[447] Дождь шел непрерывно еще двое суток, отчего дороги превратились в жидкую грязь и любые передвижения оказались невозможны. Однако вмешательство погоды, безусловно, сыграло на руку Союзу, поскольку наступление деморализованных солдат Бернсайда на сосредоточенную и решительно настроенную армию Ли привело бы лишь к очередным бессмысленным жертвам. Карл Шурц написал из армии президенту: «Убежден, что дух людей систематически падает, и уверенность в командующем систематически подрывается некоторыми командирами. Я слышал, как генералы, офицеры и рядовые говорят, что они все равно будут разбиты, “что все эти мучения и страдания напрасны и что им лучше бы разойтись по домам”. Кроме того, огромная армия увязла в грязи, болезни распространяются с пугающей скоростью, в результате всего этого дезертирство растет с каждым днем – и не удивляйтесь, если увидите, что эта армия с огорчительной быстротой растает».[448]
Катастрофа при Фредериксберге вызвала кабинетный кризис, как его назвали власти в соответствии с английской политической фразеологией. Но процедура, когда национальное бедствие требует быстрых административных решений, демонстрирует разницу между английским и американским государственным устройством. Линкольн был главой администрации, главнокомандующим армией, и если помимо Бернсайда кто-то еще должен был нести ответственность за поражение при Раппаханноке, так это был он. Об этом без всяких оговорок заявляли демократы. Республиканцы в частных беседах и конфиденциальной переписке выражали то же самое убеждение, хотя публично вели себя очень осторожно и сдержанно. Если бы американское правительство было подобно английскому, а Линкольн был бы премьер-министром, конгресс наверняка бы поставил вопрос о вотуме доверия, так что ему пришлось бы либо подать в отставку, либо обратиться к народу. Но Линкольн и сейчас с неменьшей убежденностью мог бы повторить сказанное 22 сентября: «Если бы я был убежден, что кто-то другой, а не я, пользуется бо́льшим доверием общества, и знал бы конституционный способ, благодаря которому он мог бы занять мое место, я бы с радостью уступил его. Я полагаю, что сейчас не обладаю таким доверием общества, каким обладал ранее, но при этом не знаю и никого другого, кто обладал бы бо́льшим доверием и, как бы то ни было, нет способа, каким я могу поставить этого человека на свое место. Я здесь, я должен делать все, что в моих силах, и нести ответственность за курс, который считаю правильным».[449] В свете этих конституционных ограничений сенаторы-республиканцы провели два закрытых собрания; самонадеянно посчитав, что имеют право говорить от имени большинства своей партии и нации, они неосознанно вернулись к ранним английским прецедентам и словом и делом открыто продемонстрировали свою убежденность в том, что неспособность вести решительную и успешную войну исходит от президента, на которого оказывает сильное негативное влияние государственный секретарь. Для представления этой точки зрения был выбран комитет из девяти человек. Президент назначил встречу на вечер 18 декабря. Он был готов к нападению, поскольку днем ранее получил от Сьюарда заявление об отставке. Госсекретарь подал его немедленно, узнав, что происходит на закрытых собраниях сенаторов.
Беседа между президентом и сенаторами получилась оживленной и непринужденной. Уэйд высказал убеждение, что ведение войны оказалось преимущественно в руках людей, которые не сочувствуют общему делу, и что республиканцы Запада своим поражением на последних выборах обязаны президенту, который отдал ведение военных дел в руки уязвленных и злонамеренных демократов (имея в виду Макклеллана, Бьюэлла и Халлека). Фессенден заявил, что сенат абсолютно уверен в патриотизме и порядочности президента, но сенаторы-республиканцы склонны полагать, что государственный секретарь действует не в согласии с большинством членов кабинета и оказывает вредное влияние на ведение войны. Офицеры регулярной армии, в большинстве своем настроенные в пользу рабовладения и глубоко пропитанные настроениями южан, продолжал он, не испытывают добрых чувств к республиканской партии. Особенно прискорбно то, что почти все офицеры, известные антирабовладельческими настроениями, впали в немилость; он назвал Фримонта, Хантера, Митчелла и других. Самнер, Граймс и другие сенаторы выразили недоверие Сьюарду.[450]
На следующий день президент заявил членам кабинета, которые присутствовали в полном составе, за исключением государственного секретаря, что краеугольный камень недовольства сенаторов – Сьюард; они обвиняли его «если не в неверности, то в безразличии, в недостатке вдумчивого отношения к войне, в недостатке сочувствия к стране и, в особенности, в слишком большой власти и влиянии на президента и деятельность администрации».[451] Отношение сенаторов он выразил более обыденным языком: «Они вроде как верят в мою честность, но, похоже, считают, что когда у меня возникают какие-то позитивные цели или намерения, Сьюард придумывает, как их высосать из меня, чтобы я и не заметил».[452] Под конец президент попросил членов кабинета встретиться с сенатским комитетом этим же вечером, 19 декабря, в Белом доме. Сенаторы откликнулись на его приглашение, думая продолжить вчерашнюю беседу, хотя оказались несколько удивлены, что на встрече появился не только президент, но и все члены кабинета (кроме Сьюарда). Президент начал встречу с защиты кабинета министров и администрации президента. «Министр Чейз целиком и полностью поддержал заявление президента».[453] Это стало сюрпризом для сенаторов-радикалов, которые считали Чейза своим лидером и находились под влиянием его критики в адрес президента и государственного секретаря, однако Чейз, оказавшись припертым к стенке, почувствовал солидарность со Сьюардом, с которым он в течение многих лет рука об руку боролся против рабства; соответственно, он мужественно выступил в защиту государственного секретаря и его сторонников. «Граймс, Самнер и Трамбулл выступили самыми упорными и откровенными противниками Сьюарда, в чьем ревностном отношении и в чьей искренности в этом конфликте они сомневались; каждый был неумолим и безжалостен… Президент вел свою линию, высказываясь свободно и демонстрируя величайший такт, прозорливость и умение… Он считал желательным умиротворить сенаторов, проявляя уважительность, вне зависимости от собственного отношения к их вмешательству».[454] Фессенден высказался против обсуждения достоинств и недостатков одного из членов кабинета в присутствии его коллег, после чего члены кабинета удалились. Хотя время близилось к полуночи, Фессенден и некоторые сенаторы остались. Фессенден сказал президенту: «Вы спрашивали о моем мнении по поводу отставки мистера Сьюарда. Ходит слух, что он уже подал в отставку. Если так, наше мнение по этому поводу не имеет значения». Президент подтвердил, что Сьюард подал прошение об отставке, но добавил, что пока ее не принял. «В таком случае, сэр, – сказал Фессенден, – возникает вопрос: следует ли мистеру Сьюарду предложить забрать свое заявление». «Да», – ответил Линкольн. «Должен сказать, – продолжал сенатор, – что если стоит вопрос об отставке мистера Сьюарда, я бы посоветовал принять ее». В час ночи сенаторы покинули Белый дом.[455]
Субботним утром 20 декабря президент послал за Чейзом и, когда тот прибыл, сказал ему: «Этот вопрос меня очень беспокоит». Чейз ответил, что «вчерашняя встреча болезненно на него повлияла… Он подготовил прошение об отставке с поста министра финансов. “Где оно?” – быстро спросил президент, и глаза его загорелись. “Я принес его с собой, – ответил Чейз и достал из кармана бумагу. – Я написал это сегодня утром”. “Дайте мне”, – сказал президент, протягивая руку с длинными пальцами к Чейзу, который, похоже, не хотел расставаться с запечатанным письмом… Президент в нетерпении… взял и распечатал письмо. “Это, – воскликнул он с торжествующим смехом, – разрубает гордиев узел… Теперь я без труда разберусь с этим делом. Мне все стало ясно”».[456] Затем Стэнтон, который присутствовал в кабинете президента вместе с Чейзом, тоже сообщил, что готов подать в отставку. «Вы можете отправляться в свой департамент, – ответил президент. – В этом я не нуждаюсь. Это, – указывая на письмо Чейза, которое он держал в руках, – все, что мне нужно. Огромное облегчение для меня. Теперь мой путь ясен. Проблема решена. Я больше вас не задерживаю».[457] Вскоре после того как Чейз, Стэнтон и Уэллс (который тоже присутствовал), удалились, Линкольн, не выпуская из рук письмо Чейза, сказал сенатору Харрису, который зашел к нему: «Теперь я могу двигаться дальше. У меня все есть».[458]
Ликование Линкольна, почти одновременно получившего в руки прошения об отставке лидера радикалов и лидера консерваторов, легко понять. Сенаторы-радикалы с огромным неудовольствием должны были воспринять отставку Чейза, но они сделали так, что оба должны были уйти или оба остаться. «Если бы я уступил в этой буре, – говорил Линкольн почти год спустя, – и уволил Сьюарда, все перекосилось бы на одну сторону и нам пришлось бы остаться с жалкой кучкой сторонников. Когда Чейз подал прошение об отставке, я понял, что игра снова в моих руках и я могу двигаться дальше».[459] Он отклонил оба прошения и попросил обоих вернуться к исполнению своих обязанностей, на что Сьюард согласился с радостью, а Чейз – неохотно. Кабинетный кризис миновал.