Он встречен был градом камней; он дотащился еще до Мадонны у подножия лестницы Капитолия, и в несколько мгновений мертвый сенатор был засыпан камнями, так что образовалась как бы каменная гробница вышиной около двух локтей. Когда это совершилось, как говорит с самым наивным спокойствием Маттео Виллани, то народ с несравненно большим терпением стал переносить голод.
Римляне, впрочем, столь глубоко напуганы были своим деянием, что не предприняли ничего нового; без оппозиции снова разделили между собой партии сенат, ибо Иоанн Орсини и Петр Счиарра заняли как сенаторы Капитолий. У историка не хватает почти терпения изображать столь дикое положение вещей; повсюду одна лишь борьба и битва; на всех улицах клич: «Ророlo! Ророlo!» и партийный возглас: «Орсини, Колонна!». Лука Савелли собрал Колоннезов и часть Орсини с тем, чтобы изгнать из Рима другую часть этого рода; замки осаждаемы были изнутри и извне; в отчаянии помышляли даже о призвании в город префекта. С пламенным эмфазой народ вспоминал теперь о блестящих временах при Коле, и стал раздаваться клич: «Трибун!». В августе весь город оказался окопан шанцами; Орсини и Колонна бились из-за баррикад. Тогда еще раз соединились благонамеренные граждане для низвержения знати, как в мае 1347 г. Римлянин из старого пополанского рода, Франческо Баронелли, бывший посланник Колы во Флоренции, а теперь писец сената, преднамечен был в спасители республики. 14 сентября 1353 г. поднялся народ, прогнал баронов с Капитолия, а Баронелли под титулом второго трибуна захватил диктаторскую власть.
Управление его было слабым подражанием Коле. Он также возвестил о восшествии своем флорентинцев и просил у них сведущего в законах человека в советники себе. Государство устроил он по флорентийскому образцу и распорядился даже избранием по жребию членов совета. Он проявлял строгое правосудие, привел в порядок финансы, даровал амнистию и в течение нескольких месяцев правил счастливо и успешно. Тем не менее папа его не признал, и судьбе было угодно, чтобы второй трибун был прогнан из Капитолия первым.
Со времени бегства своего из Рима Кола ди Риэнци вел странную жизнь. Он забрался в чащи Монте-Майелла, величественной горы в Абруццах, под Рокка-Мориче и Сульмоной. Там жили пустынники из секты Фратичеллов, фанатичные духовные дети Целестина V, истые сыны св. Франциска, как называли они себя, погруженные в мистический экстаз, усиленный еще более событиями времени: чумой, землетрясением, итальянскими безурядицами, отдаленностью пап, юбилеем. Церковью преданное проклятию учение о нищете Христа было их догматом; пророчества Мерлина, Кирилла, Гильберта Великого и аббата Иоакима де Флоре служили оракулами этим праведникам, с отвращением взиравшим на Авиньон и ожидавшим возвращения Франциска или Мессии, чтобы реформировать выродившуюся церковь, воздвигнуть новый Иерусалим и осуществить царство Святого Духа. Влечение внутреннего духовного сродства привело кандидата Св. Духа к этим мистикам. Кола ди Риэнци на горе Маинелле падшим своим величием уподоблялся Целестину V, вернувшемуся после пятимесячного блеска в глушь Мурроне. Два года жил он там как пустынник, прикрытый одеждой кающегося, отныне истый сын Средних веков, среди отшельников, погруженный в раскаяние о блестящих своих прегрешениях. Образ средневекового трибуна в этой пустыне вызывает в виде контраста таковые же картины из древности, как то: Мария при Мин-турне и на развалинах Карфагена. Некий пустынник Фра Анджело явился однажды к нему, назвал его по имени и сделал ему таинственные откровения, согласно коим возобновление мира должно было воспоследовать через избранного для того праведника. Оружием сего назвал он его самого и убеждал привлечь римского короля Карла для императорского коронования в Рим, ибо как императорство, так и папство долженствовали среди чудес и знамения возвращены быть в Рим ввиду истечения уже 40 лет изгнания.
Гениальный утопист и мистик-пророк сидели в горной чаще в глубоких рассуждениях о новой мировой эпохе, и летами обветренный анахорет развернул пергаментные свитки, на которых начертаны были пророчества Мерлина. Они ясно знаменовали Колу и его, как минувшую, так и грядущую жизненную стезю; он познал это с восторгом, убедился, что изгнание его есть предопределенная пауза для испытания и что он по-прежнему посол Св. Духа и призван к освобождению мира. В душе его перемешивались глубокомысленнейшие фантазии с политическими замыслами. Мечта снова восседать повелителем Рима на Капитолии с обутыми в пурпур ногами, опирающимися на спины баронов, подергивалась как бы легким облаком религиозных представлений, но возвращение в Рим оставалось тем не менее твердым зерном. Он задался планом 15 сентября 1350 г. снова как бы воскреснуть в Риме, и в церкви иерусалимской Santa Croce возвести себя в иерусалимские рыцари; но свет не узрел нового сего зрелища. Смелые планы Колы не вполне лишены были рассудка. Отвергнутый папой, мог он сблизиться теперь с императором и испробовать, возможно ли повлиять на него идеями монархии. Посредниками между ним и императором становились теперь, казалось, эти же самые спиритуалы, незадолго лишь перед тем совокупившие догмат свой о нищете на пользу Людовика Баварского с гибеллинским принципом и доставившие практическое осуществление противным папе теориям о Римской империи. Ковы и боязнь выдачи, глубокие безурядицы в Неаполе, небезопасность пребывания и, наконец, собственные планы побудили Колу переодетым отправиться через Альпы прямо ко двору римского короля, несмотря на то что ему приходилось опасаться гнева как короля, так и имперских князей.
Если бы Людовик Баварский находился в то время еще в живых, то римскому беглецу обеспечен был бы благосклонный прием, но этот народом венчанный император умер уже 11 декабря 1347 г. вследствие падения на охоте. Людовик был последний император, сошедший в могилу с церковным отлучением, и последний германский король, в котором жили еще старые традиции империи. Его можно назвать и последней их жертвой, но, к сожалению, не заключил он старую имперскую борьбу с величием и со стойкостью достойно своих предшественников. Никем не оспариваемый, правил теперь в Германии Карл IV, человек строго католического духа, трезвого ума и ученых склонностей, без честолюбия и без идей — характер, который можно бы назвать современным; на деда своего не походил он вовсе. Когда в июле 1350 г. Кола отважился с несколькими спутниками появиться в Праге, сперва переодетый, затем не скрывая своей личности, то Карл IV заинтересовался увидеть римлянина, заставившего говорить о себе весь мир и вызывавшего к своему суду его самого. Экс-трибун сохранил спокойную манеру, и доверчивость его снискала гарантии безнаказанности и безопасности.
С изумлением выслушал его король и потребовал изложения его идей и высказав письменно. Беглец призывал его к римскому походу, но сулил ему одни лишь пророческие мечтания вместо практических средств, которыми обыкновенно завлекаемы были германские короли за Альпы. Экс-трибун был поистине один из самых редкостных делегатов, когда-либо появлявшихся из Италии перед королем римским. Некогда очаровал он итальянцев идеей национальной независимости и, в противоположность Данте, с презрением высказывался насчет узурпации Римской империи варварами; теперь он извинял августовские свои эдикты, утверждал, что никогда не помышлял об отнятии «приобретшей легитимность империи» немцев, выступал с гибеллинскими тезисами, отвергал светские притязания пап, объявлял о намерении своем вырвать кровавый меч из рук прелатов и обещал влиянием своим раскрыть перед германским королем Италию, для чего, по уверениям его, всякий другой итальянец был бессилен. Теперь он представлял себя предвестником императора, как Иоанн был Предтечей Христа, и добивался лишь в качестве викария императора иметь управление над Римом. Как Данте говорил перед дедом Генрихом VII, так Кола теперь — перед внуком Карлом IV В Праге же сплел он побасенку, будто был побочным сыном Генриха.
К Карлу IV неслись уже иные кличи из Италии. Самостоятельность гвельфских республик: Флоренции, Сиены и Перуджии, единственных городов, с мужеством противостоявших, была ежедневно все сильнее угрожаема всепреодолевающим могуществом Иоанна Висконти. Они отчаялись в спасении своем папой, при дворе которого миланское золото было непреоборимо. Флоренция секретно обратилась к Карлу IV; заклятая неприятельница Генриха VII призывала его внука, а Италия по-прежнему вращалась в одном и том же роковом круге. Ничто так ясно не выказывает иронии вечных судеб, как адресованное 24 февраля 1350 г. Петраркой письмо из Падуи к Карлу IV. Друг Колы призывал короля, «как Богом ниспосланного спасителя и освободителя», в Италию, резиденцию монархии. Он говорил ему, как говорил и деду Карла Данте, что никогда столь страстно не было ожидаемо Италией прибытие монарха. Точь-в-точь, как гибеллины, не считавшие германско-римского императора за чужеземца, говорил богемцу Карлу и Петрарка: «Пусть немцы называют тебя своим, мы считаем тебя итальянцем; потому спеши; тебя одного требуем мы, дабы, как звезда, лучами своими озарил нас твой взор». Он изобразил перед королем стареющий Рим в вечном образе скорбной вдовы с растерзанными одеждами, с растрепанными седыми волосами; припоминал ему века славы Рима и глубокое падение города; указывал ему, что никому при столь благоприятных условиях не было присуще сделаться спасителем Рима и Италии; увещевал его, наконец, примером его деда, которого смертью лишь прерванное, достославное дело предстояло теперь закончить внуку.
Как глубоко несчастлива была Италия! Как глубоко унизительно вечно тяготевшее над этой страной проклятие! Петрарка и Кола сошлись во взглядах на Капитолий, как и перед троном в Праге. Ореол идеальных грез «величавого» Генриха парил еще над Италией, но не прельстил более внука. В уме Колы фантазия сплела редкостную, диковинную ткань обманчивых измышлений и истинного убеждения. Согласно откровениям его или фра Анджело, должны были умереть папа и много кардиналов, восстать новый папа, второй Франциск, имевший вкупе с избранным императором преобразовать з