[709] и ответил: «Очень хорошо».[710] Мосты были сожжены, перерезаны все телеграфные провода и все линии коммуникаций с Томасом и правительством. Судьба Шермана, как и Юлиана,[711] что «бесстрашно устремился в самую глубь Маркианского, или Черного, леса», на многие дни оказалась неведома миру.[712] С 12 ноября по 14 декабря на Север от него не поступило ни одного сообщения. «Я не стану пытаться посылать курьеров, – написал он Гранту, – но уверен, что газеты Ричмонда будут держать вас в курсе».[713] В течение 32 дней ни Линкольн, ни Грант не имели иной информации об этом важном походе, кроме той, что могли почерпнуть из газет конфедератов.
Живое воображение Шермана оттенило странность ситуации: «Две враждебные армии движутся в противоположных направлениях, каждая в полной уверенности, что этим добьется окончательного и решительного результата великой войны».[714] Нет никакой возможности найти строгую последовательность в высказываниях этого великого полководца; отдельный аспект кампании часто привлекал его внимание в ущерб остальным, и он был настолько плодовит в мыслях и быстр на слово, что идея, возникшая в его уме в конкретный момент, моментально обретала выражение без оглядки на прежние речи. Как почти всегда бывает с людьми действия, сегодняшние мысли могли подавлять вчерашние, но лишь для того, чтобы завтра уступить место новым, хотя это не оказывало негативного влияния ни на его способность принимать правильные решения, ни на непреклонность в осуществлении плана. Гранту, более сдержанному и совсем не экспансивному, невозможно предъявить обвинения в непоследовательности его письменных приказов. Ему не хватало воображения и он не был таким беспокойным. Одно замечание Шермана демонстрирует точную характеристику разницы темпераментов: «Гранту плевать на то, что делает противник вне поля его зрения, а меня это пугает».[715]
Армия, сосредотачиваясь у Атланты, уничтожила железнодорожную станцию, мастерские и прочие городские здания, которые могли бы оказать пользу противнику в его военных операциях. Правое крыло и один корпус левого крыла начали движение 15 ноября; Шерман покинул Атланту на следующий день с Четырнадцатым корпусом; в его распоряжении находилось 62 000 «физически здоровых, опытных солдат, хорошо вооруженных, экипированных и обеспеченных на все случаи жизни, какие только способен предвидеть человек, готовых к сильным и решительным действиям».[716] Один из оркестров играл широко популярную песню «Тело Джона Брауна», солдаты пели хором: «Слава, слава, аллилуйя, душа идет вперед!» Для них эта песня имела большое значение: мысленно они возвращались к событиям, которые произошли после того декабрьского дня 1859 года, когда тот, кто теперь был прославлен святым в их календарях, расстался с жизнью на виселице. Когда начался поход к морю, погода была прекрасной, воздух бодрящим, и марш на юго-восток создавал у людей приподнятое настроение. Многие рядовые солдаты обращались к своему генералу: «Дядюшка Билли, наверное, Грант ждет нас в Ричмонде». «Среди солдат и офицеров господствовало такое беззаботное настроение, – написал Шерман, – что весь груз ответственности я ощутил на себе».[717] История этого похода – не история упорных боев и медленного продвижения, какой была история кампании от Чаттануги до Атланты. «Что касается “льва” на нашем пути, – написал Шерман после того, как подошел к Саванне, – то мы с ним так и не встретились».[718] Офицеры и солдаты относились к походу как к «пикнику», «продолжительному праздничному веселью».[719] Вся тяжесть легла на плечи командующего. Он был на вражеской территории, ему нужно было проявить умение обеспечивать продовольствием большую армию. В начале похода армия имела определенные запасы: хлеба примерно на двадцать дней, сахара, кофе и соли – на сорок, фуражного зерна – на три. Также было достаточное количество боеприпасов. Все это везли 2500 повозок, каждая запряженная шестеркой мулов. В задачи интендантства входил также перегон больших стад, достаточных для месячного обеспечения армии свежим мясом. В армии было 600 санитарных повозок; артиллерия была сокращена до 65 пушек. С армией следовал понтонный обоз, поскольку наступающим предстояло форсировать множество рек. Правое крыло составляли Пятнадцатый и Семнадцатый корпуса, левое – Четырнадцатый и Двенадцатый; каждый корпус двигался по самостоятельному маршруту. С каждым корпусом следовал обоз примерно из 800 повозок, который растягивался на марше более чем на пять или более миль. Артиллерия и обозы с авангардом и арьергардом имели преимущественное право передвижения по дорогам; пехота шла импровизированными тропами по обочинам. Войска начинали ежедневный переход на рассвете и приступали к разбивке лагеря после полудня, обычно занимая территорию от десяти до пятнадцати миль. Левое крыло достигло Милледжвилла, столицы штата, на седьмой день. Этот поход по центру Джорджии настолько встревожил конфедератов, опасающихся захвата Мейкона, или Огасты, или обоих городов, что они решили разделить свои силы; но, когда в итоге стало понятно, что цель движения противника – Саванна, они по ряду причин не смогли сосредоточить большое количество сил для обороны города. 10 декабря конфедераты укрылись за оборонительными сооружениями Саванны. Поход протяженностью 300 миль завершился и началась осада.
Специальный боевой приказ от 9 ноября гласил: «В походе армия будет снабжаться за счет обильного края».[720] Поскольку штат был малонаселенный и план производить реквизиции с помощью гражданских властей оказался неосуществимым, это был единственный способ снабжения войск. Система обеспечения продовольствием была хорошо продумана и выполнялась по-военному четко. Каждая бригада высылала отряд примерно из пятидесяти человек; они уходили пешком, но возвращаться должны были верхом, пригонять крупный рогатый скот, мулов и привозить с собой повозки или семейные кареты, груженные свежей бараниной, копченым беконом, индейками, курами, утками, кукурузной мукой, бататом и кувшинами с мелассой. Поскольку урожай был богатым и совсем недавно собран, запасы на зиму заготовлены, а к тому же в этот регион никогда не заходила вражеская армия – продовольствия и фуража было предостаточно. Шерман и его офицеры искренне стремились к тому, чтобы обеспечение провиантом происходило в упорядоченном режиме, но солдаты часто проявляли несдержанность, забирая продукты на собственное усмотрение. «Мимо меня прошел солдат, – вспоминал генерал, – с окороком на мушкете, кувшином сорго – или мелассы – под мышкой и большим куском медовых сот в руке, от которого он откусывал. Заметив мой взгляд, он негромко заметил своему товарищу: “Снабжаться за счет обильного края”». Шерман упрекнул солдата, как всегда поступал, когда сталкивался с подобными случаями беззакония, и объяснил, что «реквизиция продовольствия должна производиться только специально назначенными отрядами».[721] Полный гордости за своих солдат и испытывая вдохновение от демонстрируемой ими безграничной веры в него, Шерман после завершения похода нашел для них лишь слова мягкого порицания: «При некоторой вольности обеспечения продовольствием они “делали то, чего делать не следовало”».[722] Армия пребывала в приподнятом настроении, которое проявлялось в невинных шалостях. Например, группа офицеров явилась в Милледжвилле в палату представителей, где объявила себя законодательным органом штата Джорджия, выбрала спикера и после формальных дебатов единогласно проголосовала за аннулирование ордонанса о сецессии.
Одной из задач похода было нанесение максимального материального ущерба вражеской территории, поскольку армия Ли получала поставки продовольствия преимущественно из Джорджии. «Один только штат Джорджия, – говорил Джефферсон Дэвис, выступая в Огасте, – производит продукты в таком количестве, которого хватает прокормить не только население и свою армию, но еще и армию Виргинии». Было крайне важно перерезать железнодорожные коммуникации между прибрежными штатами Мексиканского залива и Ричмондом. Шерман уделил этому особое внимание. Мосты и эстакады сжигали, кирпичные кульверты взрывали. Для достижения наибольшего эффекта в разрушении железнодорожного полотна технические приемы сочетались с природной изобретательностью. Начальник инженерной службы армии спроектировал устройство для сгибания рельс, разогреваемых на кострах, сложенных из шпал; этим занимались инженеры из Мичигана и Миссури. Но пехота со своей манией разрушения, господствовавшей в армии, присоединялась к этому занятию, закручивая раскаленные докрасна рельсы вокруг ближайших деревьев самым немыслимым образом, после чего они годились только на металлолом, да и тот был крайне неудобен для переработки. Таким образом было разрушено более 265 миль железнодорожных путей. Самому сердцу империи Джеффа Дэвиса, как говорил Шерман, был нанесен почти невосстановимый ущерб, поскольку заводов, производящих рельсы, было мало, а импорт был невозможен из-за блокады портов Мексиканского залива. Станции и мастерские вдоль железных дорог тоже были сожжены. Многие тысячи кип хлопка, большое количество хлопкоочистительных машин и прессов было уничтожено. Шерман сообщал, что в Милледжвилле он «сжег железнодорожные здания и арсеналы; здание законодательного собрания и особняк губернатора оставил в целости».