ичества; но если они «достойно проявят себя в этом деле, мы можем некоторое время подождать и посмотреть, как будут развиваться события дальше».
Гладстон, канцлер Казначейства и третье по значимости лицо в кабинете, был хорошо осведомлен о позиции Палмерстона и Рассела и, будучи уверенным, что она может превратиться в политику правительства, предсказал подобное развитие событий, выступая 7 октября в Ньюкасле, где воодушевленно выразил взгляды премьер-министра, министра иностранных дел, а также большинства представителей аристократии и верхнего среднего класса. «Нет сомнений, – заявил он, – что Джефферсон Дэвис и другие лидеры Юга создали армию; судя по всему, они создают флот; и они создали еще нечто большее – они создают государство. Мы уверенно предвидим успех Южных Штатов в отношении их отделения от Севера».
Обмен конфиденциальными письмами между членами кабинета министров – совсем не то, что публичное официальное заявление о политическом курсе, который еще толком не определен. Вскоре после речи Гладстона стало ясно, что он совершил опрометчивый поступок. Однако в какой-то момент Палмерстон и Рассел склонялись к мысли предложить посредничество и, вероятно, затем признать независимость Конфедеративных Штатов. Тринадцатого октября Рассел направил коллегам конфиденциальный меморандум, в котором поставил вопрос, «не следует ли Европе в самой дружественной и умиротворяющей манере предложить обеим сторонам согласиться на прекращение огня».
К счастью для Севера, среди министров не было единого мнения, и выступление Гладстона спровоцировало сэра Джорджа Корнуолла Льюиса, члена кабинета, по рангу не уступающего канцлеру Казначейства, на заочную полемику. Выступая 14 октября в своем избирательном округе, он, в сущности, заявил, что для признания Южных Штатов еще не пришло время. Затем он распространил среди коллег в кабинете министров свой конфиденциальный меморандум с возражениями на циркуляр графа Рассела.
Заседание кабинета было назначено на 23 октября, но накануне премьер-министр, находившийся в своем поместье, передумал и решил не приезжать в Лондон. Поскольку официальное заседание не состоялось, вместо него произошел неформальный обмен мнениями между собравшимися членами кабинета. Рассел и Гладстон высказывались в пользу того или иного рода вмешательства, остальные придерживались позиции, выраженной Льюисом. В тот же день у Адамса была назначена встреча с министром иностранных дел, которому посол сказал: «Если бы я полностью доверял мнению, которое сложилось у общества после недавнего выступления, мне бы уже было пора собирать дорожные сумки и чемоданы». «Его светлость, – продолжает Адамс пересказывать разговор, – сразу же понял намек и, хотя и попытался оправдать мистера Гладстона, на самом деле признал, что лорд Палмерстон и другие члены кабинета сожалеют о его поступке. Он не может дезавуировать мнения мистера Гладстона, ибо, насколько он их понимает, они отличаются от тех, что приписывает ему публика. Мистер Гладстон уже высказал желание отмежеваться от них, о чем он даже написал лорду Палмерстону… Его светлость сказал, что правительство продолжает придерживаться политики строгого нейтралитета и невмешательства в происходящую борьбу. Но он не может предсказать, что произойдет через месяц. Я уточнил, правильно ли я понял, что в данный момент политика неизменна. Он ответил: “Да”».
В это время император Франции пытался завоевать Мексику и посадить на ее трон европейского монарха. Ради успеха своей мексиканской политики и удовлетворения потребности французской промышленности в хлопке он благосклонно относился к Южной Конфедерации. 30 октября 1862 года он через своих послов в Санкт-Петербурге и Лондоне предложил идею о том, чтобы три правительства «оказали влияние на Вашингтон и на конфедератов с целью заключения перемирия на шесть месяцев».
Граф Рассел проявил осмотрительность, предупредив Адамса о том, что не может предсказать, что произойдет через месяц. В ноябре[599] на заседании кабинета он представил предложение императора. Уже было известно, что Россия, находящаяся в дружеских отношениях с Севером, отказалась участвовать в посредничестве, но Рассел советовал предложение Франции принять. Льюис так описал это заседание: «Палмерстон поддержал лорда Джона, но не сказал ничего особенного… Предложение представили в кабинете, который разнес его на куски. Каждый из присутствующих бросил в него камень большего или меньшего размера, за исключением Палмерстона, который его поддержал, [и еще двух, ] кто не высказал своего мнения. Принципиальное возражение вызвала идея перемирия на шесть месяцев на суше и на море, в том числе приостановка торговой блокады как предлагающая слишком неравноправные условия. Это было настолько в пользу Юга, что Север просто никак не мог бы с этим согласиться. Спустя некоторое время Палмерстон понял, что кабинет в целом настроен против предложения, и капитулировал. Не думаю, что его поддержка была искренней: он не проявлял особой энергии». Гладстон тоже сделал запись: «Дело Соединенных Штатов закончено, и не к лучшему. Лорд Рассел обратился в бегство. Он уступил в этом сражении, не оказав сильного сопротивления… Палмерстон оказал предложению Рассела слабую и неискреннюю поддержку».[600]
Спустя два месяца император предложил своему правительству самостоятельно выступить посредником между двумя воюющими сторонами. Он был доволен сокрушительным разгромом при Фредериксберге, поскольку оно подтверждало распространенное в Европе мнение, что дело Севера безнадежно. Тем временем положение в хлопчатобумажной промышленности, которое и без того было тяжелым, с наступлением зимы еще больше обострилось. Более сотни тысяч рабочих только в одном департаменте остались без работы, впали в состояние крайней нищеты и существовали, как отмечалось в одном докладе, лишь за счет того, что по ночам бродили от дома к дому и не выпрашивали, а скорее требовали подаяния». 9 января император продиктовал депешу, в которой вежливо и дипломатично предложил дружеское посредничество своего правительства двум сторонам, не упоминая при этом о заключении перемирия, про которое говорилось в его предыдущем предложении. Послание ушло по обычным дипломатическим каналам и 3 февраля 1863 года посол Франции в Вашингтоне передал его Сьюарду, который через три дня, действуя согласно указаниям президента, отклонил его в вежливом, аргументированном и деликатном письме. Императору не хватило смелости пойти дальше в интервенционистской политике без взаимодействия с Великобританией, которая последовательно от этого уклонялась.
Прокламация Линкольна об освобождении рабов была воспринята за границей холодно и с подозрением. Правящие классы Англии, чьи органы печати в 1861 году трубили, что если Север будет вести подобную борьбу, то получит их полную поддержку, не увидели в прокламации ничего, кроме попытки спровоцировать восстание рабов. Но друзья Севера ее оценили. Джон Стюарт Милль писал, что ни один американец не радуется этому больше, чем он; Джон Брайт воскликнул: «Я аплодирую этой прокламации».[601] Эти высказывания стали прелюдией к подъему антирабовладельческих настроений в конце 1862 года. Когда стало известно, что президентский курс на освобождение подтверждается дополнительной прокламацией от 1 января, демонстрации в его поддержку оказались активнее, чем в поддержку какого-либо иного движения после выступлений за отмену налога на зерно. Депутация от Общества эмансипации ожидала американского посла, чтобы передать президенту Линкольну свои самые горячие поздравления; преподобный Ньюман Холл, один из выступавших, заверил, что «ведущие газеты на самом деле не выражают мнения масс». В воскресенье проповедник Чарлз Сперджен выступил перед несколькими тысячами своих прихожан: «Сейчас, Господи, все наши мысли направлены за океан, где происходит ужасный конфликт, о котором мы не знали что сказать. Но теперь голос свободы показывает, где правда. Мы молим, дабы Ты ниспослал успех этой славной прокламации свободы, которая донеслась до нас из-за океана. Мы очень опасались, что у наших братьев не столь серьезные намерения, что они не решатся на это. Рабство и плеть не могут вызывать нашего сочувствия. Господь да благословит и укрепит Север, да ниспошлет победу его оружию». Огромный сход приветствовал этот призыв энергичным «Аминь!». Повсеместно происходили публичные собрания. Герцог Аргайл и Милнер Гибсон, оба члены кабинета министров, выступили с речами, выражающими «растущую уверенность в разрешении американского вопроса и его отношения к рабству». Позитивная реакция была отмечена даже в Ливерпуле – городе, где было столько радости в связи с выходом «Алабамы» в море. Бристоль, последний порт Великобритании, который отказался от работорговли, обратился к президенту со словами уважения и симпатии. Местом самой горячей демонстрации чувств, какую только видел Лондон со дней Лиги против хлебных законов, стал 29 января Эксетер-холл. Собралась такая толпа, что один митинг пришлось проводить в нижнем зале, а другой – на открытом воздухе. В просторном зале упоминание Джефферсона Дэвиса встречалось неодобрительными криками, а имя Авраама Линкольна – взрывами энтузиазма; публика вскакивала на ноги, размахивая шляпами и платками. Принятые резолюции демонстрируют рассудительность и дружеские чувства. В тот же вечер на массовом митинге в Брэдфорде, графство Йоркшир, было заявлено, что «любое вмешательство, физическое или моральное, в пользу рабовладельческого государства будет считаться позором». Встреча завершилась троекратным «ура» президенту Линкольну. Массовый митинг в Глостершире направил сочувственное обращение к президенту, в котором высказывалось сожаление о «явном участии англичан в тайном оснащении военных кораблей для Южных Штатов». «Все, с кем я сейчас встречаюсь, – заявил Джон Брайт, – говорят: общественное мнение претерпевает значительные изменения».