проникновение в образ мыслей этих духовно близких ему братьев наложило особый отпечаток на глубокое по содержанию введение, озаглавленное «Братья фон Гумбольдт». Однако определяющим для дальнейшей творческой судьбы Грегоровиуса все же стало его первое путешествие в Грецию.
Весна 1880 г. принесла ему исполнение одного из давних и заветных его желаний — собственными глазами увидеть земли древних греков. Ибо хотя Грегоровиус благодаря своим работам буквально сросся с эпохой Средневековья, давняя мечта гуманистов по прекрасной заре человечества — Древней Греции сохраняла для него свою неотразимую притягательность. Еще в 1853 г., во время своей первой поездки на Сицилию, он испытал особое благодатное чувство, подышав «воздухом Эллады». Как восторженно звучит гимн Афинам в авторском введении к истории города Рима, когда Грегоровиус воспевает их как «первое средоточие духа Запада, их науки, философию и прекрасные идеалы… Вся творческая деятельность мысли и фантазии сосредоточилась в столице эллинистического духа, и эта маленькая республика Афины Паллады с тех пор сохраняет безраздельное господство над умами человечества, и господство это продолжает и будет продолжать оказывать влияние на формирование народов». И страстное желание увидеть Афины стало бы всепоглощающим, если бы не властный образ вечного Рима, завладевший его воображением. Мы знаем, что Грегоровиус был буквально потрясен, впервые увидев Рим с высоты Капитолийского холма. Знаем мы и то, что прекрасная панорама моста через Тибр подсказала ему общий план истории города Рима. Мы можем представить себе, какие чувства обуревали его, когда Грегоровиус, которому исполнилось уже пятьдесят девять лет, устремил с вершины Акрополя взволнованный взгляд через лазурное Греческое море на видневшийся вдали Саламин. Теперь подле него более не стояла муза поэтического искусства, сопровождавшая его в первые годы изысканий по истории Рима: ее оттеснила строгая и серьезная Клио[875]. За его плечами лежала жизнь, преисполненная борьбы, труда и успехов. Но он сохранил чуткую восприимчивость ко всему прекрасному и возвышенному. Грегоровиус с полным правом писал из греческой столицы своему давнему другу Тиле: «Я даже не стану пытаться передать Вам те первые впечатления, которые я испытал здесь. Акрополь свободно парит над всей человеческой цивилизацией; он кажется мне некой олимпийской сценой, которая со всеми древними божествами взяла да и перенеслась на небо. Она (в отличие от Рима) не перекрыта и не заслонена никакой позднейшей цивилизацией. Старые боги не потерпели никаких следов христианства: они и творения Фидия не пожелали иметь никаких живых связей с потомками. Поэтому вокруг Аттики после распада Эллады не сложилось никакой значимой истории. За двадцать дней, проведенных в этой сокровищнице западной культуры, я узнал и прочувствовал больше, чем за такое же число лет, потраченных «над бумагами и книгами». Во мне пробудились последние слабые остатки давно утраченного жизнелюбия и жизнерадостности, когда я увидел перед собой развалины творений Фидия и постоял на насыпи на месте Элевсина или прошел под Львиными воротами в Микенах. Побывать здесь — значит окунуться в эфир духа, после чего у вас невольно возникает настроение с одинаковым равнодушием взирать на все прочие машины и механизмы». И когда Грегоровиус в Предисловии к «Атенаис» говорит: «Если сидеть на афинском Акрополе возле храма Ники Аптерос или Пантеона, всецело погрузившись в раздумья о славной истории Греции, воображению предстают и становятся все более явственными фантазии и образы далекого прошлого, и скоро невольно, как Одиссей в царстве теней, оказываешься в окружении целого хора эллинистических духов, которым можно задать самые неожиданные вопросы», — кажется, что с того часа, проведенного в молодости на мосту через Тибр, и вплоть до этого блаженного времени посещения Акрополя в душе Грегоровиуса сохранилась прежняя блаженная свежесть восприятия, и что в глубине души он нисколько не утратил юношескую способность восхищаться. Но теперь здесь, на Акрополе, Афина Парфенос, как некогда Юпитер Капитолийский, уже не повелевает ему создать некое величественное творение. Более того, в бытность в Афинах общение с греками наводит его «на мысль написать историю Афин эпохи Средних веков». В этом ему немало поспособствовал Спиридион Ламброс.
Однако любовь к Афинам глубоко таилась в душе Грегоровиуса и в последнее десятилетие жизни побудила его еще раз побывать в местах своей молодости. Знаменитый хронист истории города Рима стал и историком города Афин. И подобно тому, как первые предложения описания его странствий явились началом истории великого Рима, такую же роль сыграли и первые плоды путешествия в Грецию: описания из разделов «Корфу» и «Ландшафт Афин», о которых сам Грегоровиус упоминал как о параллели эссе о «Капри». Присущее Грегоровиусу мастерство в проведении параллелей между описаниями ландшафта и истории, разворачивавшейся в нем, позволило создать зрелое творение, снискавшее автору глубокую признательность всех жителей Корфу, поскольку греческий перевод этого эссе изучается в школах острова.
Сперва медленно, а затем все быстрее и быстрее Грегоровиус приближался к своей новой большой работе. История города Афин в Средние века давно представлялась ему весьма и весьма привлекательной темой для большого исторического труда, однако о том, чтобы осуществить это самому, он еще никогда не задумывался. Но после возвращения на родину эта мысль стала все чаще занимать его. 30 августа 1880 г. он пишет тому же Тиле: «То средневековое варварское любопытство, с которым я жил и состарился, все чаще обращает мой взор на Грецию, и если в моем распоряжении еще осталось несколько лет, то ничто так не привлекает меня, как написание истории города Афин эпохи Средних веков. Подобной «Истории» просто не существует, и изучение истории все более приближает меня к этой работе в надежде, что она будет завершена». Тридцатилетняя война безвозвратно отступила на второй план перед этими греческими штудиями. И уже 29 ноября 1880 г. Грегоровиус сообщает другу: «В своих аттических штудиях я стремлюсь найти нечто большее, с тем, чтобы получить возможно большую интеллектуальную пользу от классического путешествия в Элладу, но в мои планы никогда не входило изучение Афин в эпоху Средневековья, для чего надобны совсем иные силы и совершенно иной человек. Я выбрал для себя лишь отдельные группы подобных штудий. К ним относится обзор князей (правителей) Афинских; к ним же относится и почти завершенный мною большой трактат, который я назвал «Mirabilia urbis Athenarium»