В тот же день Роулинс унес от входа в палатку Гранта ящик вина, который ему прислали, чтобы отметить грядущее вступление в Виксберг. На следующий день он обыскал все подозрительные палатки на предмет спиртного и разбил все найденные бутылки о ближайший пень.[589]
«Как много зависит в военном искусстве от одного выдающегося ума!» – воскликнул Линкольн, когда Ли вторгся в Пенсильванию, а Потомакской армией еще командовал Хукер.[590] Тщательное изучение операций против Виксберга приводит к убеждению, что Грант был единственным из генералов армии Союза, кто мог провести столь блестящую кампанию, нанести поражение двум армиям конфедератов и разместить свою на возвышенностях «за Виксбергом», и что только он мог довести осаду до ее успешного завершения. Он был генералом более великим, чем Джексон Каменная Стена, но величие его могло быть еще большим, если бы он мог вслед за Джексоном (лишь поменяв слово «федералы» на «конфедераты») сказать: я люблю виски, «но никогда его не употребляю; я боюсь его больше, чем пуль конфедератов».
Президент и его советники с большой тревогой следили за Виксбергской кампанией, и главную причину их обеспокоенности выразил один из близких друзей Стэнтона, сказав, что «если мы удержим Гранта трезвым, мы возьмем Виксберг». В окончательном успехе важную роль сыграл Роулинс, который пользовался умной и сочувственной поддержкой со стороны двух человек, хорошо знакомых с ситуацией – подполковника Джеймса Г. Уилсона из штаба Гранта и Чарлза А. Даны. Последнего приглядывать за Грантом в армию направил Стэнтон (разумеется, с согласия президента); известный как «глаза правительства», он оказался верным и заботливым стражем. Он верно оценивал не только Гранта, но и Портера, Шермана и Макферсона; судя по всему, он завоевал их доверие и ни разу не дал повода к сомнению. Его донесения, написанные лаконичным английским языком, которым он владел мастерски, представляют блестящую историю хода этой кампании.[591]
Дальнейшая история может быть изложена кратко. Грант плотно обложил Виксберг, при этом держал значительные силы сзади, чтобы отразить возможное нападение с тыла. Но Джонсон никак не мог помочь осажденному гарнизону, который быстро терял силы из-за усталости, болезней и недостатка продовольствия. Численность армии Гранта благодаря подкреплениям возросла до 72 000 человек.[592] Он настойчиво и сурово сжимал кольцо вокруг города, готовясь взять его штурмом. Пембертон, полагая, что ему не отразить такую атаку, Виксберг сдал. В 10 часов 30 минут утра 4 июля, в тот же час, когда Линкольн объявлял стране результат битвы при Геттисберге, Грант направил своему правительству сообщение: «Этим утром противник сдался». Число пленных составило 29 491 человек; общие потери конфедератов к этому времени достигли примерно 10 000 человек. Более того, было захвачено 170 пушек и 50 000 единиц стрелкового оружия. Усовершенствованные ружья, недавно приобретенные в Европе, были использованы для замены устаревших образцов во многих полках армии Союза. Результат был достигнут относительно недорогой ценой: потери Гранта за всю эту кампанию составили 9362 человека.
О том, что происходило после того, как федеральные войска заняли город, а конфедераты его покинули, свидетельства разнятся в деталях, но однозначны по существу. Грант написал: «Ни одного радостного крика, ни одного замечания, которое могло причинить боль». Офицер-конфедерат высокого ранга вспоминал бурные возгласы одной дивизии армии Союза, но они были адресованы «мужественным защитникам Виксберга».[593]
Генерал Шерман спустя почти десять лет после окончания Гражданской войны написал: «Виксбергская кампания по своему плану и исполнению – исключительно заслуга генерала Гранта, не только в целом, но и в тысячах мелочей».[594]
Когда весть о победе достигла Порт-Хадсона, командир конфедератов сдал его генералу Бэнксу, который осаждал его со своей армией. Шестнадцатого июля пароход «Империал», пришедший непосредственно из Сент-Луиса, выгрузил коммерческий груз на причале Нового Орлеана. Как сказал Линкольн, «Отец вод вновь спокойно течет в море».[595]
С начала января Север смотрел на Виксберг. Надежды рушились, возрождались заново – но лишь затем, чтобы смениться разочарованием; за воодушевлением в связи с майской кампанией Гранта и ложным сообщением, что крепость пала, наступил период утомительной неопределенности, в котором мерцал свет уверенного предвкушения. Когда наконец было объявлено об окончательной победе, волна радости, захлестнувшая страну, достигла небывалой высоты, поскольку подавлялась очень долго; более того, она совпала с Геттисбергом, и особенно учтем, что в общественном сознании обе победы ассоциировались с Четвертым июля – днем рождения страны. После Геттисберга и Виксберга война должна была подойти к концу.[596] Север воодушевился появлением великого полководца и активизировал использование своих ресурсов, а Юг впал в глубокую депрессию из-за двух проигранных кампаний. Вследствие безуспешного похода в Пенсильванию и «недовольства в газетах по поводу экспедиции», а также из опасения, что такие настроения могут распространиться и среди солдат, Ли всерьез просил Дэвиса поставить вместо себя на должность командующего армией Северной Виргинии «более молодого и способного человека», но в его просьбе было сразу же отказано.[597]
VII
До весны 1862 года правительство Великобритании сохраняло нейтралитет, который был объявлен декларацией королевы в начале войны; этот нейтралитет не был бы нарушен, если бы настроения господствующих классов были на стороне северян. Бо́льшая часть аристократии и верхнего среднего класса мечтали, чтобы великая демократия пала – отчасти потому, что это демократия, отчасти потому, что она ввела высокие протекционистские тарифы, отчасти из-за сочувствия к людям, которые хотели избавиться от того, что им казалось раздражающей политической зависимостью, и отчасти потому, что разделение такой великой державы, как Соединенные Штаты, нередко угрожавшей Великобритании войной, пошло бы на пользу их политическим интересам. Но все перевешивало ожидание частью среднего класса, занятой коммерцией и промышленным производством, скорейшего окончания войны, чтобы Англия снова могла получать хлопок и восстановить экспорт промышленных товаров в Америку. Север мог завершить войну, признав Конфедеративные Штаты; его настойчивость в достижении кажущейся невыполнимой задачи покорить пять с половиной миллионов человек вызывала огромное раздражение. «Покорить свободное население численностью в три миллиона? Невозможно!» – говорил Чатэм, и это имело прямое отношение к данному случаю.
Друзья Севера оставались такими же искренними и активными, как и предыдущей осенью, но, подобно домашним патриотам, испытывали разочарование недостаточным прогрессом в деле восстановления Союза. Самой значимой и трогательной характеристикой ситуации можно назвать поведение рабочих Северной Англии. Они больше всех страдали от отсутствия хлопка, но при этом искренне поддерживали Соединенные Штаты. Они понимали, что их несчастья – следствие войны, и им неоднократно твердили, что несчастья закончатся в тот же день, когда Север признает свершившийся факт. Но сознавая, несмотря на невысокий образовательный уровень, что эта борьба суть борьба демократии против привилегий, свободы против рабства, они сопротивлялись всем попыткам привлечь их к протестам против ее продолжения. Они видели, что их работа разваливается, их сбережения тают, их семьи погружаются в нужду и скоро на их столах может не оказаться даже хлеба, но хотели, чтобы Север вел борьбу до победного конца.
Если обвинения, которые американцы предъявляли английским правящим классам за их симпатии к Югу, поддерживаются судом истории, то лишь потому, что этот слой англичан сочувственно относился к рабовладельческому государству, а тем самым неявно признавал, что предыдущее поколение и, соответственно, правительство были неправы в отношении рабства. Попытка англичан убедить себя, что не рабство является причиной войны – политика сознательного закрывания глаз, ибо всем наблюдателям была видна правда: Юг сохраняет рабов, Север – свободен. Линкольн был избран президентом, поскольку выступал против расширения института рабства, и его избрание стало причиной сецессии и войны. Если Север победит, рабство, безусловно, будет ограничено, а возможно, что и отменено. Если Юг обретет независимость, рабство будет законодательно подтверждено и возродится африканская работорговля. Природа конфликта и его возможные последствия были с неопровержимой логикой разъяснены англичанам профессором Кэрнсом и Джоном Стюартом Миллем, но большинство из миллиона выборщиков они не убедили.[598] Ничто не может быть менее искренним, чем сиюминутные суждения. В 1861 году, когда провозглашенной целью войны было восстановление Союза, говорили: ведите войну против рабства, и вы получите горячую поддержку британской публики; однако план Линкольна о выплате компенсации за освобожденных рабов был объявлен химерой, а его предложение – лицемерным, сделанным якобы для воздействия на европейское общественное мнение. Гладстон, еще в январе друг Севера, позже изменил свое мнение под влиянием настроений правящего класса, и 24 апреля 1862 года он говорил в Манчестере, что «прискорбная борьба» является причиной людских страданий, но если душа Юга направлена на «отделение», его невозможно покорить, и англичане должны вести себя осторожно, чтобы не настроить против себя его шесть (или десять) миллионов жителей. Нельзя, заявлял он, сочувствовать Северу лишь потому, что идет война между свободой и рабством: «Мы не доверяем институтам свободы, распространяемым с помощью меча». Когда Уильям Э. Фостер признался в палате общин, что придерживается общепризнанного мнения о рабстве как причине войны, его слова встретили криками «Нет, нет!» и «Тарифы!». Он настаи