– Что, разве сподручно большому профессору из Пекина заниматься такой работой? – паренек вернулся на свое водительское сиденье и вновь улыбнулся Ша Ху.
– Да я же рос точно так же, как и твой отец, повидал много лиха, пережил много невзгод. Это разве работа? Так, пустяки. – Ша Ху явно хотел расположить к себе водителя.
– Так значит, и ты когда-то сельскими работами занимался? А по виду и не скажешь! – поддел его Гэ. – А чему ты в университете учишь, грамоте или арифметике?
– Арифметике? Нет, я преподаю философию. – В душе Ша Ху понимал, что в представлении жителей Туцзыво существуют лишь две учебные дисциплины: грамота и арифметика.
– Философия? А что такое философия? – проявил любознательность Гэ.
– Философия… Что такое философия?.. Ну, это трудно объяснить, – Ша Ху не знал, как бы коротко и понятно описать пареньку философию.
– Да как же ты ее тогда студентам преподаешь, если и сам не знаешь, что это такое? Это ж получается вроде как «сапожник без сапог», даешь ученикам ложные знания? – Гэ еще не успел забыть, как отзывался Ша Ху о его отце.
– Да нет, я не это имел в виду. Я хотел сказать, что философия – это вещь очень сложная. Даже если я попытаюсь объяснить, ты всё равно так сразу не поймешь, что к чему, – попытался отделаться от него Ша Ху.
– Ну а деньги философия приносит? – продолжал допытываться Гэ.
– Нет, не приносит, – Ша Ху сказал как отрезал.
– А зачем же ее изучать, если она денег не приносит? – Водитель глядел на Ша Ху с большим разочарованием.
– Да, это и меня тоже очень огорчает. Мне сложно ответить тебе на этот вопрос, – улыбнулся Ша Ху.
– Не стоит огорчаться. Чем бы ты ни занимался, ты делаешь это, чтобы прокормиться, вот, например, как я занимаюсь частным извозом – всё для того, чтобы заработать на кусок хлеба. Философия – это твое такси, ну а мое такси – это почти то же самое, что твоя философия, нет особой разницы! Так ведь? – великодушно вразумлял паренек профессора Ша Ху.
– А ты ведь интересно говоришь. В некотором смысле, действительно, именно так и есть, ха-ха-ха, какой же ты сметливый, – неестественно засмеялся Ша Ху.
– Ну, тогда я могу просто отправиться в университет да и стать там профессором философии, раз уж между нами нет особой разницы, – сказав это, паренек расхохотался.
6
За два с половиной часа они проехали менее сорока километров, а когда добрались наконец до Туцзыво, время было уже близко к полудню. Ша Ху попросил Гэ прокатить его на машине марки ООН по центру поселка: он хотел как следует рассмотреть родные места, которые покинул почти тридцать лет тому назад.
То, как выглядел теперь поселок, никак не вязалось с тем, каким запомнил его Ша Ху. Те пейзажи, которые еще жили в его подсознании и возникали во снах, полностью изменились. Крестообразный перекресток на пересечении южной, северной, восточной и западной улиц находился на своем прежнем месте, но здания, которые когда-то стояли по обочинам дорог, были снесены, а на их месте построили другие. Они были заметно выше. От дома культуры – некогда символа Туцзыво – не осталось и следа, теперь на его месте стояло пятиэтажное здание банка. На самых внушительных строениях вдоль дороги помещалсиь вывески – «банк», «страховая компания», «полицейский участок», «налоговая служба» и «правительство». Ну а здания, которые по сравнению с теми были чуть пониже (в основном двухэтажные и трех этажные), целиком покрывали разноцветные рекламные щиты, создавая вид цветущего летнего сада. Фасады почти всех многоэтажек были отделаны мозаикой, кафелем, стеклянными панно и другими современными материалами, в них стояли пластиковые окна, обрамленные одноцветными рамами из алюминиевого сплава.
По улицам спешили бесконечные толпы людей. Мелкие лавочники и лоточники, разложившие свои товары на прилавках вдоль улиц, зазывали проходящих мимо пешеходов рассмотреть и купить что-нибудь, нещадно деря при этом глотки, размахивая своим добром и активно жестикулируя.
– Процветание есть пустой шум, – пробормотал Ша Ху, глядя в машинное окно.
– Ну что, у нас тут, небось, еще оживленнее, чем на торговой улице Ванфуцзин в Пекине?! – самодовольно спросил его водитель Гэ.
– Да, большие произошли перемены… Как же быстро идет прогресс! – поддакнул Ша Ху. Как только он произнес это, ему тут же показалось, что он похож на большого начальника, приехавшего проинспектировать местные власти. Он пренебрежительно усмехнулся своим тону и интонации.
– Ну что, может, выйдете и по рынку прогуляетесь? – предложил Гэ.
– Нет, не стану, здесь всё мне слишком знакомо и в то же время слишком мне чужое, – махнул Ша Ху рукой.
– Давайте съездим, посмотрим на ваш старый дом. Вы раньше где жили? – проявил понимание Гэ.
– Нет, не стоит! Я уж и не сумею отыскать свой дом! Поедем лучше домой к учителю Е, к тому старику Е, который когда-то был гоминьдановским солдатом, навестим его!
Слова «не сумею отыскать свой дом» в интерпретации самого Ша Ху имели еще и другой, философский смысл.
– Ваш старый дом уже, готов побиться об заклад, снесли. Все старые дома, что стояли вдоль дороги, снесли без остатка. Ну, раз не хотите, то не надо, по ехали, я знаю, где живет старик Е, – Гэ нажал на газ.
– Всё слишком пестрое, слишком показное… – то и дело повторял Ша Ху, устремив свой взгляд за окно. Гэ никак не мог понять, о чем это он говорит – о том, как одевались жители поселка, или о стоящих по обе стороны дороги зданиях.
Учитель Е всё так же жил в низенькой хибарке, неподалеку от восточной стены поселковой средней школы. Ша Ху бывал здесь, когда учился в школе на средней ступени. В доме было очень темно: хотя время уже и близилось к полудню, помещение освещалось очень слабо. Двери дома были распахнуты, и Ша Ху постучал кулаком в запачканные створки.
– Учитель Е дома? – крикнул Ша Ху.
– Кто там? – послышалось изнутри.
– Это я! – сказал Ша Ху, заходя в дом.
– Понятно, что это ты, вот только кто ты такой? – учитель Е немного повысил голос, в результате чего зашелся в кашле.
– Меня зовут Ша Ху, вы меня еще помните? – Ша Ху быстрыми шагами подошел к кровати и поддержал пытавшегося сесть старика.
– Песочный чайник?[36] Нет, не помню. Мне никакие чайники не нужны, ни глиняные, ни фарфоровые! – грустно сказал старик.
– Учитель Е, я – ваш ученик. Я в 1978 году поступил в университет и уехал в Пекин. В том году поступить смог только я один. Я еще тогда просил у вас совета, какую мне следует выбрать специальность, и вы сказали, что самая хорошая специальность – это философия, припоминаете? – громко сказал Ша Ху, приблизившись к его уху.
– Эге, так это ты, теперь я вспомнил. Глаза у меня ослепли, но уши еще слышат, не надо так орать. Да, да, да! Я частенько говорю, что из всех пострелят, что родил наш поселок Туцзыво, ты дальше всех пошёл! – обрадовался старик и вновь закашлялся. Потом спросил: – И чем ты сейчас занимаешься?
– Вы знаете Хайдеггера? – Ша Ху хотел рассказать старику о направлении своих текущих исследований.
– Чего? Говоришь, заморское вино какое-то привез?[37] Не, я такими вещами не балуюсь! – ответил старик.
Ша Ху стало тоскливо на душе из-за мудреца, который когда-то в этой комнатке вещал про Гегеля и Спинозу, а теперь счел философа Хайдеггера маркой иностранного вина!
– Я привез вам водку «Маотай», отечественного производства, это не иностранное вино. – Произнося эти слова, Ша Ху заодно достал из своего кожаного портфеля две бутылки и поставил их на прикроватный столик.
– «Маотай»? Правда, что ли? Да разве же эта штука – для таких простых людей, как я? Нет, забирай-ка скорее, даже если мне завтра помирать, я всё равно это сокровище пить не стану! – замахал руками старик.
– Да, правда, она дорогая. Это моя ученическая дань уважения к вам, вы уж не взыщите! – заявил Ша Ху.
– Тьфу, да не по нраву мне эти штучки, гонору много – толку мало. Мне нравится наша местная самогонка «Сяошао». Хочешь попробовать? Под кроватью пластиковая тара с ней стоит, налей себе сам. Там на столе чашка есть. Я ослеп, глазами ничего не вижу, ты уж налей себе сам и мне тоже чашечку наполни, – указывал ему старик Е.
– Учитель Е, я самогон пить не умею, вы уж лучше приберегите его для себя, – Ша Ху окинул взглядом комнату. Она была ужасно обшарпанной. Известка, которой некогда были покрыты стены, уже практически вся облетела, а скрывавшаяся под ней желтая глина закоптилась дочерна. Старик снова закашлялся и сообщил Ша Ху, что ему осталось жить на свете уже немного. Он сказал, что лет ему уж теперь как минимум восемьдесят, точно он не знает, потому что ему не известен точный год его рождения. Ну, как бы то ни было, когда он служил в государственных войсках, ему было лет пятнадцать-шестнадцать; сражаясь с японскими чертями, он получил ранение, а потом их войско устроило бунт и перешло на сторону Компартии, позже он проучился в военном училище и стал связистом. После того как был учрежден Новый Китай, он попал в переплет в результате нескольких идеологических кампаний, и ему уже было никак не отделаться от черного пятна на своей биографии. Он и в тюрьме сидел, и в исправительно-трудовом лагере бывал, практически все наказания на своей шкуре испытал, и то, что он смог дожить до сего дня, старику уже само по себе казалось чудом из чудес.
– Ша, Ша… – старик вновь забыл, как зовут гостя.
– Ша Ху, – поспешил напомнить ему бывший ученик.
– Да, Ша Ху, я тебе вот что скажу: человеку не надо жить слишком долго, иначе в конце концов придется влачить совсем жалкое существование. Мне вот сейчас уже восемьдесят лет, а кажется, будто бы я десять тысяч лет прожил, как же это долго, и когда же этому наступит конец! Эх! – старику уже надоело глядеть на белый свет.
В комнате стоял слишком сильный запах плесени, и Ша Ху от него стало плохо. Он сказал, что не хочет мешать своему учителю отдыхать, и собрался уже откланяться.