Принц, именуемый по-русски королевичем Волдемаром Христианусовичем, прибыл в Москву и поселился на Борисовском дворе 21 января 1644 г. Встреча дорогого гостя на улицах города была самая торжественная и очень почетная. Через четыре дня, 25 января, посетил его самолично и царь Михаил, пришедши к нему упомянутыми переходами. Он несколько раз обнимал королевича, очень ласкал его и часто повторял, что королевич будет ему так же мил и дорог, как родной сын. Первые две недели прошли во взаимных ласканиях и в самом дружественном, в самом родственном расположении. 28 января царь угощал королевича и его свиту торжественным обедом в Грановитой палате, при чем по русскому обычаю богато и очень щедро одарил его серебряными кубками, из которых иные весили от 16 до 19 фунтов серебра, дорогими соболями, златоткаными и шелковыми тканями и пр.
30 января упомянутыми переходами посетил королевича царевич Алексей Мих. и пробыл у него часа два[111].
Потом, 4 февраля, сам царь в другой раз посетил королевича и пробыл у него с час. Цареборисовский двор в это время стал именоваться двором королевича Волдемара. С обеих сторон радовались, что свадебное дело окончится к обоюдному удовольствию, но скоро обнаружились великие затруднения. С царской стороны были убеждены, что королевич примет Православие и крещение по Православному обряду, а с королевичевой стороны настойчиво стали отказывать в этом.
Уже с 6 февраля началась переписка по этому предмету, не личные сношения, а переписка, которая повела к тому, что королевич 26 февраля стал просить отпуска, уехать из Москвы хоть сейчас же. В этом его особенно настраивал его пастор, а также и другие лица свиты.
Опасаясь, что королевич и в самом деле думает тайно убежать из Москвы, царь повелел сторожить его, для чего и поставлен был стрелецкий караул во всех дворах вокруг Борисовского двора, под предлогом, что 25 марта наступает праздник Благовещения, когда происходит в народе много скоморошества и пьяного буйства.
Недели через две эта сторожба была снята. Между тем во все время с царской стороны не пропускали случая, чтобы убедить королевича принять Православное крещение.
9 апреля затеяли для него трехдневную охоту в сопровождении избранных лиц: Василия Ив. и Семена Лукьян. Стрешневых и Ловчого, которые должны были и при таком развлечении уговаривать и убеждать королевича присоединиться к Русской церкви. Но ничто не помогало. В увещании королевича едва ли не первым двигателем этого дела был сам патриарх Иосиф. Он, между прочим, полагал, что убедит королевича разбором его веры перед лицом правды Православия, и для того назначил несколько духовных лиц побеседовать и обсудить вопрос с доказательствами в пользу Православной правды, истины. 28 апреля состоялось это прение о Вере и повело к тому, что королевич решился сам-друг тайком убежать из Москвы.
9 мая во втором часу ночи он вознамерился исполнить это, но в Тверских воротах Белого города его остановили стрельцы, хотя и достаточно хмельные по случаю праздника Николина дня. Это обстоятельство происходило так. В упомянутый полуночный час человек 30 конных и пеших Немцев появились у Тверских ворот и вознамерились силою проломиться в ворота, стрельцы не допустили их до этого, вследствие чего последовала даже кровавая борьба: Немцы стали стрелять из пистолетов и колоть шпагами стрельцов, но все-таки были прогнаны от ворот. Одного из Немцев стрельцы взяли в плен, того самого дворянина, с которым королевич хотел убежать. Сам королевич успел возвратиться домой. После того, когда стрельцы ввели пленного в Кремль, то, поравнявшись с собором Николы Гостунского, они были встречены прибежавшими от Борисовского двора Немцами, которые начали колоть их шпагами, одного убили до смерти, 6 человек ранили и отбили пленного. Оказалось, что убил стрельца сам королевич, бывший в числе других своих слуг. Он и не скрывал своего греха и заявил боярину Сицкому, что-де хотел убежать за Тверские ворота и убил стрельца, потому что он очень желает уйти из Москвы, а его напрасно задерживают
Конечно, царь не помедлил заявить ему свое великое неудовольствие по этому поводу.
Между тем прения о Вере настойчиво продолжались с обеих сторон. Патриарх прислал королевичу письмо на столбце чуть не в 48 сажен, а пастор написал целую книгу в защиту своей Веры. Эти прения отчасти происходили и в Борисовских хоромах в присутствии самого королевича, который хвалился, что он грамотен лучше всякого попа, библию прочел пять раз и всю ее помнит и может говорить от книг сколько угодно.
С царской стороны почти ежедневно и словесно и письменно убеждали королевича принять Русское Крещение, переменить Веру, а королевич также почти ежедневно просил отпустить его совсем домой. Отпуск вследствие посольских сношений с отцом королевича затягивался день ото дня. Время проходило в пререканиях о Вере и в больших стараниях с царской стороны убедить королевича на перемену веры, почему с ним поступали по-прежнему с великим вниманием и дружелюбием, доставляя ему всевозможные удовольствия и развлечения. Между прочим он пристрастился к полевой охоте.
12 июля 1644 г. настал день царского рождения. Следовало бы позвать королевича к царскому столу, но теперь государь прислал ему обед на дом в 250 блюд, все рыбных и пирожных.
19 июля королевич ездил очень нарядно на охоту, на очень веселое место в 5 верстах от Москвы. Затем с 25 августа он снова на то же место ездил на охоту и увеселялся там шесть дней, до 31 августа. Только по необходимости он должен был возвратиться в Москву, потому что в то время прибыл посол Турецкого Салтана, и царь Михаил пожелал, чтобы королевич видел торжество приема этого посла. Сам царевич, Алексей Михайлович пришел звать королевича смотреть посольское шествие. Потом государь пригласил королевича к своему столу, после которого королевич оставался у государя до 8 часов вечера. Ему при этом оказывали всю русскую вежливость и вновь щедро одарили его. Это было 10 сентября. На другой день, 11 сентября, царевич опять навестил королевича и «время прошло у них в любви и дружеском расположении». Такое дружелюбие заставило и королевича позвать тоже и к себе в гости самого государя с царевичем. День для пира был назначен 17 сентября. Царь и царевич пришли в Борисовский дворец упомянутым внутренним дворцовым ходом. Еще не входя в королевичевы покои, государь послал требование, чтоб королевич и его свита сняли свои шпаги, так как по русскому обычаю не водится, чтобы в присутствии государя кто бы то ни было имел при себе оружие. Королевич доказывал, что, напротив, по их немецким обычаям оружие и носится в честь государю и в оборону ему. Государь, наконец, уступил ласковому хозяину.
«Потом царь и царевич введены были в столовую комнату, и подана им вода, а после того, как они, наконец, и граф уселись, и последний подал и поставил перед ними разные кушанья, царь сделал начало обеду, а царевич еще воздерживался, без сомнения, потому, что граф ничего не подал ему особенно, а, следовательно, не исполнил Русского обычая. Заметив это, граф начал подавать из своих рук и ему, и он тотчас же стал кушать. После того граф предложил царю здоровье Его Царского Величества, и так далее. Потом стали обедать князья и камер-юнкеры, пришедшие с царем и царевичем. По Русскому обычаю, граф два раза из своих рук подносил им поочередно по чарке водки, каждого оделил вкусным кушаньем со стола и пожаловал по полуфляжке испанского вина. При этом можно было видеть обычаи вежливости. По окончании стола царь пожелал, чтобы граф и своих людей почтил напитком; этот отговаривался, полагая, что совсем неприлично подносить своим людям, которые находились тут для прислуги Его Царскому Величеству. Если же царю угодно изъявить свою милость графским людям, то он может пожаловать их из своих рук, о чем граф и просит его.
Царь соизволил на это и потом жаловал чаркою водки по порядку всех и каждого, бывших у стола в графских покоях. После него царевич тоже подносил всем из своих рук и из той же золотой чарки. Царю было угодно, чтобы и граф оказал такую же милость своим служителям; этот и согласился, но только с тем, чтобы сначала поднести и пожаловать из своих рук людям Его Царского Величества. Меж тем трубачи и литаврщики были готовы к услугам графа, который велел узнать чрез переводчиков, угодно ли царю послушать их? А так как это было угодно, то пили здоровье и трубили изо всей мочи. Такое увеселение продолжалось несколько времени. Со стороны царя и царевича великая любовь и расположение к графу изъявлялись в очень ласковых словах, телодвижениях и объятиях. Граф тоже отдавал им должное во всем, насколько дозволяла ему совесть. Тогда дворецкий царевича, Борис Иванович Морозов, почел удобным сказать что-нибудь о перемене Веры; для того и подошел к царю, царевичу и графу, с такими словами: “Большая отрада видеть столь великую любовь и дружбу между такими государями; но еще больше радости было бы у всех, кабы могли они сойтись и в Вероисповедании”. На это царь перемигнулся с ним, но граф отвечал, что любовь и дружество могут быть и остаться без соединения в Вероисповедании. “Но тогда, – отвечал дворецкий, – такая любовь и искренняя дружба будут еще больше и постояннее, чем когда-нибудь, и все высшего и низшего звания люди, духовные и миряне, порадуются, полюбят его графскую милость и станут отдавать ему такие же почести, как и Его Царскому Величеству и царевичу”. “Его Царское Величество, – отвечал граф, – и без того оказывает ему большой почет, и граф отдает ему должную справедливость в том, а при случае готов отплатить ему за то своею кровью. Но чтобы менять Веру, отказаться от крещения и принять Веру и крещение Его Царского Величества, этого не будет и не должно быть ни во веки веков, в чем и теперь, как и прежде, желал бы он уверить царя”».
Так этот разговор и кончился. Через несколько времени после того царь и царевич пожелали посмотреть сад, отведенный графу; их проводили в новоустроенную беседку, где царь и сел, направо от него поместился царевич, а налево граф. Расположение и доверие возрастали все больше и больше, да и стало заметно на царе и на графе, что в подчиваньи напитками недостатка не было. В знак совершенного расположения, по ходатайству царя и царевича, прощены и приняты опять на службу некоторые графские служители, провинившиеся в дерзости к одному из высших офицеров графа, осужденные было на смерть и уже посаженные в темницу; а по заступничеству его графской милости царь освободил одного, взятого под стражу, немца за убийство какого-то Русского. Потом, когда, по случаю сурового вечернего воздуха, граф велел принести себе шапку, шитую серебром и золотом и подбитую соболями, и накрылся ею, царю угодно было посмотреть ее. Он и снял ее с графа, осмотрел и надел себе на голову, а свою черную бархатную, обложенную сзади и спереди черными лисицами и немного жемчугом, надел на графа, который тотчас же снял ее опять и притом сказал в шутку: “Славно! Пусть всякой оставит у себя, что у него в руках!” Когда переводчик растолковал эти слова по-русски, царю они понравились, и он не требовал назад своей шапки. Граф и не воображал того: тотчас же стал очень извиняться, что не думал о том в самом деле, да и знал, что ему неприлично иметь такие притязания и пользоваться шапкой, которою накрывался прежде Его Царское Величество.