Спустя с небольшим два месяца Самозванец уже приближался к Москве и, стоя с большим войском на Туле, послал в Москву князей Василья Вас. Голицына, помышлявшего тоже о царском венце, Василья Мосальского и других своих угодников с повелением низложить, убрать с дороги патриарха Иова и истребить Годуновых.
Повеление было исполнено с большим усердием, которым особенно отличились упомянутые два князя.
Вдова царя Бориса с сыном, уже венчанным царем Федором, и дочерью Ксениею были без милости схвачены во дворце и отвезены на водовозной телеге на старый Борисовский двор, где и заперли их под стражею. Вслед за тем, немного времени спустя, туда явились помянутые князья – Голицын и Мосальский – с двумя помощниками и тремя стрельцами, которые и «предаша несчастного молодого царя и его мать царицу Марью удавлению», разведя их сначала по разным комнатам. Князь Вас. Голицын, выйдя после того из Борисовского двора, возвестил народу, что царь и царица, его мать, от страха опились смертным зелием и померли. Царевна Ксения была оставлена в живых и пострижена в монахини.
Воцарившийся Самозванец, осыпая своими милостями первенствующего боярина Федора Ив. Мстиславского, подарил ему весь дом царя Бориса, но, кажется, боярин не успел воспользоваться этим даром, – так события быстро изменяли ход дел.
Между тем, известно, что на Борисовском дворе при Самозванце был помещен воевода Сендомирский, а с ним были помещены и Иезуиты, которые здесь стали свободно священнодействовать по Римскому обряду.
Когда Самозванец был убит, бунтовавшая в то время в Кремле толпа, искавшая повсюду Поляков, осадила в Борисовском дворе и пана Сендомирского. Ворота этого двора с улицы были завалены всякою всячиною. «Мы, – говорит свидетель этого обстоятельства, – заперлись изнутри. Нас было весьма немного, но мы решили при всей малочисленности защищаться. Уже наведены были на нас пушки, одни в окна, другие в стену, но как во дворе были каменные подвалы, то без великих усилий нельзя было одолеть нас. Между тем посыпались камни к нам на двор и несколько стрельцов готовились войти к нам из монастыря (Троицкого подворья) чрез проломы, о коих мы ничего не знали, как вдруг прискакали к воротам нашим бояре, требуя, чтобы пан-воевода послал кого-нибудь для переговоров с Думными боярами. Осада тем и окончилась».
После для охраны пана-воеводы поставлена была около двора стрелецкая стража.
На Борисовский двор был сведен из дворца и несчастный царь, как называли его в народе, Василий Ив. Шуйский и с своею царицею и, дабы не мог он воротиться на царство, там же был пострижен в монахи и с царицею.
В Смутное время, когда в 1610 г. велемудрые Московские бояре присягнули королевичу Владиславу и отдали Москву во власть Полякам, в Кремле на Цареборисовском дворе поселился сам пан гетман Жолкевский и вместе с ним оставленный им после своего отъезда главнокомандующим Польскою силою и градоначальником Москвы пан Александр Гонсевский, который по указаниям гетмана в полном недоверии к Русским распорядился самым предусмотрительным образом. Ключи городовые от всех ворот забрал к себе, весь наряд (артиллерию), пушки со всех городовых стен, а также зелье (порох), свинец, пушечные ядра и всякие пушечные запасы собрал в Кремль да в Китай город, а иное и на Цареборисов двор, к своему жилью. Во всех городовых воротах он поставил сторожами своих Поляков, вместо стрельцов, которых всех выслал совсем из города; решетки у улиц сломал и обывателям строго запретил носить какое-либо оружие, даже и плотникам с топорами не велел ходить и ножи на бедре никому не велел носить.
Для Поляков такие предосторожности были очень необходимы, потому что занявшее город и Кремль их войско не было достаточно. Маскевич пишет, что они вступили в город тихо, как бы тайком, не желая показать обывателям слабые свои силы.
По свидетельству Маскевича они вошли в Кремль 9 октября по новому стилю; по свидетельству Польского Дневника – 27 сентября по старому стилю. Выходит разница в двух днях.
Гетман Жолкевский жил на Цареборисовском дворе всего только месяц и 6 ноября, по новому стилю, уехал к Смоленску для свиданья с королем. В Борисовских палатах, как и при Самозванце, был устроен костел. Происходило служение по Римскому обряду, и Латинское пение доносилось отсюда до хором патриарха Ермогена, сердечно негодовавшего на такое поругание Православной веры о Христе.
Гонсевский прожил здесь почти до самого конца Польского владычества над истерзанною Русью, до конца июня, то есть с лишком 1½ года. 27 июня 1612 г. он из соперничества с паном Струсем, прибывшим к Москве с новым войском, выступил из Кремля, а на его место в градоначальники вступил этот пан Струсь, который, конечно, поселился на той же квартире Гонсевского, на Цареборисовском дворе.
Но новый градоначальник, очень желавший удержать Москву для королевича Владислава, пришел только для своего несчастья. В это время Нижегородская рать стояла уже в Ярославле. От нее, как от благодатного солнца, с великою силою двигалось очищение народных умов, освещалась тьма народной смуты и, несмотря на изменные подвиги собиравшегося под Москвою казачества, засевшие в Кремле Поляки день ото дня все больше и больше стеснялись и обездоливались. В последнее время они претерпевали невыносимый, неслыханный голод. «Ни в каких летописях, ни в каких историях нет известий, – говорит их дневник, – чтобы кто-либо, сидящие в осаде, терпел такой голод, чтобы был где-либо такой голод, потому что когда настал этот голод и когда не стало трав, корней, мышей, собак, кошек, падали, то осажденные съели пленных, съели умершие тела, вырывая их из земли; пехота сама себя съела и ела других, ловя людей. Пехотный порутчик Трусковский съел двоих своих сыновей; один гайдук тоже съел своего сына, другой съел свою мать; один товарищ съел своего слугу; словом, отец сына, сын отца не щадил; господин не был уверен в слуге, слуга в господине; кто кого мог, кто был здоровее другого, тот того и ел. Об умершем родственники или товарище, если кто другой съедал такового, судились как о наследстве и доказывали, что его съесть следовало ближайшему родственнику, а не кому другому. Такое судное дело случилось во взводе г. Леницкого, у которого гайдуки съели умершего гайдука их взвода. Родственник покойника, гайдук из другого десятка, жаловался на это перед ротмистром и доказывал, что он имел больше права съесть его, как родственник; а те возражали, что они имели на это ближайшее право, потому что он был с ними в одном ряду, строю и десятке. Ротмистр не знал, какой сделать приговор, и, опасаясь, как бы недовольная сторона не съела самого судью, бежал с судейского места. Во время этого страшного голода появились разные болезни и такие страшные случаи смерти, что нельзя было смотреть без плачу и ужасу на умирающего человека. Я много насмотрелся на таких. Иной пожирал землю под собою, грыз свои руки, ноги, свое тело и что всего хуже, – желал умереть поскорее и не мог, – грыз камень или кирпич, умоляя Бога превратить в хлеб, но не мог откусить. Вздохи: ах, ах, слышны были по всей крепости, а вне крепости – плен, смерть. Тяжкая это была осада, тяжкое терпение».
Проживая в таком отчаянном положении целые недели, Поляки все надеялись, что гетман Ходкевич спасет их, доставив продовольствие и свежее войско. Но Ходкевичу путь к Кремлю был достославно прегражден Нижегородским Ополчением, которому, наконец, помогли и казаки. Услыхав об этом, Поляки порешили, наконец, сдаться. Пан Струсь, муж великой храбрости и многого рассуждения, по отзыву Русского летописца, на площади перед Иваном Великим собрал оголодавшее, от глада ослабевшее славное свое рыцарство и предложил вопрос: как быть? Все единодушно решили отдаться Москалям, просить милости, чтобы оставили всех живыми. 28 октября Кремлевские ворота были отворены, и Русские вошли в запустелый и разоренный Кремль.
Пан Струсь был сначала посажен за стражею в Кириллов монастырь (на подворье; в Дневнике написано, вероятно ошибочно, Кризтовский, а может быть и Крутицкий), потом перевели его в Чудов покрепче, а затем посадили его в тесный двор, укрепив его острогом.
После того пан Струсь был взят со всем своим полком в казацкие таборы Трубецкого. Другой полк пана Будилы взят в ополчение Пожарского. В таборах почти весь Струсев полк был побит, несмотря на уговор при сдаче, что будут все целы.
Кн. Трубецкой, почитая себя главнокомандующим в собравшемся ополчении на Поляков, тотчас поселился на том же Цареборисовском дворе, который, по-видимому, представлял во всем Кремле наиболее устроенное и удобное помещение для начальников. Пожарский остановился на Арбате в Воздвиженском монастыре.
Царский дворец в это время был вполне опустошен, стоял без кровель, без оконниц и дверей, без полов, так что и самому избранному царю Михаилу негде было поселиться. Когда все пришло в старый порядок, князь Трубецкой, конечно, поселился где-либо в своем собственном дворе, а Цареборисовский двор поступил в дворцовое ведомство и, по-видимому, оставался пустым, доставляя надобные помещения для дворцовых потребностей, в том числи и для царской потехи. В 1620 г. сентября 11 молодой царь Михаил тешился на этом дворе медвежьим боем, о чем гласит следующая записка: «Ловчаго пути конный псарь Кондратий Корчмин да пеший псарь Сенька Омельянов тешили государя на старом Цареве-Борисове дворе дворными медведями гонцами и у Кондрашки медведь изъел руку, а у Сеньки изъел голову».
В 1627 г. известный в то время медных дел мастер Дмитрий Сверчков на Борисовском дворе делал к церковному строению медное дело, именно медный шатер, для хранения Ризы Господней, стоящий и доныне в Успенском соборе.
В 1635 г. на Борисовском дворе садовники Ив. Телятевский да Тит Андреев устроили сад.
В 1644 г., как известно, происходило неудавшееся сватовство царевны Ирины Михайловны за Волдемара, принца Датского, и графа Шлейзвиг-Голштинского, для чего принц и прибыл в Москву, как жених царевны. Переговоры о сватовстве начались еще в 1642 г., продолжались весь 1643 год, и когда было решено, что нареченный жених прибудет, наконец, в Москву, то для его помещения царь Михаил Фед. назначил запустелый двор царя Бориса, повелев выстроить на нем новые деревянные хоромы в три яруса и соединить их с дворцовыми зданиями особыми внутренними переходами; при этом не была забыта и мыленка. Внутренняя уборка хором состояла из сукон багреца и других красных цветов, которыми были обиты стены, двери, настланы полы.