ечательного императора своим образованием, красноречием и царственными манерами очаровавшего парижский и лондонский дворы.
Город Мизитра, резиденция деспота в трех милях от Лакедемона, затмила в эту эпоху как Фессалоники, так и Афины. Она заслуживает поэтому нескольких строк в средневековой истории, ее старинной соперницы. Новая Спарта Палеологов была маленьким местечком, отрезанным от всего мира и находившимся в постоянных сношениях с непокорными племенами Тайгета. Свою независимость лакедемоняне проявили прежде всего решительным изгнанием родосских рыцарей. Византийцам население Лаконии казалось, конечно, грубым и варварским. То, что некогда говорил Михаил Акоминат об Афинах, повторил теперь о Спарте Маза-рис, автор одного сатирического диалога мертвых: жить здесь — значит подвергаться опасности превратиться в варвара[682]. Ритор Димитрий из Фессалоник, блиставший при византийском дворе, выражал изумление, как Плетон (Плифон), образованнейший грек своего времени, может жить в Спарте, и писал ему по этому поводу: «То, что ты считаешь островом блаженных, есть лишь тень былого Пелопоннеса; города и законы исчезли здесь, и добродетель стала позором. Но ты, закоренелый филэллин, воображаешь, что один взгляд на спартанскую землю возвратит тебе ликурга, диктующего свои премудрые законы. Заблуждение исчезнет очень скоро, и ты будешь подобен тому человеку, который бежал от ужасов войны, к массагетам, подымающим руку на своих родных»[683].
Развалины спартанской старины давали еще некоторое представление о временах Ликурга и Леонида, Павсания, Лисандра и Агесилая. Знаменитый путешественник Кириак из Анконы посетил Спарту несколько позже, в 1437 году; он нашел здесь народ, физической силой напоминавший ему своих предков; он изумлялся геркулесовской силе одного юноши, поймавшего живьем эвротского вепря. Он видел прекрасные поля с многочисленными развалинами, покрытые обломками статуй. Вид этого меланхолического мира развалин побудил его перевести на итальянский язык греческие стихи в честь Спарты. Как раз в это время здесь пробуждался давно уснувший дух греческой науки. Двор деспота, образовавшийся в Мизитре с тех пор, как она стала уделом второго наследника византийского, находился в живейших сношениях с Константинополем, откуда он получал образцы роскоши и образованности, равно как представителей таланта. Здесь было как бы отделение умственной жизни Византии и средоточие образованных эллинов, ученых и софистов, бюрократов и куртизанов, старавшихся здесь составить карьеру. Блеск образованности казался здешним государям такой же необходимостью, как и византийским императорам. Есть доказательства, что уже в XIV веке в Спарте была школа переписчиков древних рукописей[684]. Мизитрский двор можно смело сравнить со многими дворами итальянского Возрождения, например, с двором Монтефельтре в Урбино и Гонзага в Мантуе. Он является как бы очагом греческого возрождения на почве, где в вере и сказаниях народа Лаконии, вероятно, всегда тлели скрытые искры классического язычества. Поэтому возродившееся здесь научное направление мысли могло изъявлять притязания на некоторую оригинальность происхождения.
При дворе Феодора II жил знаменитый византиец Георгий Гемист (Плетон), воскресший античный эллин, поздний неоплатоник из школы Прокла и фантастический почитатель древних богов; такими же до некоторой степени были вскоре вслед за ним и итальянские гуманисты, ставшие такими под руководством Помпония Лета. Вполне понятно, что грек, одушевленный горячей любовью к отечеству, даровитый последователь классической философии, мог отнестись отрицательно к тогдашней христианской церкви, как римской, так и православной, и смотреть с отчаянием на политическое и национальное разложение родной страны. Но мысль Гемиста через тысячу лет после Юлиана Отступника отодвинуть назад стрелку часов всемирной истории, воскресить религию богов и полубогов в виде выдуманного мистико-аллегорического культа и заменить христианскую религию фантастической смесью учений Зороастра, индийских брахманов, Платона, Порфирия и Прокла, — эта мысль граничила с безумием. Кажется, Гемист основал какую-то академию или секту в этом роде. К ученикам его, если не к адептам его мистической религиозной философии, принадлежали и такие выдающиеся платоники, как Мануил Хризолора и Виссарион.
Позже, во времена флорентийской унии, он перенес священный огонь язычества в этот город; он, по крайней мере, был здесь первым провозвестником славы и величия Платона и, как утверждает Фицинус, повлиял на Козимо деи Медичи настолько, что сама идея основания во Флоренции платоновской академии обязана по преимуществу ему своим происхождением. Сочинение Плетена «О различии между философиями Платона и Аристотеля» послужило поводом к долгому литературному спору о значении этих двух философских систем. Нераздельное владычество схоластики, основанное на извращенном и ложно понятом в Средние века Аристотеле, было таким образом поколеблено.
В том же 1415 году, когда император Мануил II добился верховной власти над Ахайей, Плетон посвятил ему и его сыну, деспоту Феодору два патриотических сочинения, где он призывал этих государей вдохнуть новую жизнь в Пелопоннес посредством социальных реформ. Ибо пагубное хозяйничанье архонтов и крупных землевладельцев, крепостное право толпы монахов и падение нравов привели, по его мнению, благородную родину эллинов на край гибели[685].
В этих теоретических рассуждениях, где указывалась необходимость для Пелопоннеса коренной социальной реформы вроде законодательства ликурга, Плетон, по странному случаю, задел впервые важный этнографический вопрос о происхождении ново-греков: он доказывал, что Пелопоннес, истинный рассадник благороднейших греческих родов, был всегда населен автохтонами, чистокровными эллинами. Он совершенно забыл о славянах и франках, но его современник и противник, византиец Мазарис, указал, что в Пелопоннесе живут народы, говорящие на различных языках; он различает здесь семь народностей: лакедемонян, итальянцев, пелопоннесцев, славинов, иллирийцев, египтян (цыган) и евреев[686].
Глава XXIV
Смерть Могамета I. — Поход Мурада II в Пелопоннес. — Антонио Аччьяйоли и его семья. — Нерио Аччьяйоли. — Флорентинцы в Афинах. — Альфонсо V Арагонский. — Положение дел в Константинополе и Пелопоннесе. — Палеологи в Патрасе. — Завоевание Фессалоник турками. — Эпир. — Герцогство Афинское под управлением Антонио. — Албанцы. — Рабство и крепостное право. — Город Афины. — Франкская башня в Акрополе. — Замок Аччьяйоли в Пропилеях
1. Таково было положение Греции, когда правителем остатков герцогства Афинского был Антонио Аччьяйоли, окруженный со всех сторон врагами, турками и византийцами в Пелопоннесе. Серьезная попытка овладеть Афинами сделала бы османов господами этого города так же легко, как это было с Неопатреей, Салоной и Бодоницей. Антонио с своим ничтожным отрядом не смог бы устоять перед ними. Его лучшим оружием были всегда деньги и дипломатическая хитрость, которыми он обладал в значительном количестве. Особенно выгоден был для него поэтому оборонительный союз с Венецией и мир, который пришлось Порте заключить с Венецианской республикой, после того как адмирал Лоредано в 1416 году уничтожил турецкий флот при Галлиполи. Сперва Антонио, конечно, старался не выполнить своих обязательств, так что синьории пришлось напоминать ему об этом. Напрасно старался он удержать за собой полосу земли у Эврипа, которая была им уступлена Венеции по воле султана. Синьория грозила снова лишить его права на Афины и наконец заключила с ним договор, по которому все укрепления в этой «пятимильной земле» оставались за Антонио, который, однако, лишен был права воздвигать новые.
Султан терпел греческого правителя в стране, которая по своему положению и свойствам была для него менее важна, чем остров Эвбея или Пелопоннес; но в 1416 году он все-таки опустошил Аттику и снова заставил Антонио, ставшего вассалом Венеции, признать себя его данником.
Могамет I умер в 1421 году, завещав свое государство своему великому воинственному сыну Мураду II. Император Мануил имел бестактность выставить в качестве претендента против законного наследника Мустафу, выдававшего себя за сына Баязета, что повело за собой сперва осаду Константинополя, а затем турецкий поход в Пелопоннес. Деспот Феодор просил защиты у венецианцев, призывая их к охране Гексамилиона. Они согласились, но под условием, что им за это будет отдан Коринф.
Теперь турецкая монархия окрепла настолько, что Мурад решил приняться опять за начатое его предшественником покорение Греции. В мае 1423 года он отправил из Фессалии пашу Турахана с сильным войском, чтобы изгнать Феодора II и венецианцев из их владений в Морее. Антоний, как турецкий вассал, должен был принять участие в этом походе. Великое сооружение Мануила, Истмийская стена, была взята янычарами приступом и затем разрушена[687]. Затем паша вторгся во внутрь полуострова; но и эта война в конце концов оказалась лишь набегом; после ужасающих грабежей турки возвратились через перешеек восвояси[688]. Все окончилось миром с императором, по которому деспот Мизитры обязался платить султану дань и сдать ему Гексамилион.
Эти бури не коснулись герцогства Афинского, где Антонио в течение многих лет правил сравнительно спокойно. Мягкостью и щедростью он приобрел даже любовь народа. Женой его была красавица-фиванка, дочь греческого священника, которую он увидал на одной свадьбе во время танцев и отнял у мужа. После ее смерти он вступил во второй брак с Марией, дочерью себастократора Льва, владетеля Итомы и значительной части Мессении, происходившего из старинного рода Мелиссенов, основателем которого был Цезарь Алексей Мелиссен, освободитель Константинополя от латинян. В приданое она принесла ему многочисленные владения в Пелопоннесе. Уже его браки с гречанками показывают, как возросло в это время значение эллинского элемента сравнительно с франкской народностью.