вшего на внутреннем берегу ее античного мраморного льва, втрое больше натуральной величины.
Так как гавань Афин еще в 1318 году на морской карте, составленной в Венеции генуэзцем Пьетро Висконте, носит это название, то из этого выводили, что мраморный лев поставлен там герцогом Гвидо II[463]. Но более чем вероятно, что этот колосс поставлен еще в древности и всегда оставался на своем месте.
Мирны были также и церковные отношения в герцогстве после того, как были определены границы между светскими и духовными владениями. Латинская церковь была в Греции повсюду слаба и точно в изгнании в этой чуждой и враждебной ей стране. Она очутилась лицом к лицу с большой самостоятельной греческой церковью, с ее богатой литературой, ее старинными традициями и святынями, и ее попытки пропаганды были безуспешны. Эллада не была почвой, на которой могли бы процветать монашеские ордена Запада, откуда налетели в погоню за добычей целые толпы бедных и невежественных представителей духовенства, лишь в очень редких случаях принадлежавших к французскому дворянству.
В греческих франках не было никакого религиозного энтузиазма; не было случая, чтобы какой-нибудь тамошний государь или монарх в порыве покаяния или из мистической склонности принял пострижение. Светский и военный дух завоевания владел исключительно франкским обществом. В герцогстве Афинском никогда не было слышно о влиянии духовенства на государство. Архиепископы фиванский и афинский никогда не имели прав баронов. Ни в одном походе франков в Греции не было видано, как бывало в Сирии и в Европе, чтобы епископ или аббат в полном вооружении выступал во главе своего отряда.
Греческая церковь, со своей стороны, примирилась с тем обстоятельством, что ей пришлось уступить латинянам свои старые приходы. Она, однако, сохранила свое богослужение, свое управление и значительную долю своих имуществ. После окончательного образования Афинского государства в нем едва ли прибегали к насильственному закрытию значительных греческих церквей, как в Константинополе при фанатичном кардинале Пелагии. Даже папы иногда защищали права или имущество греческого духовенства и призывали к умеренности жадных баронов. В Аттике старые базилианские монастыри не подверглись никакому ограничению. Греческая надпись от 1238 года гласит, что некий монах Неофит проложил дорогу на Гиметт[464]. Она, вероятно, вела через пустынную Мезогею к склонам этого горного хребта и, конечно, подходила к гиметтскому монастырю Кайсариани, где греческие монахи занимались, как всегда, своим знаменитым пчеловодством[465]. Если эти базилиане могли проложить проезжую дорогу, то монастыри их, очевидно, были еще довольно богаты.
В греческих обителях, несмотря на гнет чужеземного владычества, убивавший национальное самосознание, быть может, оставались еще кой-какие остатки эллинской науки. Но нам неизвестно ничего ни о греческих, ни о латинских школах ученых в Фивах и Афинах.
Дож Пьетро Градениго в 1809 году просил фиванского архиепископа Иснара позволить венецианцу Петру, получившему в Фивах место каноника, сохранить за собой это место, пока он, Петр, окончит (в Венеции) свои научные занятия. Стало быть, в Фивах их продолжать было невозможно. Воспоминание о научной славе города мудрецов и о временах платоновской академии не навело никакого из герцогов афинских на мысль основать там университет и тем сообщить своей стране новый блеск. Если бы даже просвещеннейший из них напал на такую преждевременную идею, то выполнение ее было бы все-таки невозможно. Для университета в Афинах в XIII веке не нашлось бы ни учителей, ни учеников. Кроме того, он мог бы быть лишь греческим учреждением и, как таковое, стал бы непременно опасным оружием в руках угнетенной греческой нации и церкви.
Латинское духовенство в Греции своим образованием не делало чести своему сану; оно было здесь оторвано от западных университетов и монастырских школ, хотя и имело некоторую возможность почерпнуть кой-что из сокровищ греческой литературы из самого источника. Изучение последней не прекращалось на Западе в течение XIII столетия. Между францисканцами и доминиканцами, которые, как мы заметили, имели и в Греции несколько монастырей, было немало ревностных эллинистов.
Бонаккурсио блистал знанием греческого языка в Болонье, Рожер Бэкон в Англии, Михаил Скотт при дворе Фридриха II, а Жан де Жандэн позже комментировал Аристотеля. Капитул доминиканцев часто посылал воспитанников в Грецию учиться языку эллинов[466]. Такие студенты могли добираться до Фив и Афин, хотя Фессалоники, Патрас и Коринф давали им для этого больше возможности. В Коринфе в 1280–1281 годах, верно и позже, был архиепископом ученый доминиканец Вильгельм Мербеке; здесь он усовершенствовался в греческом языке и переводил произведения Гиппократа и Галена, Аристотеля и Прокла на латинский.
Для Афин было еще очень далеко то время, когда французские капуцины, начав с памятника Лизикрата, положили основание топографическому изучению этого города. Можно, однако, утверждать, что вместе с греческим языком там жили элементы античной образованности. Можно предполагать, что кое-кто из афинских герцогов, воспитанных в Греции, имел в своей библиотеке вместе с французскими и греческие книги. Отмеченная нами фраза из Геродота в устах Гвидо II бросает некоторый свет на занятия этого герцога классической литературой. Но, конечно, даже самый любящий чтение ла Рош черпал духовную пищу преимущественно из romans, contes и chansons de grate.
Франкские завоеватели принесли в Элладу свое родное искусство слагать песни. От многих из этих героев-рыцарей, от Готфрида Вилльгардуена, Конона де Бетюн, Роберта Блуасского, Гуго Сен-Кентэнского, остались песни. Уже маркграфа монферратского сопровождал выдающийся трубадур, и при всех дворах и резиденциях франков были менестрели. По поводу переговоров герцога Гвидо II Афинского с Теобальдом де Сепуа было отмечено присутствие их при дворе первого. Литература трубадуров, рыцарские поэмы Роберта Васа, Кретьена де Труа, троянская эпопея Бенуа де С. Мора, сказочные сюжеты Александриды, Тесеиды и Фибаиды были и в Греции развлечением французских рыцарей. Нет, однако, никаких указаний на то, чтобы эта французская поэзия нашла в земле эллинов новое поприще развития, как было в саксонской Англии, которая после завоевания ее норманнами была в продолжение долгого времени убежищем и творческим очагом старофранцузской поэзии.
В Греции все условия, необходимые для этого, блистали своим отсутствием. Дворы государей и рыцарей были ничтожны, изолированы в чужом народе, оторваны от живых сношений с иными странами; здесь не было ни великих событий, ни мощных мировых идей, ни блеска выдающихся женщин.
Слабые познания в греческом языке мешали, с своей стороны, франкским завоевателям познакомиться с туземной поэзией. Слабое течение византийской литературы под гнетом чужеземного господства должно было замереть, и в XIII веке едва ли было бы возможно создание эпопеи вроде отысканной в наше время Диогенис Акритас, содержание которой относится к X веку.
Наоборот, на фантазию греков повлияли романтические произведения Запада. Эллинские поэты отказались от подражании античному стилю и софистическим и профессорским романам Ямвлиха, Гелиодора и Татия и образцом взяли французские романсы. Даже в обработку подвигов Ахилла проникли франкские формы. Так, возникли на греческом разговорном языке эпопея «Старый рыцарь», относящаяся к артуровскому циклу, «Троянская война», «Флор и Бланшефлор», «Бельтандрос и Хризанца», «Либистос и Родамна» и другие стихотворные произведения. Происходят они из действительных французских источников или нет[467], они, во всяком случае, являются отражением чуждого рыцарского идеала в зарождающейся народной поэзии эллинов, можно сказать, в ублюдочной литературе той эпохи, когда франкские династии вытесняли византийских государей и рыцари круглого стола — героев Илиады; когда готические замки строились на античных акрополях, когда греческий народ в Никее, Андравиде, Фивах и Коринфе, быть может, даже в Афинах смотрел на рыцарские турниры, словом, когда Фауст сочетался браком с Еленой.
Этих мест слияния французской романтики с новогреческой поэзией надо искать не столько в самой Элладе, сколько в Морее, особенно на Кипре и Родосе. Что касается Афин, то участие этого города в указанном литературном процессе ускользает от нашего исследования. Характерно, что в греческих романах Афины не являются местом приключений и подвигов сказочных героев[468]. На Западе еще живо было в поэтах воспоминание об этом городе как источнике всякой мудрости; так, в цикле романов об Амадисе рассказывается, что Агесилай Колхосский учился в Афинах и изучал рыцарское искусство вместе со своим спутником, испанцем[469].
Если в этой незначительной области поэтического творчества, которая должна быть названа нейтральной, и могло произойти слияние обеих национальных индивидуальностей, то о таком слиянии не было и помина в сферах религиозной, государственной и общественной.
Рамон Мунтанер замечает в одном месте, что во франкской Греции говорят таким же хорошим французским языком, как в Париже; но каталанский историк, очевидно, преувеличивает; к тому же замечание его не могло относиться к туземцам-грекам, но лишь к придворным и к знатному франкскому обществу. Да и в последнем французский язык с течением времени, верно, так же одичал, как и в норманнской Англии. В «Кэнтерберийских рассказах» Чосера настоятельница монастыря говорит по-французски, как учат в стратфордских школах, но «парижского французского языка она не знала».